Уголок читателя - 3

==================================================================================================================

Александр Бирштейн

ПАРК ШЕВЧЕНКО

Шершавые ладони осенних сумерек. Долгая дорога по пустынному парку. Теплая листва, отшумев, легла под ноги, но шепчет, шепчет…
Стадион. Только что он наполнен был светом и голосами. Голоса стихли, да и свет потихоньку гаснет, оставляя только фонари, расположенные по периметру. Скоро и они погаснут. Или, в крайнем случае, будут гореть через один. Не освещая ночь, а подсвечивая ее. Ночь… В пустом парке вечера не бывает.

Я знаю это точно, ибо в моем детстве, моей юности парк был всегда. Я не помню, с чего он начался. Наверное, все-таки со стадиона, куда меня неохотно приводил папа. С ребенком надо было гулять, а какие могут быть прогулки, когда одесский «Металлург» встречается, например, с командой города Ступино.
Мне кажется, что большинство матчей заканчивалось для папы одинаково. Увлекшись комбинацией Щегольков-Спивак- Черкасский-Альтерович-мимо, папа терял бдительность. В чувство его приводило только объявление по стадиону: «Потерялся мальчик, возраст три года, зовут Шурик, одет в синее пальто с капюшоном. Отца мальчика просят срочно забрать ребенка у прохода центральной трибуны». Сконфуженный папа суетливо пробирался к месту воссоединения мужской части семьи.
У прохода центральной трибуны его встречал мой ликующий голос:
- Дядя Федя, я ж говорил, что папа сейчас прибежит!
Это я объяснял своему новому другу – директору стадиона – семейную диспозицию.

Забрав меня у дяди Феди Футермана, папа на место боления не возвращался. Во-первых, неудобно. Языки у болельщиков те еще. Но было и второе. Ему еще надо было как-то убедить чадо не рассказывать маме и бабушке о новом приключении. Справедливости ради надо сказать, что обычно ему это удавалось. Кстати, в отличие от моих детей, закладывавших меня вольно или невольно, когда я вместо прогулки тащил их на ипподром или тот же стадион. Они старались. Но увлекались. Помню дочь так живописала прелести осеннего парка, где мы с ней гуляли, собирали листья, смотрели на море, что обрадованная вниманием домашних, радостно добавила:
- … и лошадки за деньги бегают…
Со мной папе было легче. Я мгновенно усваивал, что были мы с ним в парке, катались на качелях и пили ситро. В отчете маме о прогулке ничего лишнего не говорил. Что, впрочем, не мешало папе мечтать:
- Привязать бы тебя…
- Я тебе привяжу! – угрожал я. – Вот не пойду с тобой больше на футбол…
Это серьезная угроза. Обязан же он откликаться на мамино:
- Неужели ты не можешь хоть иногда погулять с ребенком?
Так что, перед каждым матчем папа вступает в переговоры:
- Ну, что, Шурка, на футбол сходим?
Я делаю вид, что обдумываю предложение, зная, что потом последует еще вопрос:
- А после футбола в тир пойдешь?
Тир я люблю. Мне ставят там большую скамеечку под ноги, чтоб я мог дотянуться до прилавка, с которого целятся. Ружье-монтекристо для меня на подставке – я постоянный клиент!

После площадки аттракционов, условившись, что мы провели там все время и ни ногой на этот никому не нужный футбол, мы шли на пятачок. Пятачком называлась площадка со скамейками под горкой с Александровской колонной. Там на скамеечке нас ждала мама. Иногда туда же приходила мамина подруга тетя Люба с мужем дядей Мишей, иногда кто-то еще.
Мне покупали мороженное, и я, преисполненный благостности, ненадолго затихал. Всякие мысли роились в моей всегда непричесанной башке. Например, о том, что маме – моей маме! – никто, даже папа, не дарит цветы. Это требовалось немедленно исправить.
Родители, ставшие со мной повышенно бдительными, вовремя пресекли террористический акт. Я вознамерился нарвать цветы с цветочного портрета Сталина, высаженного на горке прямо за нами. Стыдно признаться, но, кажется, в обход всех семейных традиций и договоренностей, я все-таки схлопотал по одному очень мягкому месту.
Из парка домой недалеко. Даже для меня. Буквально несколько минут до калиток с контролерами – вход в парк платный! – правда, на футбол пускают по футбольным билетам. Сам парк огорожен высоким забором с пиками (его сняли уже при Хрущеве, в шестидесятые!).
От парка коротким переулком до Канатной. Переулок называется Сабанский, но я упрямо величаю его собачьим. Начинает его угрюмый серый дом, в который арестовывают людей. Так говорят взрослые.
- Вот будешь себя плохо вести, попадешь в дом в Сабанском.
Поэтому я всегда тороплюсь поскорей миновать этот дом.
За плохим домом забор сумасшедшего дома по имени Свердловка. И все. И весь переулок.
А через дорогу начинается наша улица Жуковского. Там уже можно проситься на руки. Иногда берут…
Впрочем, года в четыре эта лафа закончилась.

Зато лет в пять важным стал «детский сектор» - большая игровая площадка с качелями, лодочками, бревнами, спортплощадками и детским театром.
Впрочем, качелям-лодочками мы отдавали предпочтение уже в довольно взрослые года. Сидя в них, было так удобно пить сухарик из горла и читать друг другу стихи. Что мы и делали, никак не умея расстаться после литстудийных вечеров во дворце студентов. Вел литстудию поэт Юра Михайлик. Он много нам дал, но, главное, сдружил… Как это здорово, потягивая из горлышка кислое винцо «Перлина степу», качаться в лодочке и с нетерпением ждать своей очереди прочесть очередное гениальное стихотворение.

Ужасно кислое «Перлина степу», а еще «Алиготе» и «Рислинг» связаны для меня с юностью, стихами, добрыми друзьями. Добровольно его пить было невозможно. Но под стихи, почему-то получалось. Я, став взрослым, всегда отказывался от белых сухих вин, полагая, что все они того же вкуса, то есть кислые до невозможности. И только лет в тридцать пять, на далеком полуострове Мангышлак, куда затащила работа, убедился, что это совсем не так. На урановом Мангышлаке, что в городе Шевченко – не ведаю, как он теперь называется! – что в Узени, где мы тогда квартировали, водку можно было купить не всегда, а импортных вин было наименований пятьдесят. Иногда приходилось пить вино. Пертусиновые Мартини да Чинзано, несмотря на захватывающие названия были отвергнуты сразу и безоговорочно. Недолго продержалось и венгерское Токайское, признанное больно сладким. Настал черед болгарским винам. Были с негодованием отвергнуты Гамза, Мелник и Мискет, хотя последний был удостоен некоторых сомнений. Но кислы, ух, как кислы! Так что, от Алиготе или, тем более, Рислинга мы ничего хорошего не ждали. И… ошиблись. По крайней мере я. Вина оказались вполне приличными, особенно Рислинг, празднично отдающий медом.

Первый раз самостоятельно – и охотно! – я пошел в театр именно на детском секторе. Давали спектакль про пионера, который приехал из Мексики. Как наш, советский пионер там оказался, не помню. Но помню, что у него имелось настоящее сомбреро, и он вокруг него плясал что-то якобы мексиканское. Во, вспомнил, спектакль так и назывался «Сомбреро».
Там же мы играли в футбол на уроках физкультуры. Лафа, а не уроки! Физрук Дмитрий Владимирович Долгонос – сами понимаете, какое у него было прозвище! – в юности играл в какой-то заводской команде, поэтому игру в футбол поощрял, тем более, что она давала ему возможность бегать со свистком и всем мешать.

Чуть наискосок от Детского сектора была уборная типа М и Ж. Поздней, уже школьниками, мы бегали туда курить. Вот интересно, в парке можно было курнуть за любым кустом, но все, почему-то, набивались в сортир. Наверное, по привычке. В школе тоже курили в уборной. Учителя, думаю, знали об этом, но не очень совались туда. Мало ли… Время было такое, что третьеклассники и семиклассники были ровесниками.
Курилка всегда полна, все друг друга знают. Новичков встречают главным вопросом:
- Батя есть?
У половины, наверное, отцов нет…
продолжение следует...

А еще много отцов-инвалидов. Некоторые из нас их стесняются.
В школу по вызову учителя или директора ходят мамы. Те еще тетки. Злые, черноротые, особенно, когда выпимши.
- А как не пить, - говорят они, - мужей нет, жизни тоже…

В каждом классе, над доской висит портрет усатого вождя. Ну, того, что друг детей. Друг другом, но когда одноклассник по ошибке ему жеванной бумагой в лоб из трубочки залепил, только того и видели. Приехали, забрали и все. А ведь какая-то падла из одноклассников заложила! Предателя или предателей не искали. Уже тогда понимали, что себе дороже.
И опять в парк. К стадиону. Там аллея такая имеется, крутая и с ровным асфальтом. От служебного въезда до забора почти. Вот на ней гонки устраивали. На самокатах. Простая вещ – две доски, ремешок, два подшипника – а до чего клеевая.
Потом выяснилось, что на тачках быстрей. Разогнался, лег на тачку и несешься. И устойчивей аппарат, и ощущения, когда рядом с землей классные. Мы тачки не делали, а подобрали за вокзалом, ну, там где мост и поезда на отстое. Там их валом валялось. Недолго, правда. Пацаны налетели, мигом все смели.
Но тачкам мы недолго радовались. Взрослые мужики у нас их увидели и чуть не убили.
- Где инвалидов ограбили?
А ведь правда, на таких безногие по городу ездили. Шарр, шарр…
- Никаких, - говорим, - инвалидов на железке не было! Только тачки и все!
Ну, мужики такой мат выдали… А потом ушли. Бухать, наверное. Но и мы что-то уже не радовались.
На тачках кататься расхотелось. А куда их деть? Домой принесу, а вдруг папа увидит. Он ведь всю войну прошел… Заныкал я тачку на чердаке. До сих пор, наверное, там валяется.

А зимой на стадионе катки заливали. На футбольном поле, на беговых дорожках, на площадках волейбольной и двух баскетбольных. Коньки-снегурки с ботинками можно было взять напрокат там же на стадионе. Переоделся и… Но не пошло у меня это. Всю дорогу падал. Короче, бросил это дело. Оно мне надо? Пусть другие несутся, сломя голову, по кругу. Быстро, еще быстрей. Еще. Все равно все заканчивалось падением.
Я вообще не очень люблю скорость. Не боюсь, а именно не люблю. Для меня скорость – это отсутствие меры, а, стало быть, излишество. Наверное, я не прав. Скорость очень многим приносит настоящую радость. Но, все-таки, не мне. Не греет, в общем.

А когда тепло, на стадионе футбол. Нет, там, конечно, еще и бегают-прыгают, но это, пока, не интересно. На футболе, кроме самого футбола, еще и бутылки. Кто ситро пьет, кто пиво. А бутылки под скамейку ставят. А мы после матча ходим, собираем. Наберешь полную авоську, если повезет, и под мост сдавать. Или на Кангуна угол Греческой. Рубль двадцать за бутылку! Не шутка! Прикидываете, одна бутылка – один билет на детский сеанс в клуб Дзержинского! Еще и мелочь остается. На тир, например. Одна пулька стоит пятнадцать копеек. Но если сбил мишень, еще одну дают. За пятиалтынный стреляешь, стреляешь, аж пока не прогонят. Но там у аттракционов и так есть чем заняться. Правда, два аттракциона не про меня. Это парашютная вышка и карусели. Я с вышки этой прыгнул разок. И повис. Легкий больно. Не помню, сколько спускался. Долго, в общем. Сильно долго. Полчаса, наверное, или больше. Изревелся весь. А когда приземлился, еще и отлупили. Желающих прыгнуть много. И все ждали, ждали да злились.
А на карусели тоже как-то застряли. Мы, а не карусель. Она-то крутилась исправно. А карусельщик отлучился. Ну и забыл про нас, наверное. Вот мы и вертелись. А те, кто ждал, роптать стали. И те, кто вертелся тоже.
- Остановите!
А как? Стали карусельщика искать. Нашли нескоро, но нашли, все-таки. Прибежал. Ну, люди дождались, когда карусель выключит, а потом уже вломили. Ну и, кто с карусели, добавили. Но не очень. Сил-то не было.

Рядом с аттракционами бацмайдан. Танцплощадка, то есть. Интересное место. Драки всякие. Еще бы. Сюда мореходки ходят, солдаты в самоволку бегают и ремесленники, конечно. Плюс всякие штатские, вроде ребят с нашей улицы. Ну, и барышни, конечно. Есть за кого драться. Солдат не трогают. А остальные… Каждый вечер драки. Интересно, еще как! Обычно всех били пацаны из мореходки. Дикари они назывались. Как дикие голуби. У них ремни были с медной большой пряжкой. И с якорем на ней. Ремень наматывался на руку, а пряжка, как зубья кастета. И много их. Кто устоит. Правда, иногда штатские давали им оторваться. Ух, и драки получались! Многие ради них в парк приходили. Так подумать, какая радость в драке? Тебя метелят, ты, иногда. А ведь смотрели с восторгом, мечтали, вот чуток подрастем и тоже… Зачем? Почему?
Еще мечтали хоть раз в ментовку попасть. Привод – это, как медаль, что ли. Чушь какая-то. А ведь было.

За аттракционами, на как бы набережной еще два места притяжения: биллиардная и пиротехническая лаборатория. Или мастерская. Не помню уже. Там мама одноклассника Сереги Пилипчука работала. Ну и мы… наведывались. Что-то перепадало. И как мы зрение сохранили? И руки-ноги тоже? Наверное, повезло.
А в биллиардной давили клубы дыма и азарт. Табачный дым плыл низко-низко, иногда задевая столы. Людей! Может из-за дыма, духоты, шума азарт не захватывал. Захватывали – стыдно сказать! – деньги, переходившие из рук в руки. Хотелось кого-то ограбить. Плохое место. Понимал, а тянуло. Правда, недолго.

Потому что Зеленый театр. Сооруженный на месте предполагаемого пруда Черное море. Ходить в театр можно было через ворота – на бесплатные концерты или спектакли – или через забор на развлечения платные. Забор был высок, венчали его довольно острые пики. Но творческая мысль работала. Оптимальное решение было найдено как раз к объявленному концерту Бенни Гудмена. Ясное дело, купить билеты дело пропащее. Даже если б были. Лезть через забор? Но на такие концерты, кроме обычной милиции и дружинников, привлекалась еще и милиция конная. Добежать до забора, подтянуться, взобраться на верхнюю планку, перелезть… Нет, ни в какие нормативы такое не укладывалось. Но я придумал иной путь. Днем Зеленый театр не охранялся. Это раз. И местами, вплотную к забору примыкали кусты сирени – это два. Стырить лом с пожарного щита – вообще не вопрос. Забравшись в кусты сирени, налегли и раздвинули прутья забора. Не сильно, но так, чтоб можно было пролезть боком. Концерт потряс. Мы еще даже заработали, проведя за трешку с рыла несколько человек.

Парк заканчивался аркой, а за аркой был спуск на Ланжерон. Ходить туда самому мне строго-настрого запретили. Тот случай. Тем более, сам я туда не ходил. Желающих искупаться во дворе хватало. Ланжерон… Но это совсем другая история.

Счастливая пора- детство...

ПтичкаBY пишет:Счастливая пора- детство...

Александр Бирштейн

Я не знаю, интересно ли это не одесситам. Просто путешествие по улицам одной из любимых книг. Прочел я вчера, что вышел, наконец, двухтомник Александра Козачинского, стараниями - а как же! – дорого мне одессита Миши Пойзнера. И достал с полки одну из любимых книг «Зеленый фургон». И читал, и радовался, а потом отправился в путешествие, в которое зову и вас.

ДОРОГАМИ ВОЛОДИ ПАТРИКЕЕВА

(по следам героев повести А. Козачинского «Зеленый фургон»)

Я как-то обещал отправиться в прогулку вместе с героями «Зеленого фургона». Но, когда вплотную взялся за дело, что-то мне грустно стало. Дело в том, что герои фургона исходили такое количество улиц, что аж страшно, как у них ноги-то целы остались. И это без выезда в отдаленные и не очень районы.
А, вот еще что: составил я универсальный маршрут, по которому мы пойдем. Чтоб именно прогулка была.
Начнем с Белинского, по которой Володя идет к Шестакову. Сейчас эту улицу как-то переименовали. Эпидемия переименований у нас.
«Пробежав Белинскую улицу почти до конца, Володя вошел во двор большого бедного дома на углу Базарной».
Что до Белинского угол Базарной, вернее, почти на углу, то… Козачинский очень любил семью Катаевых, был ей предан. Не секрет, что главный герой «Зеленого фургона» Володя Патрикеев имел прототипом Женю Катаева, т.е. будущего писателя Евгения Петрова. Вот, по моему предположению, и сделал дом, где жили братья Катаевы, адресом Шестакова. Запоминаем – Базарная, 4. Впрочем, есть и другой вариант. На Базарной, 1, напротив, жил сам Козачинский. Там стараниями Михаила Пойзнера – есть в Одессе прекрасные люди! – и мемориальная доска установлена. Так что, наоборот Женя Катаев, читай Володя Патрикеев, мог и к Козачинскому в гости идти.
Дальше Володя пошел по Маразлиевской… А для этого ему надобно было пройти длинный квартал по Базарной. И он не минул бы дом на Базарной угол Маразлиевской, где нынче Всемирный клуб одесситов.
«Володя решил проскользнуть меж двух гимназий, пройдя по Маразлиевской улице. Это была однобокая улица; дома вытянулись по левой ее стороне, а справа раскинулся Александровский парк…»
Две гимназии…
«Мужская гимназия помещалась в конце Успенской улицы; ее можно было обойти, но тогда Володе пришлось бы приблизиться к женской гимназии Бален-де-Балю, что на Канатной…»
Мужская гимназия… Нынче тут Академия МВД.
Женская. Это же школа № 39, где я учился. А именно гимназию окончила моя бабушка Ида Яковлевна Трауберг, кузина знаменитого кинорежиссера.
Александровский парк.
А в Александровском парке… был стадион!
«…а по тому «Черному морю», которое находилось в ста шагах от Маразлиевской, за низеньким, уступчатым заборчиком Александровского парка и представляло собой большую, почти круглую яму с пологими склонами и ровным, сухим дном. «Черным морем» с незапамятных времен владела команда футболистов, именовавших себя черноморцами…»
Самое приятное, что и посейчас стадион принадлежит команде «Черноморец». Верней, принадлежал. Впрочем, команда нынче, скорее, утопленники. Да и стадион продали за долги хозяина «Черноморца».
Отвернув от парка Шевченко (тогда Александровского парка) проскочим Карантинную.
«…Карантинная не видела боев – она видела только бегство. Это была улица эвакуации, панического бега к морю, к трапам отходящих судов…».
Сейчас тут все застроено. О дороге к морю и речи нет… Тем более, дом № 6 на Жуковского перестроен так, что делит улицу на две части. Собственно Карантинная и Юрия Олеши.
Тут была чаеразвесочная фабрика. Бывшая фабрика Высоцкого… Помните:
«Чай Высоцкого, Россия Троцкого…».
Вернее, фабрика была рядом, на Троицкой. Фабрику упразднили, сделав вместо нее витаминный завод. А новую фабрику построили напротив, как раз на Карантинной.
Сейчас на Карантинной идет на месте фабрики стройка. Будет новый монстр – новая многоэтажка.
А напротив бывший красивый дом. В этом доме во времена моего детства было управление ДОСААФ. И здание было в приличном состоянии. И гастроном там был. На самом углу. Так и назывался в народе – угол.
А доме, напротив ДОСААФа был детсад. Один из тех, из которых меня выгнали…
Эти два дома вполне могли быть свидетелями событий, происходивших тогда. Правда?
Вообще по Карантинной я каждый день ходил в школу. Но называлась она тогда Лизогуба. Хотя, насчет «каждый день» я немного загнул. Любил, иногда, казенить.
Пройдя Карантинную, мы каким-то образом спустимся к морю. Эстакада, упоминаемая в повести, давно сгорела.
«…В эти дни погибла знаменитая эстакада в одесском порту. Одесситы гордились ею не меньше, чем оперным театром, лестницей на Николаевском бульваре и домом Попудова на Соборной площади».
Но построена новая.
От эстакады можно пройти по Потемкинской лестнице (она же лестница на Николаевском бульваре)
Есть другая, не Потемкинская лестница. Это лестница, идущая от Карантинного спуска до Николаевского (сейчас Приморского бульвара), вернее, до улицы Ланжероновской и Литературного музея.
И, как в те времена, поглядим на Оперный театр, саму улицу Ланжероновскую с гостиницей «Моцарт» и кафе «Сальери»…
С Ланжероновской наш путь на Дерибасовскую….
«…Половиной города владело войско украинской директории и половиной – Добровольческая армия генерала Деникина. Границей добровольческой зоны была Ланжероновская улица, границей петлюровской – параллельная ей Дерибасовская. Рубежи враждующих государственных образований были обозначены шпагатом, протянутым поперек улиц. Квартал между Ланжероновской и Дерибасовской, живший меж двух натянутых шпагатов, назывался нейтральной зоной и не имел государственного строя.»
Помните, как Володя и Красавчик идут по городу, разговаривая о… футболе?
«…На Дерибасовской улице темой их разговора был шут Яшки Бейта, на Преображенской – бег Вальки Прокофьева, на Софиевской – вопрос об искусственном офсайте, доступный пониманию только самых тонких знатоков…».
Кстати, Валентин Прокофьев вскоре перешел в московский «Спартак» и считался самым быстрым футболистом в стране.
С Дерибасовской по Преображенской свернем на Софиевскую, бывшую Короленко. А с Софиевской, спустившись вниз, попадаем на Балковскую.
«…Постоялые дворы расположились в низовьях Балковской, по обоим ее берегам, там, где улица впадает в степь.
Как по многоводной реке, идут по Балковской в море-степь торговые караваны и, выйдя из устья улицы, расходятся во все стороны – на Тирасполь, на Балту, на Голту…»
Не узнать нынче Балковскую (бывшую Фрунзе). Она застроена новыми домами.
А теперь наша задача, каким-то образом перенестись на вокзал. Ни больше, ни меньше.
А-ап!
И мы на вокзале.
«…У вокзала и вокзального скверика война принимала неизменно позиционный характер. Орудия били по зданию вокзала прямой наводкой. После очередного штурма на месте больших вокзальных часов обычно оставалась зияющая дыра. Одесситы очень гордились своими часами, лишь только стихал шум боя, они спешно заделывали дыру и устанавливали на фасаде вокзала новый сияющий циферблат…».
От вокзала наш путь лежит на Канатную…
«…а на соседней Канатной не оставалось ни одной непростреленной афишной тумбы…»
Канатная… На ней дом, где родились Женя Катаев. С Канатной на Ремесленную.
«…Никто не воевал на тихой Ремесленной…».
А вот на Ремесленной мы еще не были. Поэтому пойдем по ней медленно, с чувством.
На Ремесленной дома… невыразительные. Но все равно, хорошая улицы.
На Ремесленной угол Базарной родился и жил большой поэт Эдуард Багрицкий.
Синагога… В ней на праздники дарят евреям мацу.
А рядом дом, где родилась моя мама, дядя, тетки. Четверть нашего класса, по-моему, в этом доме жили.
А в этом дворе дома № 4 по тогдашней Осипова и нынешней Ремесленной жили мой дядя, тетя и четыре мои сестры. В торце двора обыкновенная парадная… Второй этаж. Справа. Четыре звонка…
Кстати, и Багрицкий одно время в этом дворе жил.
Не устали? Тогда на Пушкинскую. Я ее очень люблю, как и большинство одесситов. Тем более, что:
«…По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу…».
Дума… Это опять бульвар.
А закончим мы «читать» «Зеленый фургон» на Ришельевской.
«…между тем как параллельная ей Ришельевская пустовала…».
Сейчас Ришельевская не пустует.
Наверное, выберу как-нибудь время и пройду по улицам, которые упомянул, с фотоаппаратом. А сейчас просто пунктир. Для одесситов. Для тех, кто в Одессе побывал

Брючный портной



Давид Израилевич был портным.
Не простым портным, а брючным. Брюки он называл исключительно бруками.
Видишь ли, деточка, бруки, это совершенно не то, что вы думаете. Вы же, чтоб мне были здоровы, думаете, что то, что вы натягиваете на свой тухес не имеет никакого значения, главное, чтобы этот самый тухес не был виден, можно подумать кому-то до него есть дело.
На самом деле бруки скажет о вас и о вашем тухесе, который вы так стараетесь скрыть, намного больше, чем вы думаете.
Бруки это искусство. Вы, конечно, можете спорить со старым Давидом, кричать, что я говорю за сущую ерунду, но я буду смеяться вам в лицо, чтобы вы себе там не думали!
- Давид Израилевич, а пиджак? Пиджак разве не имеет значение?
- Имеет, деточка. Пинжак имеет огромное значение. Но бруки имеют этого значения гораздо больше! Вы же знаете нашего секретаря парткома Афонькина? Когда он пришел ко мне в штанах фабрики «Большевичка», а это были именно штаны, а не бруки, потому что то, что на нем было надето, имело право называться только штанами, я думал, что это не секретарь парткома, а какой-то запивший бендюжник!
Я дико извиняюсь, но если бы на мне были такие штаны, я бы умер и никогда бы больше не ожил. А этот гоцн-поцн был жив и даже немножечко доволен. Так вот, деточка, я сшил ему бруки. Это были не бруки, а песня о буревестнике!
Вы бы видели этот гульфик! Такой гульфик не носит даже английский лорд, а уж английские лорды знают за гульфиков всё и ещё немножко! Вы бы видели эти шлёвки! А манжета? Это же было не манжета, а картина Рубенса! Я вас умоляю!
Давид Израилевич деловито вставал, протирал очки клетчатым мужским носовым платком и садился за швейную машинку. Он нажимал на педали, нить, соединяющая челнок и иглу плавно скользила, превращаясь в идеально ровную строчку.
Давид Израилевич всю жизнь был брючным мастером.
Лишь однажды он изменил своей профессии, во время войны.
Было ему тогда лет двадцать пять, и его расстреляли. Вернее не только его, а вообще всех евреев городка, где он жил. Но очнувшись поздним вечером, он обнаружил себя заваленным трупами, с кровоточащим плечом, но живым. Больше живых в куче трупов не было. Ни его жена Лея, ни пятилетний сын Мотя, ни родители, ни сестра Хана, ни еще пару сотен евреев.
Давид Израилевич дождался темноты, выбрался из кучи и ушел в лес.
Подобрали его партизаны.
Боец из Давида Израилевича был не очень хороший, как он сам говорил, из-за физической крепости, которой ему явно не доставало. Поэтому он временно переквалифицировался с брючного мастера на универсального портного, ремонтировал одежду партизанам, помогал на кухне.
Убил человека он однажды.
-Я убил Купцова, деточка. Знаете, кто это был? Так я вам скажу, кто это был. Это был главный полицай и командовал моим расстрелом.
Я знал его до войны, он работал товароведом. Однажды его чуть не посадили за какую-то растрату. Наверное он был не очень хорошим товароведом.
Как оказалось полицаем он тоже был не очень хорошим, потому что даже расстрелять нормально меня не смог.
Когда в сорок третьем пришли наши, Купцов прятался в лесу за дамбой. Но мы таки его нашли.
Я тогда никогда не убивал людей, деточка, а тут не знаю, что на меня нашло, сам вызвался.
Меня поняли и не стали мешать. Но знаете, что я сделал? Спросите старого Давида, что он сделал, деточка?
- Что вы сделали, Давид Израилевич?
- Я его ОТПУСТИЛ.
- Как это отпустили?
- Я сказал ему бежать, и он побежал. А я выстрелил ему в спину и попал.
- Но зачем? Зачем вы сказали ему бежать?
- Я хотел быть лучше, чем он.
- Но вы и так лучше, чем он!
- Любой человек, деточка, который стреляет в другого человека, становится убийцей.
Не важно причины, главное, что он убил. Так вот я напоследок подарил ему НАДЕЖДУ. И он умер с надеждой на спасение.
Это намного приятнее, чем умирать, понимая, что обречен.
Я знаю, как это, я так умирал.
Но выжил.
А вот мой сын Мотя нет. И жена моя тоже нет. И остальные нет.
Нам не дали возможность надеяться.
А Купцову я эту возможность подарил, потому что не хотел быть таким, как он. Купцов таки был не очень хорошим товароведом и полицаем, я был не очень хорошим партизаном, но кто мешает быть мне хорошим бручным мастером?
Никто мне не мешает. НАДЕЖДА это очень важно, деточка, очень, можешь мне поверить, чтоб ты мне был здоров.
Всё, примерка закончена. Приходи послезавтра, бруки будут готовы. И это будут не бруки, а песня о буревестнике, чтоб ты там себе не думал…
@ А.Гутин

Невинные детские шуточки!

A. КАНЕВСКИЙ

ЗДРАВСТВУЙ, ГОРОД КИШИНЕВ!

За этот короткий рассказ А.Каневскому были присуждены золотая медаль Кафки и «человек года» в Лондоне, поступило приглашение прочитать лекции в Кембридже и Оксфорде
Один из самых известных рассказов замечательного писателя, ставший в свое время культовым среди Израильских репатриантов.
_______

Семья Рисманов привезла с собой деда Мишу, бывшего чекиста, уже в маразме.
Ехать в Израиль он бы никогда не согласился, ибо всю жизнь слово «сионист» использовал как ругательство, а в последние годы, в минуты просветления, пугал им своих правнуков. Поэтому ему сказали, что семья переезжает из Ленинграда в Кишинев: дед там родился, там производил первые обыски и аресты, отчего сохранил о городе самые теплые воспоминания и мечтал в нем побывать перед смертью.
Маленький, сморщенный, дед был уже за пределами возраста, очень похож на пришельца, только не сверху, а снизу.
— Дети, это уже Кишинев? — приставал он ко всем в шереметьевском аэропорту, а потом в Будапеште.
В самолете он всю дорогу продремал. Когда подлетали к Тель-Авиву, вдруг открыл глаза, увидел сквозь иллюминатор синюю гладь и удивился:
— Разве в Кишиневе есть море?
— Есть, есть, — успокоил его внук. – Это искусственное море.
— А, Братская ГЭС! — догадался дед и снова закрыл глаза.
Когда приземлялись, деда разбудил гром оркестра.
- Чего это они? — удивился он.
- Это тебя встречают, — объяснила ему дочь.
Дед растрогался.
— Еще не забыли! — он вспомнил сотни обысканных квартир, тысячи арестованных им врагов народа и гордо улыбнулся. — Хорошее не забывается!
Когда спустились с трапа, к деду подскочил репортер телевидения.
— Вы довольны, что вернулись на свою родину?
— Я счастлив! — ответил дед, от умиления заплакал, рухнул на колени и стал целовать родную землю.
Этот эпизод отсняли и показывали по телевидению. Дед был счастлив и горд, вслушиваясь в слова «саба», «оле хадаш», «савланут», и вздыхал, что уже окончательно забыл молдавский язык.
— А ты смотри Москву, — посоветовал ему внук и включил русскую программу.
Шла передача «Время». На экране показывали очередь у израильского консульства на Ордынке.
—Куда это они? — спросил дед.
—Тоже в Кишинев, — ответила дочь.
—Кишинев не резиновый! — заволновался дед. — Что, у них других городов нет?.. Свердловск или Якутск, например?..
— Они торопятся в Кишинев, чтобы не попасть в Якутск, — буркнул внук.
Дед еще долго не мог успокоиться.
— Сидели, сидели, а теперь — все ко мне в Кишинев! Раньше надо было думать!..
С утра до вечера он дремал на балконе, наблюдал, прислушивался, снова дремал.
Ничто не вызывало его подозрений: звучала русская речь, продавались русские газеты, из открытых окон гремело русское радио.
— Румынов много, — сообщил дед, увидев толпу арабов, — надо границу закрыть.
—Только ты еще на эту тему не высказывался! — буркнул внук.
Раздражали деда и вывески на иврите:
—Почему на русском пишут меньше, чем на молдавском?
— Это их республика, их язык, — втолковывала ему дочь. — Зачем им русский?
— Как это зачем?! — возмутился дед. Затем, что им разговаривал Ленин!.. Что, они об этом не знают?
—Наверное, нет, — утихомиривала его дочь.
— А, тогда понятно, — дед сменил гнев на милость. — Но ты им обязательно об этом расскажи — они сразу заговорят.
— Скоро все по-русски заговорят, — успокоил его внук. — Даже они, — внук указал на трех эфиопских евреев, сидевших на скамейке.
— А это кто такие? — испуганно спросил дед.
—Тоже молдаване.
—Почему такие черные?
—Жертвы Чернобыля, — нашелся внук. — Прибыли на лечение.
—Да, сюда теперь все едут! —произнес дед с гордостью за свой родной Кишинев. — Не зря мы для вас старались!.. Нет пьяниц — вот вам результат антиалкогольного указа!.. Воспитательная работа на высоте — нигде не дерутся.
Витрины переполнены — это плоды Продовольственной программы… А вы все ругаете КПСС, все недовольны!.. Дед разволновался и стал выкрикивать лозунги:
— Вот она, Советская власть плюс электрификация всей страны!..
Мы наш, мы новый мир построим!.. Правильным путем идете, товарищи!..
От волнения всхлипнул.
— Дожил я, дожил, на родной земле!
Снова пал на колени и стал целовать кафельные плитки балкона.

Невинные детские шуточки!     

За эти "невинные" шутки родитетели так драли, что дети долго потом сесть не могли. 

Александр Бирштейн

ЛОШАДИНОЕ МЯСО

В песках под Хивой небо, как грубые, застиранные джинсы. С заплатами неперспективных облаков.
Но глазеть на небо нет ни желания, ни времени. Работа…
Показание прибора, номер сажени, запись…
Показание прибора, номер сажени, запись…
Пот превращается в соляную кислоту и ест лицо. Особенно веки. И мелкие нудные мухи над губами.
Идем.
Показание прибора, номер сажени, запись…
Показание прибора, номер сажени, запись…
Километр, другой, третий.
– Погнался за длинным рублем! – говорят знакомые.
Тут погонишься. Иду, иду, иду, увязая по щиколотку в светло-желтом каракумском песке.
Показание прибора, номер сажени, запись…
Когда нет такыров или засоленных участков, в песках от одного подключения генератора можно пройти много. Километров пять до генератора, столько же после… Тяжело. Под Хивой самые высокие барханы. Вверх метров семьдесят, вниз…
Показание прибора, номер сажени, запись…
Хорошо хоть смертельно опасные участки уже прошли. Там, в межбарханных понижениях, хлюпает под ногами засоленная жижа да песок покрыт белыми и синими пятнами соли. И труба рвет регулярно.
Тут безопасней, но…
Показание прибора, номер сажени, запись…
Пить! Ох как хочется пить! Но пить нельзя. До конца вытягивает силы водопой. Они уходят ручьями пота, а жажда остается и становится еще злее. С ума тут от жажды сходят. Поэтому никакой воды. Там, впереди, когда солнце станет невыносимым, разожгут саксаул, поставят на огонь тунчу… Одна пиала невкусного зеленого дешевого чая, другая, пятая… Времени до вечера много, чая тоже. А, и еще баловство - кофе сваренный в джезве прямо на бархане.
С едой хуже. ОРС нынче «богат» только на тушенку из конины. Плюс серые, как будни дворника, макароны…
Когда совсем закончатся силы, можно будет объявить выходной и пойти на базар. А пока… финкой, подаренной зеками, открываю банки. Ножами есть некультурно, но удобно. Мясо жесткое-жесткое и волокнистое. Лаваш зачерствел. Его приходится макать в чай.
Разговаривать не хочется. Думать тоже. Жить? Живем же!
Гул. Откуда этот гул? А-а, вертушка. Ми-8 садится, оттуда выскакивает шестерка – инженер ЭХЗ. Стало быть, за мной.
– В Кунграде труба порвало, люди порвало…
Летим.
Часа два летим. Прилетели.
Труба рванула, как обычно, на рассвете. Недалеко ночевали ЛЭСовцы. Двоих контузило. Жертв нет. Слава Богу!
Труба порвана по шву. Места разрывов блестят кристаллами. Ясно! Коррозия, которой в СССР пока нет. Зато есть в Канаде. Я в переводах из их журналов читал. А у нас появится, когда я опубликую свой годовой отчет и статью в журнале. Но это будет нескоро… Если будет...
Кстати, видел с полтысячи аварий на трубе. А без воспламенения всего третий раз. Повезло. Можно без помех и ожидания обследовать трубу…
В поселок привезли поздно вечером. Ребят еще нет. Открываю дверь в общагу отверткой. Такой вот замок. А иной и не нужен. Тут не воруют.
Воровать станут восемью годами поздней. В разгар дебилдинга.
Душ!
В тысячный, наверное, раз вручаю изобретателю душа Нобелевскую премию.
Приехали ребята. Моются.
Садимся ужинать. Что на ужин? Тушенка и макароны.
Жуем жесткое мясо.
Показание прибора, номер сажени, запись…
Жесткое мясо дней, наполненных трудом.
Показание прибора, номер сажени, запись…
Жесткое мясо жизни.
Показание прибора, номер сажени, запись…
Лошадиное мясо ежедневных забот.

Двадцать лет спустя. Случай на даче

В то, что я вам сейчас расскажу, вы, конечно, не поверите. Слишком всё фантастически выглядит. Нереально. Но что было, то было.
Вы можете себе представить, что девушку, которую я видел только однажды, двадцать лет назад, я увижу вновь совсем не изменившуюся и при весьма странных обстоятельствах.
По прошествии стольких лет мне уже стало казаться, что я эту девушку себе придумал. Ведь чего только не произошло за эти годы: и моя женитьба, и дети, и развод, и потеря близких, но девушка всё возвращалась и возвращалась в моей памяти, когда я оставался один.
Только однажды я ее увидел, всего несколько секунд, и так надолго она осталась занозой в моем сердце. Бывает же такое.
Этим летом я отдыхал у себя на даче. Сидел под яблонькой и пил чай с облепихой. Солнце только что село, в саду стало очень быстро темнеть. Я сделал последний глоток уже остывшего чая и хотел идти в домик, как увидел в глубине сада женскую фигуру. Именно в том платье, в котором была та далёкая девушка. То платье я не мог перепутать, потому что больше таких платьев я не встречал на женщинах.
Конечно я не думал, что это та самая девушка. Просто кто-то очень похожий на неё. К тому же темно уже стало. Да и время с тех пор очень много прошло. Та девушка, наверное, уже бабушка. Но всё равно...
У меня екнуло сердце. Откуда здесь девушка? Как она оказалась в моем саду в такое время? Я что-то не припомню, чтобы кто-то из соседей имел такую красоту. А может она заблудилась? Городская какая-нибудь. Или недавно рядом дачу купила?
Пока я размышлял, что да как, девушка приблизилась ко мне и остановилась метрах в двух. Это была она... Это была та девушка из моей юности. Я с силой потёр руками свои глаза.

- Что, не помогает? Не исчезаю,- улыбнулась она,- Да, это я. Ты думал обо мне всё это время, и я пришла.
- Но как ты...такая же молодая?- заикаясь начал я.
- В нашем мире время по другому идёт,- тихо сказала девушка
- В каком мире? Откуда ты?
- Мысли материальны. Ты слышал о таком?
- Да. Что-то слышал.
- Ты думал обо мне много лет, и создал меня.
- Фантастика,- удивился я
- Совсем нет... В мире даже невозможное вполне возможно. И часто все, о чем мечтает человек, сбывается. Только надо очень хотеть этого.

Утром, когда я открыл глаза, она стояла у открытого окна. Солнце ещё не взошло и пели птицы. Я никогда раньше не слышал, что птицы так могут петь.

- Мне пора,- сказала она не оборачиваясь ко мне.
- Как пора? Куда? А я думал мы теперь вместе.
- Нет... Мне пора возвращаться.
- И когда мы теперь увидимся? - спрашиваю я её.
- Никогда. Больше никогда. Только однажды я смогла придти.
- Ну как же так,- говорю я поднимаясь с кровати,- Я не отпущу тебя.

Я сделал шаг и девушка начала исчезать в прозрачном воздухе.
- Как хоть тебя зовут,- крикнул я.

Исчезающая девушка обернулась, и я увидел слезинку катившуюся по её щеке.
- Прощай,- услышал я её голос, глядя уже на пустое окно.
Я почувствовал что что-то изменилось вокруг.
Ах, да. Не пели птицы.
@инет

Письмо Изе...

Изя! Я, как говорят мужчины, женщина с пробегом. У меня было два мужа и несколько параллельных романов, исключительно для поддержки самооценки. Я стала замечать, что мои сверстники, вдовцы в основном, стали поднимать планку в своих анкетах: самому, например, шестьдесят, а требует себе в поиске не старше 35-ти.
Я - врач, я знаю все их изъяны: ну, куда прёшься, милый?
Как ответить на вызовы времени? Где-таки ты найдёшь силы пахать новое поле? Твой плуг уже дрожит в твоих руках при поливе, а ты собираешься вспарывать бурьян на чужом участке? Окстись, милый! Ты и в сорок пахал не очень, твоя Соня не раз мне говорила, что ты часто давал осечки, или ты таки пришил себе яйца гиббона?
Но такие операции делали только в воображении Булгакова, фантазёр был: балы, шабаши... Я знаю эти штучки, когда уже стоит не очень. Ну не будем трогать покойников, Мы, слава богу, живы, и давай, Изя, заканчивай свои жеребячьи игры. Ну, проскачешь ещё сезон на таблетках, а что потом? Будешь нанимать негров, чтобы смотреть, как они пашут твою ниву?
Изя! Это путь в никуда, у тебя неплохой фотограф, и он делает неплохие фотo, но ты не Клинт Иствуд и даже не Майкл Дуглас - ты старый из нашего с тобой Киева, я знала твоих маму и папу, я знаю твою сестру Риту, у вас наследственный диабет, инсульты и Альцгеймер по мужской линии, тебе скоро будет нужен врач, а не женщина с широкими взглядами на секс и свободная от предрассудков.
Давай, Изя, не дури, я была в твоей поликлинике. С твоим билирубином и сосудами ты должен жить в режиме. Какие сауны и шашлыки? С твоей катарактой тебе не только кабанов стрелять нельзя, тебя водить скоро нужно будет. Не играй с огнём, давай доживём вместе свою жизнь в достойных условиях.
Ты, конечно, можешь умереть, как Бернард Шоу, с синим лицом и спущенными штанами, ну и что будут говорить люди? Твоим внукам будет приятно видеть эти некрасивые фотo на опознании?
Я завтра приеду к тебе на разговор, но ты знай - этот разговор последний и, пожалуйста, убери свою анкету с сайта "Завидные женихи", от неё плачет со смеха весь Киев.
@инет

Эр рэд аф идиш (Он говорит на идыше)

Мои фамилия, имя и отчество: Срулевич Моисей Юделевич. Представляете, как это звучит для русского уха?
И особенно если ты после школы попадаешь в погранвойска. Единственный еврейский юноша на весь округ. При перекличке фамилия вызывала взрыв смеха. Старшина Войтенко выговаривал строю, что нехорошо смеяться над фамилией солдата... Срулевича (смех перерастал в гогот), и с удовольствием повторял ее снова (гомерический хохот).
Значительно позже я понял, почему меня с пятым пунктом призвали служить в ведомство КГБ: в 18 лет я имел 187 см роста и 90 кг веса.
Загремел бы я в какую-то Коми АССР охранником в лагерь. Спасло чистописание. Я был прирожденным каллиграфом. Вот такое редкое сочетание «Дяди Степы» и «князя Мышкина». И тут я был нарасхват.
Оформлял красные уголки, выписывал удостоверения, грамоты...
Вскоре перевели меня из Измаила в Одессу.
Писал адреса в обком, в Киев и даже лично Андропову по случаю его шестидесятилетия.
Одесса! Почти три года беззаботной и неповторимой уже потом жизни.
Оставалось время и на море, и на танцы в парке Шевченко, и на театры, особенно оперетту. В те годы был взлет славы Михаила Водяного.
А теперь — к чему веду рассказ.
Читаю на афишных тумбах: «Певица Нехама Лифшицайте. Еврейские песни». Мне, племяннику дяди Эзры Шварца, кантора нашей Джуринской синагоги, да не пойти?! Когда еще выпадет такой шанс?
Отправляюсь за несколько дней до начала гастролей за билетом, а они все проданы.
Пришлось попросить моего начальника посодействовать.
— Заговорила родная кровь, Срулевич.
— Давно не слышал ничего на еврейском.
Позвонил он в филармонию. Представляю, какой там стоял переполох. Билет, притом бесплатный, в центре первого ряда, ждал меня в кассе. Выгладил я свою синюю форму (костюма ведь у меня не было), начистил до блеска ботинки, надраил на фуражке кокарду и отправился на концерт.
Такое собрание евреев я увидел впервые. И каких евреев!
Музыкантов в бабочках, художников с длинными волосами, старых меломанов с аккуратно подстриженными бородками.
А женщины!!!
Я среди всех выглядел «синей вороной».
Но передо мной расступались, шушукались за спиной, вымученно улыбались.
Соседка слева, дородная мадам с пен сне на носу, застыла, когда я сел рядом, и косила глазами не переставая. Сосед справа, старичок, опирался на палку с набалдашником в виде льва и раскланивался со многими: «Здраствуйте, добгый вечег, доброго здоровьечка!» Все обращались к нему: «Доктор Циклис!»
А завидев меня рядом, быстро-быстро ретировались. Он же, подняв высоко голову, смотрел на меня с удивлением.
Мое присутствие создало напряженное состояние в зале.
До меня доносилось:
— В зале кагебэшник.
— Он следит за доктором Циклисом.
Все взоры были обращены на меня. Я почувствовал себя ништ гит.
Как разрядить обстановку? Не могу же я встать и сказать им, что я такой же еврей, как и вы, что я помню до сих пор песни на идиш, что я пришел насладиться музыкой.
Я попросил у соседки программку. Она неохотно протянула ее мне.
Я стал читать вслух: «Варнычкес», «Ломир зих ибербейтн», «Шир .а ширим»...
— Ир рэд аф идиш?
— Авадэ, конечно.
— Эр из а ид, эр рэд аф идиш! — крикнула она, вставая. По залу от первого до последнего ряда прошла волна:
— Эр рэд аф идиш!
...Нехама Лифшицайте была на высоте, в ударе. Пела она замечательно. Чистый голос, великолепное произношение, выразительные руки!
В перерыве меня затащили в буфет и накормили досыта — «голодненького, бедненького еврейского солдатика».
После концерта доктор Циклис повел меня с собой за кулисы и представил певице.
На сцене она казалась мне высокой, а здесь — красавица-подросток. Я попросил надписать открытку.
— Впервые вместо показаний даю чекисту автограф. Такое бывает нор ин Адес, — пошутила она.
Полковник Булыгин спросил меня на следующий день:
— Ну, как тебе «Варнычкес»?
— Вкусные, товарищ полковник.
— Наши там были. Отчет имею. А что она написала тебе на открытке?
— «На добрую память, с любовью Нехама».
— Красавец (с ударением на последний слог), иди, пиши поздравление Щербицкому с присвоением ему звания Героя Социалистического Труда.
Такая была мелиха!
@Илья Рудяк

Вчера чуточку не дочитала - осьавила чтиво на послднее и вот.... заснула, не дочитав совсем немного....

ИСТОРИЯ КОТА ПАДАЮЩЕГО С 9-ЭТАЖА!



Спасибо автору.
В прекрасном расположении духа, объевшись сметаны, кот Барсик вышел погулять по карнизу балкона девятого этажа. Двигаясь поступательно, Барсик в конце пути уперся головой в побелку стены. Тут он задумал развернуться, да не удержался на узкой дощечке и стал медленно, но неотвратимо падать вниз. Стороннему наблюдателю было видно, что свободное падение никак не входило в планы кота, ибо тот, инстинктивно взмахнув лапами пару раз (что ему мало помогло), закатил глаза и стал истошно орать, стремительно набирая скорость.

Hесколькими этажами ниже покуривал на балконе дядя Федя, волею судеб пересекая своей давно уже не кудрявой головой траекторию полета кота, греясь на солнышке и время от времени сплевывая вниз на маляров, которые по долгу службы находились в подвешенном состоянии в люльке у третьего этажа и иносказательно материли дядю Федю. Привлеченный необычным звуком, дядя Федя посмотрел вверх. Сверху, затмив собою солнце, приближалось что-то темное. Через секунду он понял, что это что-то было не только темное, но и мягкое. Барсик обхватил голову своего спасителя всеми имеющимися в наличии лапами и, не переставая вопить, от радости выпустил когти. Дядя Федя радости кота не разделил. Hасмотревшись фильмов про пришельцев, он причислил свалившийся сверху объект к разряду неопознанных летающих и от страха заорал еще громче, чем Барсик. Своими отчаянными криками они привлекли внимание тусовавшихся на скамейке во дворе старушек. «Срам-то какой!» - заключила одна из них, затем плюнула и погрозила клюкой куда-то в сторону новостроек. Через пару минут дядя Федя отодрал-таки от лица царапавшегося Барсика и, раскрутив, швырнул пришельца туда, откуда тот явился, то есть вверх.

Этажом выше жил-поживал, да добро пропивал слесарь-водопроводчик Забулдыгин, жестоко мучившийся по утрам абстинентным синдромом. Сидя на кухне и поглядывая то на часы, то в окно, слесарь размышлял о смысле жизни. В 10.01, напоминая своим поведением и ревом подбитый истребитель, вниз пролетел соседский кот. В 10.03 соседский кот прилетел обратно, застыл на мгновение в Высшей точке траектории; расставив лапы в стороны, повертелся вокруг своей оси, напомнив слесарю вертолет Ка-50 «Черная акула», и, не в силах совладать ни с законами физики, ни тем более, с законами аэродинамики, продолжил свое падение. Забулдыгин твердо решил бросить пить.

Несчастный Барсик летел вниз, минуя этаж за этажом, и без приключений добрался бы до земли, если бы ему на уровне третьего этажа не попались маляры. Маляры не делали ничего предосудительного. Они красили дом, прикрепив предостерегающую табличку к низу своей люльки, так что прохожий, завернув за угол, сначала получал несколько капель зеленой, либо одну-две более дорогой белой краски и только затем, задрав голову, читал: «Осторожно! Малярные работы!» Барсик, почти не разбрызгивая краску, рыбкой вошел в ведро (все судьи - 9 баллов). Удостоверившись, что жидкость в ведре хотя и белая, но не сметана, кот постепенно начал выбираться наружу. Маляры слышали, как что-то ухнуло им в краску. «Он в нас камнем кинулся», - сказал более опытный маляр и заглянул в ведро. Камень необычной, напоминающей кошачью голову, формы всплыл на поверхность и вдруг открыл глаза. От неожиданности более опытный маляр выронил именную кисточку и со словами: «Изыди! Изыди!» толкнул ведро ногой.

Ведро, обернувшись в воздухе два раза (Барсик выбрался из него уже на первом обороте), пришлось почти впору проходившему мимо гражданину, пожелавшему не называть его фамилию, а ставший белым кот, едва коснувшись земли, припустился бежать. Распугав воробьев и голубей, он пересек клумбу и стал шустро карабкаться на первую попавшуюся березу. Карабкался кот по ней до тех пор, пока берёза не кончилась.

А в тенечке под березой шел упорный поединок, играли в шахматы. Пенсионер Тимохин по кличке гроссмейстер схватился в игре не на жизнь, а на бутылку самогона с пенсионером Мироновым. Пронюхав о столь значительном призовом фонде, тут же околачивался дворник и, видя, что поединок неоправданно затянулся, ежеминутно советовал то Тимохину, то Миронову пожертвовать ферзем. Сама же игра выдалась на редкость скучной, и падение Барсика с березы на тридцать восьмом ходу ее весьма оживило. Побуксовав немного на доске и расшвыряв фигуры, кот схватил зубами ферзя черных и бросился наутек по направлению от шахматистов. Первым опомнился дворник, он схватил табуретку и со страшным криком: «Отдай ферзя, гад!» запустил ее вослед улепетывающему Барсику.

Статистика показывает, что коты очень легко уворачиваются от табуреток. По данным Госкомстата, вероятность попасть табуреткой с двадцати шагов в бегущего кота, либо кошку, практически равна нулю. В общем, среднестатистический кот легко уходит от стула, другое дело - интеллигент Скрипкин. Трудно сказать, что подумал в этот момент Скрипкин, но крик: «Отдай ферзя, гад!» и удар табуреткой по спине он явно принял на свой счет. Вздрогнув всем телом, взмахнув при этом по-балетному руками и выронив сумку с продуктами, он побежал к своему подъезду так быстро, как только мог, и даже еще быстрее. Барсик, думая приятно провести время, незаметно юркнул в сумку с продуктами. Интеллигент Скрипкин пулей понесся вверх по лестнице (хотя всегда пользовался лифтом) и добежал до девятого этажа (хотя жил на четвертом).

Дворник, чувствуя, что как-то все нехорошо получилось, подобрал сумку и решил отнести ее Скрипкину, загладив тем самым перед ним свою вину. Барсик, ощутив, как его подняли и понесли, притворился мертвым, справедливо полагая, что лошадь или ладью ему, может быть, и простили бы, но за ферзя уж точно не пощадят.

Дворник поднялся на четвертый этаж и позвонил в дверь, в этот момент кот, притворявшийся до этого мертвым и не двигавшийся, для большего правдоподобия стал изображать агонию. Сумка в руках дворника зловеще зашевелилась, приведя того в неописуемый ужас. Кинув шевелящуюся сумку у двери, почетный труженик метлы ударился в бега вниз по лестнице и об косяк на финише. Подергавшись еще немного для приличия, Барсик прислушался: было тихо, самое время приступать к трапезе. Выплюнув ферзя, кот с пониманием профессионала принялся за колбасу.

продолжение следует...

Минут через двадцать интеллигент Скрипкин, отдышавшись за мусоропроводом на девятом этаже, убедился, что погони нет, и спустился к себе домой. В нескольких шагах от двери валялась его сумка, вымазанная внутри белой краской. Уже в квартире Скрипкин произвел ревизию купленных продуктов. Им было куплено: полкило колбасы, пакетик сметаны и два лимона, а осталось: пакетик из-под сметаны, два лимона (один из них надкусан) и фигура для игры в шахматы. Вне себя от злости на хулиганов, не только испортивших продукты, но и надругавшихся над сумкой, Скрипкин вышел на балкон и выглянул во двор. Во дворе играли в шахматы; черными - пенсионеры Тимохин и Миронов, белыми - дворник, имевший до этого мало игровой практики и потому путавшийся в фигурах. Тимохин передвинул заменявшую пропавшего ферзя перевернутую ладью, а Миронов произнес: «Вам шах». «Вам мат!» - взвизгнул интеллигент Скрипкин и запустил черно-белого ферзя из-за укрытия. Злополучный ферзь шлепнулся в центр доски и разметал остальные фигуры в радиусе трех метров.

Страшный крик дворника: «Убью!» застал Барсика на крыше, куда тот забрался пообсохнуть. Сохнуть было скучно, лапы прилипали к теплому гудрону, и кот стал тереться правым боком об антенну, которую вчера целый день устанавливал один из жильцов. Антенна благополучно упала. В поисках чего-нибудь, обо что можно обтереться, горе-десантник, на сей раз по лестнице, спустился вниз и вышел во двор. То, что надо висело на бельевой веревке - старый плед. Барсик повис на пледе и стянул его на землю.

Это безобразие видела хозяйка пледа, живущая на восьмом этаже старуха, необщительная, злобная, но все же не без некоторого шарма, придаваемого ей старческим маразмом. «Эва, чего удумал», - сказала старуха и стала отпугивать кота криками «Кыш!» и «Шиш!», но разве это могло напугать Барсика! Hаоборот, он перевернулся на спину и начал елозить по пледу. Старушенция принялась свистеть, но вместо свиста у нее вышло непонятное шипение, то самое шипение, которое наводило соседей на мысль, что выжившая из ума старуха где-то раздобыла змею. Не преуспев в свисте, хозяйка пледа, подаренного ей еще на свадьбу, взяла швабру и, размахнувшись, насколько позволял радикулит, запустила ее с восьмого этажа. Швабра, просвистев мимо маляров, воткнулась в землю в нескольких шагах от Барсика, тот посмотрел вверх, затем резко подпрыгнул и сделал это вовремя: вторая швабра глухо стукнула по пледу. «Ах ты, паразит, ах ты, окаянный», - запричитала старуха, но окаянный паразит, по своему опыту зная, что у бабки в наличии имелось всего две швабры, развалился даже в несколько неприличной позе.

Насчет количества швабр Барсик был абсолютно прав, но он ничего не подозревал об арсенале валенок. Ехидно улыбаясь в предвкушении мести, бабка размяла руки, поделав вращательные движения, и дала залп тремя валенками подряд. Все три валенка попали в цель, один из них даже в Барсика. Другой, срикошетив от головы опытного маляра, застал врасплох его ученика, третий же валенок плашмя ударил по спине дворника, который, надегустировавшись призового самогона, устал от интеллектуальных игр и отдыхал неподалеку в песочнице.

Оба маляра выругались грязными словами, а дворник проснулся и затянул песню. Барсик же дал деру. Бабка по случаю столь удачного броска издала победный клич, подражая Тарзану.

Девятиклассник Петя привязал к велосипеду бульдога по кличке Hаполеон, а сам отлучился в магазин за хлебом. Hаполеону было велено сидеть на месте, но инстинкт, который пробудило в нем стремительное перемещение кота в пространстве, был слишком силен. И вот они уже бежали трое: Барсик, Hаполеон и велосипед, последний бежал неохотно, о чем громко звенел.

Иван Иванович Сидоров вместе со своей дочуркой ходил купить ей что-нибудь приятное ко дню рождения; счастливые, они возвращались домой. Дочка сжимала в руке японскую игрушку «тамагоччи», а Иван Иванович нес на вытянутых руках огромных размеров торт. Тут им дорогу пересек кот. Девочка крикнула папе: «Осторожно, кошка!», а потом «Осторожно, собака!», на что Иван Иванович благодушно ответил: «Да я вижу», затем зацепился за поводок Hаполеона, но не упал пока, а забалансировал тортом, подпрыгивая на одной ноге, и удержался бы, если б не подоспел велосипед. Словно вражеский дзот накрыл собой Иван Иванович только что купленный торт. Hекоторым прохожим ситуация показалась комичной и они засмеялись, но сделали это напрасно, поскольку Иван Иванович мужчиной был крупным. Поднявшись, он не стал вдаваться в подробности, а начал раздавать оплеухи направо и налево. Минут через десять он закончил раздавать оплеухи и перешел на пинки.

Больше всех досталось гражданину Стекляшкину, который громко возмущался и все хотел выяснить, по какому праву его пинают, и девятикласснику Пете, прибежавшему на шум и поинтересовавшемуся у Ивана Ивановича во время короткой передышки, не видел ли тот его велосипед и собаку. Уже под вечер, устав от дневной суеты, кот Барсик поскреб лапой дверь родной квартиры номер 35 на девятом этаже. Его впустили домой, и девочка Лена, к которой он относился с почтением, потому что она обычно выпрашивала для него у родителей сметану, только всплеснула руками: «Он на этот раз весь белый!». Смирившись с тем, что в наказание его будут мыть, Барсик понуро опустил голову. Через два часа, так и не отмытый, кот сидел на коленях у хозяйки, которая гладила его и приговаривала: «Hу где же та был? Я переживала, думала, ты разбился».

Как хорошо и уютно было дома, Барсик тихонечко мурлыкал от удовольствия и в благодарность за то, что его гладят, и думал: «Почему некоторые люди такие добрые, а некоторые злые?»

Hочь спустилась на город, бережно укутав мягким покрывалом темноты улицы, дома, деревья. Все спали, спал и герой нашего короткого рассказа, свернувшись калачиком на подоконнике. Hа улице было спокойно, прохладно и хорошо, и где-то в тишине изредка раздавалось стрекотание кузнечиков. Звезды безмолвно перемигивались в вышине, а месяц глядел сверху на спящий город и умилялся. Была тихая летняя ночь, а завтра... завтра будет новый день!

Два яйца плиз...



Гуси спасли Рим. Моих деда с бабкой — обыкновенная кура. В восемнадцатом году на Украине был голод. У предков была живая кура, но некому было ее зарезать — шойхета зарезали белые... Шойхет резал кур, гусей, уток, и вдруг зарезали его. За несколько часов до того, как в хате появилась кура. Ее принесла дедушкина сестра Бася. Она внезапно появилась в хате — огромная, в синем сарафане в горошек, с косынкой на голове и с большой плетеной корзиной в руках. — Вы еще живы? — спросила Бася. — Вроде, — неуверенно ответил дед. — Тогда держите! Бася раскрыла корзинку, и из нее прямо на деда выпорхнула значительных размеров рябая кура и закудахтала. — Ах, — бабушка всплеснула руками, — живая кура! Но дед стал печален. — Когда есть волосы, — грустно произнес он, — нет расчески. Когда есть расческа — нету волос! — Чего вдруг? — удивилась бабушка. — Что ты все время повторяешь эту фразу?! — Это не фраза — это закон, — ответил дед. — Я открыл закон. — Что еще за закон?! — Универсальный закон! — сказал дед. — Когда ты его открыл? — Когда у меня были волосы. И я причесывался пятерней. — Но причем он сейчас, твой закон о шевелюре? — удивилась бабушка. — Когда ее давно нет! — Шевелюры нет, а закон есть, — заметил дед, — и он не о волосах. — Ну, о расческе! — И не о расческе! Он о нашей проклятой жизни! — дед повернулся к Басе. — Швестэрке, уж если ты решила нам принести куру, почему ты этого не сделала вчера, когда был жив шойхет? Почему всегда, когда нет куры — есть шойхет, и как только появляется кура — шойхета нет?! — Вы хотите ее зарезать?! — вскричала Бася. — Я молилась на нее три года, чтобы вы ее зарезали?! — А зачем же ты ее притащила? — спросил дед. — Зачем она нам нужна, если ее нельзя зарезать, эту куру?! — Кто вам сказал, что это кура?! — вскричала Бася. — Это чудо, а не кура! Она несет необыкновенные яйца. Об этих яйцах до революции говорил весь Ямполь! — О чем только ни говорили до революции, — заметил дед. — Что в них может быть такого необыкновенного? — Что?! — Бася встала и повернулась к куре. — Покажи им, тайерэ! Кура перестала порхать, прекратила кудахтать, пошла в угол и села. Все напряженно следили. — Ну, — сказал дед, — ну? — Ша! — сказала Бася. — Ша. Все опять начали ждать. Через несколько минут раздался нежный звук — на полу лежало яйцо. Бабушка ахнула: — С кулак!!! — С кулак антисемита! — поправила Бася. — Вы не заметили, что кулак антисемита — больше? Сколько таких яиц вам нужно, чтоб не протянуть ноги? — До революции я делал яичницу из восьми яиц, — заметил дед. — Ты что, не слышал? Я говорю "чтоб не протянуть ноги". Дед задумался: — Куска куры и пары яиц, думаю, нам хватит. — Ты хочешь одновременно есть и куру, и ее яйца? — поинтересовалась Бася. — В нашем положении это бы не помешало. — Не будем торговаться, — сказала Бася, — два яйца в день хватит! — И она строго посмотрела на куру. — Цвей эйер, фарштэйст? — Бася, — сказал дед, — не понимаю, почему ты отдаешь нам это чудо? Тебе самой оно не нужно? — Нужно, — ответила Бася, — но я боюсь, что ее смоет волной. — Какой волной, швестэрке? — С парохода, когда я буду спать на палубе. — Какой палубе? Что ты несешь — какая волна, какой пароход в Жабокричах? — Я уплываю, Нуссид, — сказала Бася. — Куда? — Туда, где нету красных, белых и зеленых, где нет всей этой радуги и погромов. — А что, разве есть такая земля на этой земле, Бася? — Их вэйс? Говорят, что есть. Надо поехать в Одессу, сесть на пароход, взобраться на палубу и плыть. И через два месяца ты приплываешь на ту землю... если тебя не смоет волной... — Ты собралась в Америку, мишуге? — сказала бабушка. — Ты же даже не знаешь американского! — Я не знаю?! А "плиз"?! — Вус? — Плиз. — Что это, "плиз"? — Я не знаю, но ты говоришь "плиз" — и перед тобой раскрываются все двери! Во-первых, я знаю "плиз". И во-вторых, кто в Америке говорит по-американски? Президент? Так я не собираюсь им становиться. Но нормальные люди говорят по-еврейски — в магазинах, лавках, на базаре. — И где ты там будешь жить, швестэрке? — В Нью-Йорке. — У тебя ж там нет хаты. — Какая хата? Я буду жить в билдинге. — В билдинге? Что это за штука, билдинг? — Билдинг — это хата, которую не поджигают! Мне надоело жить в хате, которую каждый год жгут и каждые полгода грабят! Я уже три года хочу жить в билдинге! Я хочу пожить на земле, которую не поливают нашей кровью. — Ты всегда была мечтательницей, — протянул дед и погладил куру. — Спасибо тебе за подарок! — Я ее не дарю, — сказала Бася, — я вам дарю яйца. Куру вы мне вернете. — Как мы тебе ее вернем, швестэрке? — Привезете в Америку. — Ты хочешь, чтобы мы специально поехали в Америку отвозить тебе куру? — Вы приедете в Америку и так. — С чего ты взяла? — Все евреи приедут в Америку, — сказала Бася. — Все евреи будут жить в билдингах. Она обняла деда, бабушку, куру. — Ну, я пошла. — Куда? — В Одессу, на пароход... Так в хате впервые появилась живая кура. Ей отвели отдельную комнату. В угол, где она сидела, бабушка положила вышитую салфетку. На следующее утро дед встал веселый и после молитвы направился в комнату куры. Та важно сидела в углу. — Два яйца, пожалуйста, — сказал дед. Кура не реагировала. — Что ты с еврейской курой говоришь по-русски, — заметила бабушка и ласково проговорила: — Цвей эйер, — и почему-то добавила: — Плиз. Кура и головой не повела. — Мы не в Америке, — сказал дед. — "Плиз" открывает все в Америке. И потом, почему мы решили, что она должна поднести нам завтрак? А может, это обед?.. Они сели во дворе на солнце и стали ждать обеда. — Я приготовлю яйца вкрутую, — мечтательно сказала бабушка. — Ты как хочешь, — возразил дед, — а я выпью свое сырым. В сыром больше силы. Шаляпин пил сырые. — Шаляпин — певец, — заметила бабушка, — великий певец. — А может, я хочу тебе спеть? — сказал дедушка. Он огладил бороду: Ба мир биз ду шейн,
Ба мир биз ду... Он пел минут пять. — А? Как? Это без яйца. А что будет с яйцом?.. Обед кура тоже не поднесла. — Чего можно было ожидать от твоей сестры? — ехидно заметила бабушка. — "Кулак антисемита"!.. Чего можно ожидать от человека, который на свадьбу дарит телегу?! — Чем тебя не устраивала телега? — спросил дед. — А тем, что у нас тогда не было коня! А мой брат, между прочим, подарил нам коня. — Когда уже не было телеги, — сказал дед. — Есть волосы — нет расчески, есть расческа... — Нету яиц! — закончила бабушка. Дед долго молчал. Гладил бороду. Щурился на солнце. — Куриные мозги, — наконец сказал он. — Что? — спросила бабушка. — Мы идиоты, — сказал дед, — глупее куры. Сегодня же суббота, Неся. Мы забыли, а она помнит. Кура снесет нам яйца к царице-субботе. Как только взойдет луна, она озарит своим загадочным светом угол, и ты увидишь два яйца, необыкновенных, как жизнь еврея. Взошла луна. Она светила мертвым светом с черного неба — угол был пуст. Кура спала, удобно устроившись на дедушкиной подушке. — Возможно, в субботу нельзя нести яйца? — предположила бабушка. — В Торе об этом ничего нет, — заметил дед. Он разлил остатки бессарабского вина и произнес над ним субботнее благословение. Потом он произнес молитву над зерном, поскольку булки не было, сказал "Аминь", и они молча жевали эту нехитрую пищу. Яиц не было и на следующий день, и на второй, и на третий... — Ну что ж, — сказала бабушка, — если ты не хочешь, чтоб мы съели твои яйца, — мы съедим тебя. — Как мы можем ее съесть, — спросил дед, — когда мы должны отвезти ее в Америку, моей сестре? — Если мы ее не съедим, — заметила бабушка, — некому будет отвозить в Америку. Мне кажется, что брат важнее, чем кура. Даже для твоей сестры. — То есть ты хочешь ее зарубить?! — Я хочу есть! Почему, когда такой аппетит — нечего жрать? — Закон шевелюры, — пояснил дедушка. — Я бы с удовольствием съела отварной кусочек. — А я б — жареный. — Хорошо, жареный так жареный, — согласилась бабушка, — и еще я тебе начиню шейку — луком, шкварками и мукой. — Побольше лука, — попросил дедушка, — а из ножек сделай студень с чесночком и хреном. Ты еще помнишь, как он делается? — А как же! Я ж его делала на нашу свадьбу. И редьку с медом. — У-у, михае, — у деда потекли слюнки, — сделай сегодня такую же. — Хорошо. — И штрудл с антоновкой! Я люблю штрудл с антоновкой! — Что за вопрос — все приготовлю! Только где взять редьку, мед, антоновку? Дед несколько пришел в себя. — И лук, и чеснок, — печально произнес он, — и муку... Но кура-то у нас есть! Идет царица-суббота, ты успеешь приготовить куру к ее приходу? Б-гу будет угодно видеть куру на нашем столе. — Конечно, — сказала бабушка, — сейчас поставлю кастрюлю, а ты пока зарежь. — Кого? — не понял дед. — Куру. — Я?! — Ну а кто же? Шойхета-то нет. — Да-да, — горестно протянул дед, — это печально... Но по еврейским законам куру может зарезать только он. Иначе ее нельзя есть. — А если шойхета зарезали? — Не знаю. В Талмуде нет ни слова, кто должен зарезать куру, если зарезали шойхета. — Талмуд предполагает, что его читают умные люди, — сказала бабушка — и они должны понимать: если нет шойхета — режет обычный мужчина. — Как?! — вскричал дед. — Она же не будет кошерной! Кура будет трефной! — Лучше остаться живым, но трефным, чем кошерным, но мертвым, — сказала бабушка и протянула ему нож. — Иди, суббота приближается. — Убери нож! — приказал дед. — Я должен посоветоваться с Б-гом. — Только побыстрее, — предупредила бабушка, — уже восходит луна. — Я хочу с Ним поговорить с глазу на глаз, — сказал дедушка и вышел из хаты. Он сел посреди двора и поднял к небу свои молодые глаза. Дед не любил отвлекать Б-га. Он не считал себя столь важной персоной. Он отвлекал Его только тогда, когда речь шла о жизни и смерти, то есть последнее время почти каждый день: то казаки, то погром, то красные, то белые, и каждый хотел срубить его голову. И зачем она так им нужна?.. И каждый раз он обращался к Б-гу, и Б-г оставлял его башку на плечах. Сейчас он решил вновь побеспокоить Б-га — речь опять на о жизни и смерти. А умирать не хотелось, даже с головой на плечах. Во-первых, он очень любил жену, во-вторых, хотел повидать сына и, в-третьих, просто хотел жить — сидеть на солнце и пить бессарабское вино.
— Б-же, — начал он, — прости меня, что я Тебя отвлекаю. Но взгляни, как мы живем, хотя бы одним глазом: хлеба нет, вина нет, шойхета нет. Есть только кура. Разреши мне ее убить не по правилам. Тем более, что она — паскуда! Не снесла обещанных яиц, цвей эйер с кулак антисемита, не знаю, видел ли Ты его, но я видел не один раз. Разреши мне зарезать эту паскуду не по правилам, а? Не может быть, чтобы Ты считал, что лучше быть кошерным и мертвым, чем трефным, но живым!
продолжение следует...

Сколько евреев уже отправлено на небо, может, стоит несколько оставить на земле? Разреши мне, о Б-же... К утру Б-г, видимо, разрешил, поскольку дед вошел в хату с ружьем. — Где паскуда? — спросил он. — Ты спятил, — сказала бабушка, — с ружьем на куру! Это не медведь! — и протянула деду нож. — Вот, пожалуйста. Дед взял и долго рассматривал орудие убийства. — Ну, чего ты ждешь? — Он тупой, — ответил дед, — я не мог им отрезать колбасу, а ты хочешь, чтоб я зарезал куру! — Когда ты резал колбасу?! — удивилась бабушка. — Полтора года мы не видели колбасы! Во сне? Дед стоял с ножом в руке и не двигался. — Ну, — спросила бабушка, — ты не в силах зарезать куру? — Я не в силах ее поймать, — ответил дед. — Хорошо, тогда поймаю я. — А твоя вода? — спросил дед. — Как ты побежишь с водой в колене?! — Пустой желудок хуже воды в колене, — ответила бабушка и начала носиться за курой. Та бегала, летала, кудахтала и не поддавалась. Бабушка опрокинула стол, скамейку, ведра. Наконец она упала. — Если хочешь, — дед протянул ей нож, — можешь ее зарезать, а я поймаю. И, не дожидаясь ответа, начал погоню. Кура была проворнее деда, несмотря на то, что дед когда-то был николаевским солдатом. Она ловко уходила от него, взлетала из-под рук. В конце концов дед выдохся. Он сел и печально смотрел на куру. — Старость пришла, — говорил он. — В пятом году, на сопках Манчжурии я свободно поймал японца. А он был проворнее тебя, паскуда. Кура согласно кивала головой. — Дрянь! — сказала бабушка. — Она еще нахально косится. — И посмеивается, — заметил дед. Они вскочили и начали гоняться за курой одновременно. — Хватай ее! — кричал дед. — Накрой одеялом! — вопила бабка. — Я ослеплю ее! — дед кидал в куру кукурузные зерна. — В кого ты бросаешь? — кричала бабушка. — Я уже ничего не вижу. Она села на пол и вытянула ноги. Дед распластался на скамейке. — Чтоб она скисла! — говорил он. — Чтоб провалилась! — вторила бабушка. Кура сидела на столе и гордо кудахтала. — Дура, — сказал ей дед, — подумай, что важнее — кура или два еврея? Я спрашиваю у тебя, не у антисемита! Молчишь, скотина?! — Ты не хочешь отдавать башку казаку, она — тебе, — охнула бабушка. — Не смей сравнивать наши головы! — попросил дед. Потом они долго и безнадежно молчали. — Неся, — наконец произнес дед, — ты не знаешь, сколько живут куры? — Я не знаю, сколько живут куры, — ответила бабушка, — в данном конкретном случае — дольше человека! Посмотри на нее — и взгляни на нас она в расцвете сил, мы еле лежим... Куры живут дольше человека, Нуссид. — Все живут дольше человека, — вздохнул дед, — ворон — дольше, дуб — дольше, даже стол — дольше! За этим столом едал мой прадед. Неся, почему мы живем меньше стола? Бабушка смотрела на деда, и глаза ее были полны слез. Неожиданно она изловчилась, совершила невиданный прыжок и схватила куру. Та трепыхалась, вырывалась, но бабушка не отпускала. — Кура, — говорила бабушка, — не должна жить дольше человека, ты это понимаешь?! И она протянула ее деду. — Что я должен с ней сделать? — спросил дед. — Зарезать! — строго сказала бабушка. — Ах, да! — дед занес нож. — Ну, берегись. Сейчас я тебя! Ну, держись! Дед опустил нож. — В чем дело? — спросила бабушка. — Во мне нету злобы, — объяснил дед, — я не могу так просто убить. Во мне нету гнева! — Хорошо, — сказала бабушка, — я вызову в тебе гнев. Она села. — Когда римские легионеры ворвались в Иерусалим, они жгли дома, они рубили наших мужчин, они насиловали наших женщин, и они сожгли наш Храм... В тебе просыпается гнев?.. Дед молчал. — Тит, — продолжала бабушка, — снес с лица земли весь город, запретил евреям там жить и угнал их в... Почему ты молчишь? Где твоя ярость?! Неужели это не вызывает у тебя гнева?! — Вызывает, — ответил дед, — я б убил Тита, я б искромсал его мечом, дай мне Тита! Но причем здесь кура?! — Потому что на ней ты можешь излить свой гнев. — Я не могу на невинной скотине изливать гнев. — Что ты хочешь? — взмолилась бабушка. — Тита я тебе дать не могу! Или ты хочешь, чтоб кура вызвала твой гнев?! Клюнь его, кура, клюнь этого старого идиота! Или клюну я! — Не надо, — попросил дед, — гнев свой я излить все равно не смогу, но ты, кажется, умела заваривать сонное зелье. Почему бы нам не усыпить курочку? — Хохом, — сказала бабушка, — после того, как усыпишь, все равно надо зарезать. — Я знаю, — вздохнул дедушка, — может, это будет легче... Бабушка пошла на двор и вскоре вернулась с пучком травы. — Я думаю, для нее хватит. Она взяла кастрюлю, поставила на огонь и покрошила туда зелья. Дурманящий запах распространился по хате. Из кастрюли поднимался завораживающий пар. Пахло сладко и пряно. Вскоре бабушка с дедом заснули. Куре было хоть бы что. Она разгуливала по хате, с любопытством поглядывая на храпящих. Проснулись они в понедельник. — Кажется, она вызвала у меня гнев, — сказал дед. — Мы проспали субботу! Сейчас я ее прибью! Он запустил в куру камнем. Тарелки разлетелись во все стороны. Бабушка вздохнула. — Не грусти, — сказал дед, — к чему тарелки, когда из них нечего есть? — Разбей тогда и чашки, — попросила бабушка, — у нас уже давно нечего пить... — Неся, — предложил дед, — давай отложим убийство до следующей субботы. Наберемся сил. На неделю у нас кое-что есть. — Что у тебя есть? — спросила бабушка. — Кукурузные зерна, — ответил он. Всю неделю они клевали зерна — бабушка, дед и кура. Причем кура отталкивала их, и пока они съедали одно, она десять. — А чтоб ты подавилась! — говорил дед. И подкладывал ей еще. — Что делать? — вздыхала бабушка. — Сдохнет она — сдохнем мы! Кура толстела на глазах. — Это хорошо, — успокаивал дед, — тут уже не на две трапезы, а на все три. Дни шли за днями. Дед с бабкой худели. Кура — жирела! За неделю она склевала все зерна и тянула трапез на двадцать. Но им уже не хотелось есть. Дед с бабушкой обессилели и лежали. Кура гордо прохаживалась по ним. Иногда она клевала деда. Тот не возражал. — Ты не знаешь, — спросил он, — куры кончают самоубийством? — Да, — ответила бабушка, — они пускают пулю в лоб. Но все равно — мы не имеем права есть куру, покончившую с собой. — Откуда ты это взяла? — Еврея, покончившего с собой, даже не хоронят на кладбище! — Мы о ком говорим — о куре или о еврее? — спросил дедушка. — Кто сказал, что нельзя съесть еврея, покончившего жизнь самоубийством? — Что ты несешь, Нуссид?! — Кто сказал, что нельзя есть куру, даже если она еврейка?! — продолжал дед. Голод и безуспешная война с курой давали о себе знать. Бабушка начала собирать черепки. — А что если попросить соседей, — вдруг предложила она. — Они всегда сами режут. — Каких соседей? — возразил дед. — Все давно бежали. — Не в местечке — в селе, — сказала бабушка, — например, Гринько. И дедушка через открытое поле потащился к Гриньку. Гринько был навеселе. Он слушал деда, важно поглаживая усы. — Зарубить я могу, — наконец сказал он, — я тильки не розумию — кого? — Куру, — сказал дед. — Куру?! — лицо Гринька стало кислым. — Это неинтересно! Не для того я шашку точил, Нуссид. — Шашка еще пригодится, — успокоил дед, — зарежь пока куру. — Добре, — согласился Гринько, — но ножки и белое мясо — мне! — А что нам? — спросил дед. — Крылья, — ответил Гринько, — лапки, голова! — Спасибо, — поблагодарил дед, — продолжай точить саблю! И поплелся назад в местечко. Кура встретила его задорным кудахтаньем у ворот. — Нет, — сказал дед, — я тебя все-таки пристрелю. Он схватил ружье, прицелился и нажал курок. Раздался звон разбитого стекла. — Зеркало девятнадцатого века, — констатировала бабушка, — в него смотрелась вся моя родня. — Старость пидийшла, — опять вздохнул дед, — раньше попадал со ста метров в пчелу. — Ты так же стрелял в пчелу, как ловил японца, — сказала бабушка. Дед промолчал. Кура ходила по нему и ласково поклевывала. — Что ты за человек, — сказала бабушка. — Все вокруг только и делают, что убивают друг друга, жгут, режут! А ты?! — Наверное, я не человек, — ответил дедушка. Они лежали в зареве вечернего солнца. Был теплый украинский вечер. Где-то ржали кони. — Скоро взойдет луна, — сказал дед, — придет суббота, а у меня нет даже сил встретить ее. Зажги свечи, Неся. — У меня нет спичек, — ответила она, — и нет свечей. Как бы в ответ на это, над ними в проеме крыши, в темном небе зажглись две звезды. Бабушка закрыла глаза руками и произнесла субботнюю молитву. Затем дед сказал благословение над вином, которого не было, и над халой, которую не видели с апреля. — Аминь, — произнес дед, — будем считать, что мы уже поели. Перейдем к песне радости. — И запел: Ба мир биз ду шейн,
Ба мир биз ду... Он лежал на лавке и пел старинную еврейскую песню. — Пой, Неся, в субботу мы должны быть веселы перед Б-гом. Смотри, как я хорошо пою без яйца. Бабушка подтянула. Маленький еврейский хор звучал под украинским небом. Луна равнодушно смотрела на них. Раздалась отдаленная пальба. — Люди убивают друг друга, — произнес дед. Запахло гарью. Засверкали отблески отдаленных огней. Вдруг послышался свист снаряда, хата затряслась, ухнуло, бухнуло, крыша провалилась, дым, гарь, пыль наполнили хату, и, когда дед с бабушкой раскрыли глаза, перед ними предстала ужасная картина: стен не было, дверь висела на балке, стол покоился на них, все было засыпано песком. Посреди хаты, раскинув крылья, лежала убитая кура. Они не верили своим глазам — они считали ее бессмертной. Дед вылез из-под стола, отряхнулся от пыли, подошел к куре и снял шляпу. — Слава павшим героям! — торжественно произнес он. — Только герои погибают ради других! Она пожертвовала собой, чтобы спасти нас. Я даже не знаю, как мы будем ее есть. — Отварной, — отрезала бабушка, — и давай ее ощиплем, пока она не воскресла. — Ты собираешься есть героя, спасшего нам жизнь? — спросил дед. — Это неблагородно... — Возможно, — согласилась бабушка, — но если мы ее не съедим — мы сдохнем, и, значит, она не спасла нам жизнь, и никакой не герой! Дед молча смотрел, как бабушка ощипывает куру. Пух и перья носились в воздухе. — Через час у нас будет царский обед, — сказала бабушка, — сам Николай не пробовал такой куры. Дурманящий запах вылетал из кастрюли. Кура булькала, клокотала, пела. Среди осколков бабушка нашла блюдо и водрузила на него горячую куру. — Как живая, — сказал дед. — Гут шабес! — сказала бабушка. Они сели. Дед произнес молитву. — Разрезай, — бабушка подала ему нож. Дед занес его над курой — и в этот момент там, где раньше была дверь, появился Гринько с шашкой и на коне. — Ууу, жиды! — заржал он — Куру жрете?! И он занес шашку над их головой. Рожа его была бурой, сзади развевался красный башлык. — Шма, Исраэль... — начал дедушка, и они приготовились к смерти. — У-уу, жиды! — прорычал Гринько, подхватил шашкой куру и, дико гогоча, ускакал. Столб пыли взвивался за его лошадью. Дед смотрел ему вслед, пока тот не скрылся в свете луны. — А все-таки кура спасла нам жизнь, — сказал он. — Хорошо, что мы ее не съели. — Гут шабес, — сказала бабушка.
@Александр и Лев Шаргородские

Красиво, если бы не было так печально...