Уголок читателя - 3

 КАК Я ПРОВЁЛ ЛЕТО



Родители говорили частично по-русски, частично на непонятном языке. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
— Что ты, поц ин тухес купил?
— Что такое «поц ин тухес»? — встревал я
— Это… — «дорогой человек», — слегка смутившись, отвечала мама.
— Как Брежнев?
— Ой, вей — она хваталась за сердце. — Кто тебе это сказал?
— Папа.
Отец ухмылялся.
— Чему ты ухмыляешься?.. Если этот шлемазал где-то скажет, то нам…
— А что такое «шлемазал»?
Мама нервно гладила меня по волосам.
— Это... — такой мальчик…
— Толковый, — подсказывал папа.
— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!
Авоська летела в раковину.
— Что такое «дрек», мама?
— Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ!
— Что такое «гурништ»?
— Твой отец!
Я путался.
— Мы будем кушать дрек?
— Да, благодаря этому поц ин тухес.
— Брежневу?
Мама хваталась за голову.
— Ой готеню! Я сойду с ума! Если этот шлемазал...
— Толковый мальчик! — подсказывал папа.
— Если этот... толковый мальчик где-то брякнет... Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?
Папа понимал... Его любимой присказкой было: «Советская власть плюс электрификация всей страны!» Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, глохла машина и трещал телевизор, перегорали пылесос и пробки, когда стиральная машина била током, а посуда об пол. Сотню раз на день.
— Что такое элек-три-фи-кация? — с трудом выговаривал я.
— Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! — отвечал папа.
Мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
— Он её закрутил?
— Он закрутил нам бейцим*!
— Что такое «бейцим», папа?
— Это как мозг, только больнее.
Я терялся.
— Мама, — докучал я матери, — это правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг?.
— Ой, вей, Я этого не переживу! — она роняла поварёшку. — Кто тебе сказал эту опасную глупость?
— Папа.
— Чему ты учишь ребёнка, придурок, мешигинер?! Ты хочешь гройсе цурес*?
— Что такое «гройсе цурес», мама?
— Это жить с таким поц ин тухесом!
— Так ты живёшь с Брежневым?
Мама падала в обморок. Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
— Папа назвал мою учительницу – а штик некейве*. Кто такая «а штик некейве», мама?
— Тётя.
— Екатерина Семёновна моя тётя?
Из угла я почти не выходил, но и оттуда всё было слышно.
— Что это за язык? — спрашивал я.
— Еврейский, – тяжело вздохнув, отвечал папа.
— Я хочу его знать.
— Оно тебе надо?
— Надо.
— Оно тебе не надо!!!
Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
— Как блинчики на еврейском?
— Блинчикес.
— А вареники.
— Вареникес.
Картошку я помнил.
— А я знаю по-еврейски, — хвастался я своему другу Эдику.
Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист — женат на удмуртке. Хочешь быть удмуртским сионистом?
Конечно, я хотел.
— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. — Сионоязычная, из самого Биробиджана.
«Биробиджан» он произносил шепотом.
— Это иероглифы, — пояснял, заметив, как округлялись мои глаза.
— Что тут написано? — мой палец скользил по диковинным строкам.
— Не туда, балда?! Не знаешь, что у сионистов всё задом наперёд?
Я вёл обратно — ясности не прибавлялось.
— Ну? — вопрошал Эдик.
— Вещь! — откликался я.
Вечером, кружа по комнате задним ходом, говорил папе:
— Видишь, теперь я уже удмуртско-биробиджанский сионист.
— Так-так, очень хорошо...
Папа смотрел хоккей.
— Сегодня газету из Биробиджана читал.
— Давай, давай, поднажми!
— Вырасту, женюсь на удмуртке.
— Молодец, Харламов!.. Что ты сказал?!
Эдик учил меня алфавиту.
— Это «А», это «Б»... «В» нету... Это «Г», это «Д»... «Ж» тоже нету.
— У сионистов нет «ж»?! — таращился я. — Как же они пишут «ёжик»?
— В Биробиджане нет ёжиков.
Буквы биробиджанские сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь.
— Маме это не понравится, — сокрушался я.
— Зато смотри, как красиво на идиш получается «коммунизм»!
— Да! — любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом — он красовался на заборе среди других не менее красивых надписей.
— А электри-фи-кацию можешь? — спрашивал я, и Эдик старательно выводил заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получалась корявой. Букв не хватало.
— Ильичу бы это не понравилось, — качал я головой. — Дорисуй лампочку.
— Что вы, оглоеды, намалевали?! — подлетала к нам русская половина Эдика, баба Лиза.
— Лампочку Ильича! — пояснял я. — Сейчас по-еврейски коммунизм дорисуем, будет понятней.
Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как научно выразился Эдик, бытовой антисемитизм. Больше у неё коммунизма мы не строили. Каникулы кончились. Эдик уехал. Начался учебный год. За сочинение «Как я провёл лето» папу срочно вызвали в школу...
— Занимался биробиджанским сионизмом?! — орал он, багровый, как рабоче-крестьянский стяг. — Строил по-биробиджански Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты идиот?!
— Шлемазл, — голосил я, — толковый!
— Вот тебе жареный дрек с грибами!
Папа репрессировал меня ремнём, а мама, качая головой, всё вздыхала:
— А мешигене мишпухе, мешигене цайтн! Сумасшедшее время!..

ПЕРЕВОДЫ С ИДИША:

Поц ин тухес — грубое ругательство
Шлемазл – бестолковый
Бейцим – яйца
Гурништ – ничто
Дрек – дерьмо
Цурес – беды
Некейве — в разговорном ироничном идише женщина лёгкого поведения. На самом деле это ивритское слово "девственница" или "женский род".
@Эдуард Резник

Одним "нравится" тут не отделаться.....

СТАРЫЙ ДИВАН



У мусорных баков стоял старый диван. Его выбросили. Отслужил свое. Было в  нем что-то жалкое. Старый, продавленный диван, обтянутый бордовым  потертым плюшем. Дрянь не мебель. На таком наверняка спать не удобно,  пружины будут упираться вам в бока и не дадут нормально выспаться.  Потому его и выбросили. Здесь ему и место.
      Так списывают старые корабли. Режут их и отправляют на  металлолом. Еще недавно эта посудина трепыхалась в море, покоряла  стихии, по палубе носились матросы, свистел в дудку боцман, разносился  запах флотского супа из камбуза. А сегодня это старая ржавая груда  металлолома. А матросы давно плавают на новом красивом корабле.А может  утонули в одном из бурлящих океанских штромов.
      Диван точно такой же. Было время его привели совсем новенького,  пахнущего деревом и столярным клеем. На него садились и радовались, мол,  какая удачная покупка, как же всем нам повезло с этим диваном.
      На нем лежали, сидели и спали. Он помнит, жаркие любовные стоны.  Он помнит, как кто-то кутался на нем в теплое одеяло и измерял  температуру. По нему бегали маленькие детские ножки. На него стряхивали  сигаретный пепел. Капли воды и чая, вина и слюны, пота, кофе и даже  человеческой спермы впитывал он своим бордовым велюром. Целые жизни  проходили на нём. Целые жизни проносились возле него.
      Дом, где он стоял был полон жизни и надежд.
      Шло время, дом пустел, разъезжались дети. Люди старели. Умер хозяин, а потом, прямо на диване умерла и его жена.
      Дом опустел.
      Пустой дом тоже умирает. Диван ещё некоторое время стоял,  вслушиваясь в тишину, а потом печально скрипнул в последний раз и тоже  умер.
      Какое-то время мёртвый диван стоял в глухой тишине мёртвого дома.  Он не слышал звенящей тишины, жужжания мухи, колотившейся в оконное  стекло. Он не слышал, как его дряхлое тело подняли чьи-то руки и вынесли  на улицу, к мусорным бакам.
      Старый диван только похож на корабль. Его не сдадут в металлолом,  не дадут второе рождение, отвезут на мусорную свалку и сожгут.
      Люди. Люди очень похожи на вещи. Есть люди-корабли. есть люди-диваны. И мне не понятно, кто из них прав.
              @Александр Гутин

Соль земли



...Она наливает мне в чашку душистый-предушистый чай и продолжает:
— Ну вот, а когда немцы подошли уже близко к Минску, прибежала наша соседка и закричала: «Нужно уходить, Берта Ароновна! Немцы вот-вот уже войдут в город!» Мама моя, как раз кормившая грудью младшего пятимесячного Лёву, сказала соседке: «Куда же я побегу с четырьмя детьми-то? Да и мужа мне нужно из командировки дождаться. Он приедет, а нас нет. Где же он потом будет искать нас?»
Но решили всё-таки уходить. Соседкин аргумент победил: «Ты хочешь, чтобы он вернулся из командировки и застал тебя с детьми в виде трупов? А после войны он вас всё равно найдёт».
Мама взяла маленького Лёвочку на руки, а мы все побежали за ней гуськом по пыльной дороге. Очень много людей там было: все бежали от немцев. Немецкие самолёты периодически бомбили нас, помню, как кто-то кричал и просил женщин снять с головы белые платки: платки эти для самолётов были всё равно, что мишени. А потом дорога вдруг раздвоилась. И никто не знал, куда бежать: направо или налево. Мама решила бежать направо и этим спасла нам всем жизнь: потом мы узнали, что все, кто побежал налево, попали прямо в лапы немцев и были убиты.
И вот бежим мы по этой дороге дальше. Лёвочка вцепился маме в большую пуговицу на пальто: мама надела пальто с огромной каракулевой пуговицей на животе, несмотря на то, что стояла несусветная жара — 27 июня 1941 года. Она говорила, что Лёве будет за что держаться. И вот держится Лёвка за эту мамину пуговицу, а мы, старший двенадцатилетний брат Лёня, двухлетняя Кларочка и я, все бежим следом, хватаясь за мамино пальто.
Очень скоро у меня, тогда пятилетней девочки, устали ноги, я остановилась и заплакала. И мама заплакала, присела, обняла меня и зашептала мне в ухо пересохшими губами: «Нельзя нам, Славочка, останавливаться, никак нельзя. Надо идти-бежать через не могу». А я реву и ни в какую не двигаюсь с места даже.
И вдруг мы видим, едет грузовик. В кабине рядом с водителем сидит какая-то важная дама в модной шляпке и с ярко-красной помадой. А в кузове грузовика — мебель, красивая такая, дорогущая мебель. Много мебели, целая гора: вот-вот за борта машины вывалится. Дама брезгливо показала в окно моей маме: давай, мол, убирайся с дороги, не видишь что ли, у меня мебель!
Мама было покорно начала отходить на обочину и нас отводить, чтобы не мешать, значит, даме мебель спасать, а грузовик вдруг возьми да остановись.
Водитель выскочил из кабины и давай эту мебель прямо на дорогу выбрасывать и кричит моей маме: «Жиночка, погоди, я тебя сейчас с детками твоими в кузов посажу!» А дамочка из кабины как заорёт: «Ты что делаешь, негодяй?! Да я мужу скажу, он тебя под трибунал отдаст, он тебя расстреляет за нарушение приказа!»
А водитель к ней подбежал, схватил её за воротник и говорит ей: «Заткнись ты, сволочь, ты же не понимаешь, что если я их тут на этой дороге оставлю, они мне до конца моих дней сниться будут! Вот довезу их до безопасного места, а потом можешь стрелять меня и вешать, тварь ты поганая!» Дамочка тут же заткнулась, а водитель нас всех с мамой забросил в кузов, а потом ещё несколько женщин с детьми, и мы поехали.
Доехали благополучно, он нас высадил и уехал с дамочкой той. Потом была эвакуация. А потом папа нас нашёл в эвакуации. А потом война закончилась, а мама всё горевала, что она даже имени того водителя не спросила, чтобы найти его после войны и поблагодарить.
Я вот что думаю, Оксаночка, водителя того в живых-то уж нет, как и мамы моей, но вдруг он рассказывал историю эту своим детям или внукам? Вот если вы напишите про него на этом своём интернете, вдруг его дети или внуки это прочтут? Мне так важно, чтобы они знали, что мы до сих пор помним о нём и никогда не перестанем благодарить его в своём сердце… Напишите, Оксаночка, не сочтите за труд. Интернет, он ведь такой всемогущий, а вдруг…"
А и правда, написала вот и публикую тут непридуманную историю эту. Вдруг по какой-то космической почте или другими какими неисповедимыми путями господними, водитель тот или его близкие получат весточку — благодарность от покойных ныне Берты Ароновны и Абрама Нахимовича и четверых их ныне здравствующих детей. Точнее, даже пятерых: младшенький Марк уже после войны родился, после того, как муж Берты Ароновны, вернувшись с фронта, нашёл её с детьми в эвакуации здоровыми и невредимыми.
Спасибо тебе, добрый человек-человечище.
«Соль земли нашей» про таких людей говорят...
Соль земли!!!
Oxana Lexell

Александра Гутин

                           ЗЯМА

      -Ты же знаешь, Зяма, что ты мне как родной. Но если что, так оно мне надо? Твой Миша, чтоб был мне здоров вгонит всех в цугундер, я с ним помру насмерть, а потом буду долго болеть. Это же надо натворить такой цорес посреди бела дня и не понимать за что ему говорят? -Аркаша, я тебе обещаю, как в синагоге, что я этому поцу вырву все ноги, и он будет ходить на руках. Но может что-то можно таки сделать?
      -Ай, откуда я знаю, можно или не можно? Если завуч Степанова не написала докладную, как это у нас любят сам знаешь куда, так может и можно. А если написала, так ты что думаешь, я приду в КГБ своими ногами и буду драться с полковником ихних войск?
      -Так может она и не написала, как ты думаешь, Аркаша? Она же могла и не написать, может и не так все плохо, Аркаша?
      -Могла и не написать, Зяма. Она все могла, Зяма. Но знаешь, что я тебе скажу? Как только человек по фамилии Степанова стоит перед выбором писать или не писать за человека по фамилии Розенбойм, таки они в основном пишут. И пишут подробно красивым почерком, чтоб все могли разобрать. И очень жалеют, что в таких документах нельзя рисовать картинки. Они бы рисовали, Зяма. Они бы так рисовали, что Айвазовский плакал бы у себя в гробу, Зяма.
      -И што теперь делать за Мишу, Аркаша? Он же хороший мальчик, он же всегда слушался и хорошо кушает, зачем портить такому мальчику жизнь? Ой, вэй, что делать? Что делать?
      -Ша! Зяма, только не надо делать таких нервов. Ты можешь сидеть на тухесе хоть до Хануки, но лучше встать и ногами идти за поговорить. Если надо, сам понимаешь что, так дай ей сам понимаешь что!
      -Аркаша, ну что я ей дам? Я же не директор гастронома, я просто бухгалтер, у меня есть чужие деньги, но у меня нет своих денег.
      -Я тебя умоляю, Зяма. Это не те деньги, которых у тебя нет! Возьми конфеты из шоколада и поговори с ней как с советским человеком.
      -Ой, мне уже все равно лишь бы да…Ты же знаешь, когда Софочка умерла, Миша стал таким неуправляемым шейгицем, что я тебя умоляю…
      Зяма Розенбойм в новом коричневом пиджаке и в старом полосатом галстуке постучал в обитую дерматином дверь, на которой кривовато висела табличка с лаконичной надписью: «Завуч».
      -Войдите! — раздался женский голос из-за двери, и Зяма зашел.
      -Здравствуйте, мадам Степанова !- подслеповато прищурился Зяма, рассматривая сидящую за большим столом, усыпанном бумагами, женщину.
      Женщина была наверняка высокая, потому что в сидячем положении голова ее была примерно на уровне головы стоящего Зямы.
      Зяма всегда боялся высоких людей, особенно женщин. А ее голубые глаза и высокий рыжеватый шиньон вообще ввел его в состояние полуужаса.
      -Здравствуй..те…- повторил он еще раз.
      -Здравствуйте, — ответила женщина, раскатывая букву р, как специально. Зяма картавил, поэтому услышав рычащее р, почувствовал, как холодок пробежал по его спине. Но отступать было некуда.
      -Это вам, — выдохнул Зяма и положил на край стола коробку конфет «Птичье Молоко».
      -Это что? — строго спросила женщина.
      -Это конфетки. Ваши.
      -Это не мои конфеты. Это вы мне их положили.
      -Ну, да, мои. Но вы, мадам Степанова, сидите тут без конфет, а я подумал, что вам они нужнее, — залепетеал Зяма.
      -Послушайте, как вас зовут? Зачем вы пришли? И почему вы меня все время называете мадам? Вы француз?
      -Я не француз, нет, нет, я наоборот…
      -В каком смысле наоборот?
      -Ну, я не француз, — окончательно загнал себя в угол Зяма и осекся.
      -Я вижу, что не француз, — ухмыльнулась завуч. -Так что вам надо?
      -Мне ничего не надо. Это моему сыну. Миша Розенбойм…ну вы знаете, он в пятом «Б» учится…
      -А, понятно, понятно! Это тот, который из двух копеек на уроке труда Маген Давид вырезал? Так вы его отец? Очччень хорошо! Оччень хорошо! Вырастили смену, что надо!
      -Да я понимаю…я же как с советским человеком…он ребенок, он ошибся, он больше не будет, я вам говорю как родной…
      -А вы знаете, что нарисовано на двухопеечной монете, гражданин Розенбойм?
      -Я знаю, я возмещу. Там нарисовано что эта монета двухопеечная. Я заплачу, честно слово….
      -При чем тут это! А что нарисовано на обратной стороне? А я вам скажу что! Там нарисован наш советский герб, славу которого несли, несут и будут нести все советские люди! А ваш сын…у меня даже язык не поворачивается сказать…ваш сын осквернил его! И чем? Сионистским знаком! Он ведь пионер! Или уже был пионером? Исключили небось уже?!
      -Исключили, — еле прошептал Зяма. -И что, ничего нельзя сделать? Он больше так не будет, я этого поца выпорю так, что он ничего осквернять больше не будет…
      -Детей бить нельзя, — неожиданно спокойно сказала завуч. Зяма молчал, уставившись в пол и переминался с ноги на ногу. На стене громко тикали часы.
      -Идите, я подумаю, — отрезала завуч и стала что-то быстро писать в бумаге, намекая на конец разговора.
      -Я вам буду век благодарен, что хочите, вот что хочите… -Что хочу? — неожиданно переспросила Степанова. И с интересом посмотрев на Зяму, продолжила: -Хорошо, я запомню.
      Прошло десять лет. Зяма Розенбойм шел с работы в последний раз. Потому что завод, на котором он работал бухгалтером, закрылся, и в следующий раз Зяме было идти неоткуда.
      Моросил мелкий дождик, падала бурая листва, была осень, и деться от нее было решительно некуда.
      Добредя до подъезда пятиэтажки, в которой он жил, Зяма полез в карман пальто за ключами.
      -Товарищ Розенбойм?- вдруг услышал он женский голос и обернулся. Перед ним стояла завуч Степанова.
      Ростом она оказалась даже выше, чем Зяма предполагал. Рыжий шиньон сменился на каштановый, а глаза были те же, голубые.
      -Здравствуйте, — прошептал Зяма, — эээ…
      -Не пугайтесь, не пугайтесь, — улыбнулась завуч. — Я к вам по делу.
      -Ко мне по делу? — еще больше удивился Зяма.
      В последний раз к нему по делу приходил мастер шестого участка, чтобы набить ему морду из-за задержки зарплаты, в которой Зяма был вовсе не виноват.
      -Да, про делу. Помните тот случай, с Маген Давидом и двумя копейками? Ну, сын ваш, Миша…
      -Помню, — побледнел Зяма. Побледнел Зяма по привычке. Вот уже несколько лет не существовало Советского Союза, потому и герба его тоже не существовало. Но под ложечкой у Зямы все равно неприятно заныло.
      -Ну, хорошо, что помните…
      -Спорно…
      -Погодите, не перебивайте. Помните, что вы сказали, что будете благодарны мне?
      -Помню, я вам благодарен. Но у меня ничего нет…
      -Есть, Залман Израилевич, есть. У вас много чего есть… -У меня? !- поразился Зяма
      -У вас.
      -Ну, мадам Степанова, если вы вдруг узнали, что я родстенник Ротшильда, таки это не так, мне странно вас разочаровывать, но…
      -Стойте, стойте. И перестаньте называть меня мадам Степанова. Меня зовут Ольга.
      -Я и так стою…мадам Ольга…
      -Ладно, я вам в лоб скажу тогда, Залман Израилевич. Возьмите меня замуж!
      -К-к-куда? — словно не расслышал Зяма
      -Замуж, — упрямо повторила завуч.
      Зяма минуту пытался осмыслить услышанное.
      Вот он, сорокавосьмилетний человек, лысоватый, не отличающийся физической крепостью, прямо скажем, бедный, ростом метр шестьдесят пять.
      А вот женщина завуч Степанова, статная мадам, ростом примерно метр восемьдесят два-восемьдесят три, лет на десять моложе, лет на сто красивее. И вот она просится к нему замуж. Как это? И главное, где подвох?
      -Замуж?…
      -Вы не ослышались. Мне очень надо уехать отсюда. Хоть даже и в Израиль. Вы обещали. Сдержите свое слово.
      -А кто вам сказал, что я собираюсь ехать в Израиль? -Никто. Все евреи рано или поздно собираются туда ехать. Так лучше рано. Мы с вами потом разведемся.
      -Но…
      -Может поговорим у вас дома? — спросила завуч и открыла дверь подъезда, пропуская Зяму вперед.
      Через четыре месяца семья Розенбоймов из трех человек, непосредственно глава семьи, его жена Ольга и сын Миша уехали на постоянное место жительства в город Хайфа.
      Говорят, что Зяма удачно устроился, даже открыл платный туалет недалеко от автовокзала. Потом разводиться Ольга почему-то не захотела. А еще у них родилась дочка Рита. Вылитая мама. Только ростом невысокая. В отца наверное. Ну, да это и к лучшему.

Жидовка

— Жидовка! Жидовка! — Всю дорогу от школы до дома мальчишки кричали мне вслед. Вся в слезах, забегаю зареванная в дом. — Мама! Почему они меня так обзывают?! Что такое "жидовка"? Мама!!! Мама вытирает мне слезы и улыбается. — Ты же знаешь, в селе у всех есть прозвища. Вот наше "жид". И меня так называют, и всю нашу родню. Дед же у нас Антон - жид. — А кто такие жиды? — Это евреи. — Мы евреи? — Нет. Вот Зина Петровна, Аркадий Маркович, их сыновья - вот они евреи. — А мы кто? — Мы молдаване. — Тогда почему нас так называют? — Ты у деда спроси. От него пошло прозвище. Мой дед, Антон, был человеком веселым, уважаемым, столяр от Бога. На мой вопрос, улыбнулся, посадил меня на одно колено, и сказал: — Меня называют Антон-жид, Антон-еврей, потому что я дружу с евреями. И я вспомнила наши поездки с ним в Сороки. Сначала навещали Янку- портного, он шил деду костюмы, потом Якова-сапожника, он чинил деду сапоги. Обязательно заходили в больницу кланяться доктору Маламуду. Деда всегда радушно встречали, угощали и разговаривали они на непонятном мне языке. Самым ярким воспоминанием о моем еврействе, это приезд Мойше-старьевщика. Заезжал в село на своем тарантасе и начинал кричать: — Старье берем! Старье берем! Синька! Краски! Крышки! Шарики! Шарики! Наше детское счастье! Украдкой брала с порога коврик и бегом к тарантасу. Мойше обменивал мне его на ярко-красный шарик, подмигивал:— Бери, жидовочка! К обеду, прибегала домой. Каким-то чудом коврик был на своем месте, а дед угощал Мойше-страрьевщика обедом. Тот доставал еще пару шариков, протягивал мне, ласков шепча: — Бери, жидовочка! Еще мое еврейство связанно с заколдованной принцессой. Несколько раз в году к бабушке приезжала Дора. Дора была уродливой старушкой, очень маленького роста. В начале я ее боялась, но она доставала из красивой сумочки огромную, как мне казалось, шоколадку Гулливер и все мои страхи пропадали. Дора разрешала трогать ее красивое платье, погладить мягкую сумочку. На голове Дора носила платок невиданной красоты - блестящий и с непонятными сказочными узорами. Бабушка говорила, что в молодости Дора была принцессой, очень красивой. Но когда была война злой колдун заколдовал ее. Но придет время и Дора опять превратится в принцессу. — Когда она будет принцессой, я ее увижу? — Не знаю, один Бог ведает когда! Вот прилетит принц на ковре-самолете, увезет Дору в Палестину и она опять там станет принцессой, и сыграют они свадьбу... Глаза бабушки полны слез. В один из приездов, Мойше-старьевщик что-то шепнул бабушке. Она заплакала. На мой немой вопрос, обняла меня и шкпнула, что Дора улетела стать принцессой. Потом исчез Мойше, дед уже не шил себе костюмы у Янку, потом и я уехала покорять столицу. Время неумолимо идет вперед... Прзвище уже меня не волновало! Подумаешь "жидовка"! У других похуже - "жаба", "вонючка", "клюв"! Но в каждый свой приезд, нет-нет да и спрошу деда про "наше еврейство''. Не зря ведь такое прозвище! Не дают прозвище только за дружбу! Нет, отвечал дед. Нет в нас ни капли еврейской крови. Намешано много-турецкой, греческой, польской, а вот еврейской нет. В конце 80-х начали уезжать любимые преподаватели, сокурсники, уехала подруга Эля с семьей. Прощались навсегда! Морозным декабрьским днем умер дед. Прощаться пришло море народу. Незнакомых было больше. Соболезнования, добрые слова, каким был Антон-еврей хорошим человеком. Следом ушли бабушка, мама, папа, дяди… Остались мы - их дети и внуки. Разбрелись все по миру а прозвище осталось! Когда моя дочь приезжает в гости к моей сестре старушки вслед шепчется - это жидовочка, внучка Антона-еврея. Лиза улыбается и идет дальше. И вот волею судьбы я здесь, не знаю на какой срок, принцессу Дору я не встретила, но страна действительно сказочная. Теперь я заколдована ею!
Моя тетя, общаясь в соцсетях, как-то спросила меня: — Ну как там? Среди своих?! — Прекрасно! И жизнь прекрасна! Так бы и унес дед Антон тайну своего прозвища в могилу, но год назад сестра позвонила и сказала, что в архивах села нашли то-ли чей-то донос, то-ли воспоминания о том, что во время войны Антон Ч. прятал у себя еврейскую семью... Вот и отгадка странного прозвища! Самого красивого прозвища! Жалко, что в моей крови нет ни капли еврейской, но все равно я ''жидовка"!
P.S. Пару месяцев назад в Германии, у меня родился очередной племянник, и брат прислал фото с надписью - "Еще один наш еврейчик!" В Нашем полку прибыло!
@Валерий Киселёв

ОТМЕНЁННОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО



Стас проснулся пораньше и сразу же стал собираться на работу. Жена уже заваривала кофе и делала бутерброды любимому супругу.
— Ниночка, ты когда нибудь отдыхаешь? Я ложился, ты на кухне была, проснулся, а ты снова здесь! — мужчина поцеловал жену и сел завтракать.
— Отдыхаю. Конечно отдыхаю, — произнесла Нина и села напротив мужа. — Сережка просил салют новогодний купить. Купишь? Я в них не понимаю ничего.
— Дорогая, прости. Совсем из головы вылетело… Я сегодня в обед уезжаю в командировку.
— Какая командировка? Сегодня 31 декабря, ты ничего не путаешь?
— Нет. Дорога не близкая, как раз второго января буду на месте, — Стас опустил глаза и залпом допил кофе.
Нина молча вышла из кухни. Женщине не хотелось чтобы муж видел ее слезы. Она давно подозревала, что у мужа появилась любовница, но не думала, что все так серьезно…
Мужчина стал одеваться наспех, как будто-то боялся, что его не выпустят из дома или закроют в комнате.
— Папа, купи большой фейерверк, запустим ночью! — из комнаты вышел заспанный сын.
— Сынок, прости, но я в командировку… — тихо сказал Стас и быстро вышел из квартиры.
Настроение было скверным. Мужчина чувствовал себя мерзким предателем. Он уже который месяц разрывался между Мариной и семьей. Чем она так зацепила его он и сам не понимал. Стас не мог обойтись без нее ни одного дня. Эта чертовка охмурила его и полностью завладела волей молодого мужчины.
Вчера Марина поставила Стасу ультиматум: если они не встретят вместе Новый год, то их отношениям придет конец. Мужчина не мог допустить этого, поэтому пришлось пожертвовать своей семьей.
Закончив побыстрее дела на работе, Стас купил шампанское и сев за руль поехал за город к Марине. Девушка радостно взвизгнула и повисла у него на шее.
— Как же я рада! До последнего не верила, что ты приедешь! — произнесла счастливая женщина. —
Проходи в гостиную, я заказываю еду из ресторана, не хочется весь день вертеться у плиты.
Стас сел напротив камина, и включил телевизор. Закрыв глаза, мужчина погрузился в воспоминания из своего детства. Он вспомнил, как его отец ушел за елкой в лес в канун Нового года. Стас весь вечер прождал его так и уснув у окна. Мать в это время молча вытирала слезы…
Отец пришел на следующий день, без елки. Они долго ссорились с матерью, а Стас так и не понял, что произошло… Зато сейчас он прекрасно все понимал.
В комнату вошла Марина и наполнила бокалы шампанским.
— За нас! — произнесла женщина. — Я заказала пиццу и суши. Через пару часов подъедут Люська с Таней, пойдем запускать салют.
« Салют… Сергей тоже просил салют. Что же я творю?» — подумал мужчина.
Стас внимательно смотрел на Марину и не понимал, что он здесь делает. Дома, его Нина наготовила кучу замечательных блюд. Сынишка ждет его с подарками и фейерверком… «А я сижу здесь, с этой пустышкой. Жду какую-то Люсю и Нюсю» — размышлял он.
— Дорогой, надеюсь ты в ювелирном выбирал мне подарок?! — Марина поджала силиконовые губки и как-то по-идиотски хихикнула.
Стас понимал, что с каждой минутой она раздражает его все больше и больше.
— Прости. Совсем забыл. Сейчас мотнусь быстренько в магазин! — мужчина вскочил и побежал в машину.
Заехав в магазин Стас купил красивый кулон жене, сыну огромную электронную машину о которой мальчишка мечтал давно и поехал домой. Его телефон бесперебойно звонил. Это Марина не давала ему ни минуты покоя. Взяв телефон в руки, мужчина швырнул его из окна автомобиля и поехал спокойно домой.
Стас тихо открыл дверь и вошел в прихожую. Сережа сидел у телевизора, а Нина на кухне.
— А вот и я! — крикнул мужчина.
— Папа! Папочка! Как хорошо что ты дома! Мы будем праздновать Новый год? — закричал на радостях сын.
— Конечно, сынок. И праздновать будем и салют запускать! — мужчина взял Сережу на руки и закружил в воздухе.
— Стас? Ты не уехал? — с кухни вышла Нина. Супруг отметил, что глаза ее были заплаканные.
— Дома буду. В последний момент все отменилось! — улыбнулся Стас и протянул жене подарок. — Более того, я решил взять отпуск на пару недель. Поедем на горнолыжный курорт, давно уже не отдыхали всей семьей.
— Спасибо, дорогой! — прошептала Нина. — Сейчас будем на стол накрывать. Я ведь наготовила сколько всего, а кушать не кому.
— Как это не кому? — засмеялся Стас. — Сейчас мыс Серегой все съедим!
Мужчина обнял жену с сыном и вздохнул с облегчением: «Как же хорошо, что я сейчас дома со своими родными людьми!».
Милана Лебедева

ПОЭМА!!!!!



Перво–наперво, в морозилку укладывается несколько перемен рюмок. Ибо, вопреки распространеннейшему заблуждению, замораживать надлежит не водку, а рюмки! Водку следует только лишь охладить, градусов до десяти–пятнадцати. Дверца холодильника вполне подойдёт. И, естественно — водка должна быть хорошей, ибо косорыловка... Ничто ей не поможет.

Далее, ставим варить картошку. Но не абы какую! Картошка, сваренная в чуть подсоленной воде, непременно должна быть рассыпчатой и — душистой! Все остальные варианты мы с презрением отметаем…

Пока картошечка варится, надобно подготовить селёдку. Обязательно — очень жирную, бочкового пряного посола. Аккуратненько чистим, лишаем костей абсолютно, режем на ломтики, и — укладываем на селёдочницу (удлинённо–овальную тарелочку с высотой бортов около 6–9 мм). Разложив её так, чтобы создавалось впечатление практически целой рыбёшки, сверху густо покрываем её тончайшими полуколечками репчатого лука (белого и красного), после чего сбрызгиваем (мало–мало, но так, чтобы на каждый кусочек попало) постным маслом (подсолнечным. И упаси вас Боги взять рафинированное! Только пахучее! Только!). Тем временем картошечка почти поспела, но есть ещё время разложить по мисочкам солёные грибочки (опята, лисички, рыжики), и солёные же огурчики. Предостерегаю – именно бочковые солёные! Не маринованные! Весьма не повредит мелко–мелко порезать укропчику, петрушки, по вкусу – сельдерея или лука–порея, положив нарезанное в отдельную большую мисочку и хорошенько перемешав.

Естественно, что накануне была куплена сметана. На рынке! Густая! То, что называется – ”ложка стоит”… Это – основа для получения вкуса водки. Остальные (по желанию) закуски могут подаваться не раньше, как только после третьей рюмки. Закурить (опять же по желанию) – тоже.

Итак… Кладём на тарелочки варёную картошку. Вилкою каждую картофелину чуть надламываем посередине, и кладём поверх сметану. Щедро посыпаем смесью зелени. Достаём ледяные рюмки, водку, и – производим налитие. Провозгласивши что–либо соответствующее, дружно опрокидываем оные рюмки.
А вот тут – самое интересное: порядок закусывания! (ибо от этого многое зависит) Следует поступать так: поставив рюмку, наколоть ломтик–два селёдки (непременно прихватив лучка), отправить в рот, и — начать медленно жевать. В это время отламывается кусочек картофелины (со сметанкою, с зеленью), и – туда же. То бишь – в рот. Далее – кусочек свежайшего, душистого чёрного хлеба. Пожевать, проглотить.

И — вот тут–то и проявится настоящий вкус водки, какой он должен быть! После того уже можно огурчика, грибочка или повторить чего–то предыдущего — это уж куда вилка протянется. Ибо препятствовать мыслью тут — не надо! Организм — он мудр подсознательно, и сам разберётся, куда руку с вилкою направить...
@Никита Вознесенский

Валерий Киселев

   КОНЧИТА

Переезд из Израиля в Америку дался семейству Ледкиных без проблем. Глава
семьи ехал на готовую для него должность инженера-технолога, его жена
Люба — медсестра, тоже по поводу работы не печалилась. Тем более, что
бывший Игоря Лидкина начальник уже года два как жил в Портланде и
работал на том же заводе. Английский подтянули, квартиру сдали и вперед.
Единственная загвоздка и головная боль — как там будет детям. Детей
имелось трое. Старшему Сашке 9, средней Аленке — 5 и самая главная —
двухлетняя оторва Ади. Конечно, поначалу думали там садики-ясельки, но
бывший начальник сразу подкинул идею: возьмите нянечку, с проживанием. И
дешевле будет и удобнее. Где взять? Любая мексиканская девочка будет
только рада. Имелся и опыт — у самого начальника уже полгода в доме жила
пуэрториканка с изящным именем Мишель.
Ледкины подумали, прикинули и решили попробовать. Тем более, что нашлась
и кандидатура — младшая сестра той самой Мишель. Девушка была сразу и
безповоротно прозвана Кончитой, хотя имелось у нее и имя: Анна Мария или
что-то в этом роде.
Все преимущества такого расклада Ледкины ощутили в полной мере как вышли
на работу. Кончита вставала утром, собирала детей, отправляла старшего в
школу и везла среднюю на полдня в садик. Сама оставалась с младшей дома
и до обеда успевала прибраться, приготовить пару огнедышащих блюд,
встретить старшего со школы и даже постирать. Причем шуршала быстро,
ловко и с песней — как выяснилось потом, дома у себя она с 8 лет
ухаживала за кучей братьев и сестер. Так что ей после этого всего 3?
Приходящая с работы Люба ни о чем не думала, получала чистую квартиру,
ухоженных детей и обед. Более того, если кому-то из супругов надо было
остаться на работе, или кто то из детей вдруг заболел — всегда под рукой
была Кончита. Ну и если куда-то сходить вечером — тоже без проблем.
Конечно, пришлось снять и дом побольше и счета и еда… но в общем и
целом довольны Лидкины были чрезвычайно. Сначала, правда, Люба косилась
на молодую и красивую латиноамериканку в доме, но это быстро прошло.
Вела себя Кончита скромно, не требовала почти ничего, по воскресеньям
отдыхала и ходила в церковь или встречалась с подругами.
На английском Кончита говорила ужасно. Язык ей не давался никак, тем
более, что Лидкины дома говорили на смеси русского и иврита и между
собой и с детьми.
Дети старшие между собой говорили на иврите, а Кончита говорила со всеми
на испанском.
Сначала на испанском заговорила Ади. Ошеломленные Игорь с Любой услышали
как бойкий ребенок бегло балаболит с Кончитой на языке Лорки, а Алекс с
Алиной вовсю поддакивают. В процессе выяснилось, что это только
цветочки. Оказалось, что Алекс общается в школе со своими
латиноамериканскими корешами исключительно на spanish, а Алинка любит
посидеть и посмотреть с Кончитой какой-нибудь слезоточивый сериал.
Но главное событие произошло ровно под рождество. Вечером, выйдя на
кухню, глава семьи Лидкиных стал свидетелем спора между Алексом и
Алиной, который дети вели на иврите. Неожиданно в спор тихо, но твердо
вступила Кончита. Пару минут взяло у Игоря сообразить, что Кончита
говорит… на иврите…. На беглом, неплохом иврите, с характерным
испанским акцентом..
Иврит вообще язык довольно простой, легкий к обучению, как и испанский.
Не мудрено, что тесное интернациональное сотрудничество дало свои плоды.
Так они и живут, русско-еврейская американская семья.
— «Хола, Кончита!» — кричит бывало с порога инженер Лидкин.- «Кома ес
тас?»
— «А коль беседер» — звонко отвечает Кончита — «ма шломха»?
Единственное, от чего Кончита искренне недоумевает — это почему все-таки
ее зовут «Кончита»??

Валерий Киселёв



Мама, опять ты здесь!?

Мама, опять ты здесь!?
Сколько раз я просил не приходить в операционную, когда я делаю
операцию.
Я же велел вахтерам тебя не пускать. Новенький попался?

Это мне повезло. Почему на тебе халат нашего главврача?
Ты его одолжила, пока он был в туалете? Какой бульончик?
Мама, неужели нельзя подождать, а? у меня сложнейшая операция.
Мама, эту штучку, в которую ты тычешь пальцем, вырезать нельзя,
это сердце.
Еврейское? Не знаю, а какая разница?
Мама, для меня все пациенты одинаковы.
Я давал клятву Гиппократа. Зачем тебе его отчество?
Нет, он не еврей. По-моему, грек. Или римлянин.
Хорошо, хорошо, пусть будет еврей, только уйдите, ради Бога.
Да, он сказал, что ко всем пациентам надо относиться одинаково.
И к пациенткам. Я не знаю, замужем ли она.
Нет, лица я не видел, а что? Жениться?
Мама, но почему именно сейчас? Какая девочка?
Это старшая операционная сестра.
Нет, она не еврейка, а какая разница?
Я не собираюсь на ней жениться, с чего ты взяла?
Мама, не надо так махать руками, ты заденешь аппаратуру.
И вообще — убери руки из брюшной полости оперируемого.
И Ради Бога, не надо мне расссказывать, как делать операцию на сердечном
клапане. Ты таки старший бухгалтер, но это немножко не по твоей части.
Я не могу сейчас смотреть фотографии тети Рахель из Чикаго.
Кто крутится под ногами без дела?
Это анестезиолог. Нет, он не еврей. Похож на дядю Зюню?
Мама, успокойся, это кошерный мясной скальпель, я им сыр не режу.
Нет, мама, извини. Мне для родной мамочки ничего не жалко,
но скальпель я тебе не дам. Хорошо, я попью бульончик, но дай обещание,
что сразу после этого ты уйдешь. Что ты делаешь?
Ты жаркое тоже принесла? И компот? Но почему в операционной?
Здесь чище? Мама, давай чуть попозже, а?
Больной, конечно, не убежит, но… Руки?
Конечно мыл, перед операцией. Да, утром я кушал. То, что ты оставила.
И рыбу. И косточкой не подавился. И уши вымыл. И шею.
Я сейчас не могу показать, у меня руки заняты.
Что значит «Отрежь что-нибудь для Тузика»?
Я знаю, что наш Тузик — чистокровный еврей, но с собаками в операционную
нельзя!
Мама, направь прожектор на брюшную полость.
Спасибо.
Дай зажим. Скальпель. Еще зажим. Теперь… Что ты делаешь?
Откуда ты знаешь, как это делается?!
Много раз смотрела, как я делаю?
Мама, закончи шов, мне надо в туалет.
Мама, что-то я неважно себя чувствую, следующего больного ты будешь
оперировать сама.

ТОМАТНЫЙ СОК.ПОВЕСТЬ О ЖЕНЩИНЕ ИЗ ДРУГОГО ВРЕМЕНИ



Я не часто видел слезы моих друзей. Мальчики ведь плачут в одиночестве или перед девочками (футболисты не в счет, им все можно). При других мальчиках мы плачем редко, и только когда уж совсем плохо.
Тем острее врезались в память слезы моего друга, внезапно появившиеся в его глазах, когда мы ехали в Москву, и я налил себе томатный сок.
Теперь перейдем к изложению сути дела, веселой и поучительной.
В юности у меня было много разных компаний, они переплетались телами или делами, постоянно появлялись и исчезали новые люди. Молодые души жили, словно в блендере. Одним из таких друзей, взявшихся ниоткуда, был Семен. Разгильдяй из хорошей ленинградской семьи. То и другое было обязательным условием попадания в наш социум. Не сказать, чтобы мы иных «не брали», отнюдь, просто наши пути не пересекались. В 90-е разгильдяи из плохих семей уходили в ОПГ, либо просто скользили по пролетарской наклонной, а НЕразгильдяи из хороших семей либо создавали бизнесы, либо скользили по научной наклонной, кстати, чаще всего в том же финансовом направлении, что и пролетарии.
Мы же, этакая позолоченная молодежь, прожигали жизнь, зная, что генетика и семейные запасы never let us down. Семен, надо сказать, пытался что-то делать, работал переводчиком, приторговывал какими-то золотыми изделиями, иногда «бомбил» на отцовской машине. Он был очень старательным, честным и сострадающим, что в те времена едва ли было конкурентным преимуществом. Помню, сколько мы ни занимались извозом, обязательно находились пассажиры, с которыми Сеня разбалтывался и денег потом не брал. И еще он был очень привязан к родне, с которой познакомил и меня. Семьи у нас были похожи.
Молодые родители, тщетно пытавшиеся найти себя в лихом постсоциализме, и старшее поколение, чья роль вырастала неизмеримо в смутное время распада СССР. Эти стальные люди, родившиеся в России в начале ХХ века и выжившие в его кровавых водах, стали несущими стенами в каждой семье. Они справедливо считали, что внуков доверять детям нельзя, так как ребенок не может воспитать ребенка. В итоге, в семье чаще всего оказывались бабушки/дедушки и два поколения одинаково неразумных детей.
Бабушку Семена звали Лидия Львовна. Есть несущие стены, в которых можно прорубить арку, но об Лидию Львовну затупился бы любой перфоратор. В момент нашей встречи ей было к восьмидесяти, ровесница так сказать Октября, презиравшая этот самый Октябрь всей душой, но считавшая ниже своего достоинства и разума с ним бороться. Она была аристократка без аристократических корней, хотя и пролетариат, и крестьянство ее генеалогическое древо обошли. В жилах местами виднелись следы Моисея, о чем Лидия Львовна говорила так: «В любом приличном человеке должна быть еврейская кровь, но не больше, чем булки в котлетах». Она была крепка здоровьем и настолько в здравом уме, что у некоторых это вызывало классовую ненависть.
Час беседы с Лидией Львовной заменял год в университете с точки зрения знаний энциклопедических и был бесценен с точки зрения знания жизни. Чувство собственного достоинства соперничало в ней лишь с тяжестью характера и беспощадностью сарказма. Еще она была весьма состоятельна, проживала одна в двухкомнатной квартире на Рылеева и часто уезжала на дачу, что, безусловно, для нас с Семеном было важнее всего остального. Секс в машине нравился не всем, а секс в хорошей квартире — почти всем. Мы с Семеном секс любили, и он отвечал нам взаимностью, посылая различных барышень для кратко- и средне-срочных отношений. Кроме того, Лидия Львовна всегда была источником пропитания, иногда денег и немногим чаще — хорошего коньяка. Она все понимала и считала сей оброк не больно тягостным, к тому же любила внука, а любить она умела. Это, кстати, не все могут себе позволить. Боятся. Бабушка Лида не боялась ничего. Гордая, независимая, с прекрасным вкусом и безупречными манерами, с ухоженными руками, скромными, но дорогими украшениями, она до сих пор является для меня примером того, какой должна быть женщина в любом возрасте.
Цитатник этой женщины можно было бы издавать, но мы, болваны, запомнили не так много:
«Докторская диссертация в голове не дает право женщине эту голову не мыть». Мы с Семеном соглашались.
«Деньги полезны в старости и вредны в юности». Мы с Семеном не соглашались.
«Мужчина не может жить только без той женщины, которая может жить без него». Мы с Семеном не имели четкой позиции.
«Сеня, ты пропал на две недели, этого даже Зощенко себе не позволял» (писатель, я так понимаю, в свое время проявлял к Лидии Львовне интерес).
«Бабушка, а почему ты сама мне не могла позвонить?» — пытался отбояриться Семен.
«Я и Зощенко не навязывалась, а тебе, оболтусу, уж подавно не собираюсь. Тем более, у тебя все равно кончатся деньги и ты придешь, но будешь чувствовать себя неблагодарной свиньей. Радость не великая, но все же». Семен чуть ли не на руке себе чернилами писал: «позвонить бабушке», но все равно забывал, и его, как и меня, кстати, друзья называли «бабушкозависимый».
«Я знаю, что здесь происходит, когда меня нет, но если я хоть раз обнаружу этому доказательства, ваш дом свиданий закроется на бесконечное проветривание». Именно у Лидии Львовны я обрел навыки высококлассной уборщицы. Потеря такого будуара была бы для нас катастрофой.
«Значит так. В этой квартире единовременно может находиться только одна кроличья пара. Моя комната неприкосновенна. И кстати, запомните еще вот что: судя по вашему поведению, в зрелом возрасте у вас будут сложности с верностью. Так вот, спать с любовницей на кровати жены может только вконец опустившийся неудачник. Считайте, что моя кровать, это ваше будущее семейное ложе». Семен при своем полном разгильдяйстве и цинизме защищал бабушкину комнату, как деньги от хулиганов, то есть всеми возможными способами. Эта принципиальность стоила ему дружбы с одним товарищем, но внушила уважение всем оставшимся.
«Сеня, единственное, что ты должен беречь,— это здоровье. Болеть дорого, и, поверь мне, денег у тебя не будет никогда». Бабушка не ошиблась. К сожалению…
«Сеня становится похож лицом на мать, а характером на отца. Лучше бы наоборот». Эту фразу Лидия Львовна произнесла в присутствии обоих родителей Семена. Тетя Лена взглядом прожгла свекровь насквозь. Дядя Леша флегматично поинтересовался: «А чем тебе Ленкино лицо не нравится?» — и стал разглядывать жену, как будто и правда засомневался. Проезд по его характеру остался незамеченным. «Ленино лицо мне очень нравится, но оно совершенно не идет мужчине, как и твой характер»,— Лидия Львовна либо и правда имела в виду то, что сказала, либо пожалела невестку.
«Я с тетей Таней иду в филармонию. С ней будет ее внучка. Прекрасная девушка, ты можешь меня встретить и познакомиться с ней. Мне кажется, она захочет подобрать тебя, когда ты будешь никому не нужен». Внучка тети Тани подобрала другого. И как подобрала!
«Хорошая невестка — бывшая невестка». Вместе со свидетельством о разводе бывшие жены Сениного отца получали уведомление о наконец свалившейся на них любви бывшей уже свекрови.
«Семен, если ты говоришь девушке, что любишь ее, только ради того, чтобы затащить в постель, ты не просто мерзавец, ты малодушный и бездарный мерзавец». Надо сказать, этот урок мы усвоили. Ну, по крайней мере я — точно. Честность и открытость в помыслах всегда была залогом спокойного сна, быстрого решения противоположной стороны и дружеских отношений в дальнейшем, независимо от наличия эротической составляющей.
«Эх мальчики… в старости может быть либо плохо, либо очень плохо. Хорошо в старости быть не может…»
Впоследствии я встречал немало относительно счастливых пожилых людей и не меньше несчастных молодых. Мне кажется, люди изначально живут в одном возрасте, и когда их личностный возраст совпадает с биологическим, они счастливы. Смотришь на Джаггера — ему всегда двадцать пять. А сколько тридцатилетних, в которых жизненной силы едва на семьдесят? Скучные, брюзжащие, потухшие. Лидия Львовна, как мне кажется, была счастлива лет в тридцать пять — сорок, в том чудном возрасте, когда женщина еще прекрасна, но уже мудра, еще ищет кого-то, но уже может жить одна.
Случилось так, что мне однажды не повезло (точнее, повезло) и я имел счастье общаться с Лидией Львовной в совершенно неожиданных обстоятельствах.
А начиналось все весьма прозаично. Я был отставлен своей пассией, пребывал в тоске и лечился загулом. Из всего инструментария, необходимого для этого, постоянно у меня имелось только желание. Однако иногда мне удавалось так впиться в какую-нибудь сокурсницу или подругу сокурсницы, что появлялся повод попросить у Сени ключи от бабушкиных апартаментов. По проверенной информации, Лидия Львовна должна была уехать на дачу. С ключами в кармане и похотью в голове я пригласил девушку якобы в кино. Встретились мы часа за два до сеанса, и мой коварный план был таков: сказать, что бабушка просила зайти проверить, выключила ли она утюг, предложить чаю, а потом неожиданно напасть. С девушкой мы один раз страстно целовались в подъезде и, судя по реакции на мои уже тогда распустившиеся руки, шансы на победу были велики.
Знакомить подругу со своими родственниками я не собирался, и поэтому представить апартаменты Лидии Львовны квартирой моей собственной бабушки не представлялось мне такой уж проблемой. Фотографию Семена я планировал убрать заранее, но, естественно, опоздал и поэтому придумал историю о неслыханной любви бабули к моему другу, совместных каникулах и до слез трогательной карточке, которую я сам сделал, и поэтому меня на ней нет. Селфи тогда не существовало.

Все шло по плану. Подруга так распереживалась насчет утюга, что я еле успевал бежать за ней. Мне вот интересно, если нас создали по образу и подобию, значит, Бог тоже когда-то был молод и вот так бежал по небу… В общем, лестница была взята штурмом с остановками на поцелуи. Конечно, эти юношеские страхи (а вдруг не согласится) заставляют нас так торопиться, что иногда именно спешка все и разрушает. С губами в губах, я стал дрожащими руками пытаться запихать ключ в замочную скважину. Ключ не запихивался. «Хорошее начало» — всплыл в памяти классический каламбур.
— Дай я сама! — Моя любимая женская фраза. Зацелованная девушка нежно вставила ключ, повернула и… дом взорвался. Точнее, взорвался весь мир.
— Кто там? — спросила Лидия Львовна.
— Это Саша,— ответил из космоса совершенно чужой мне голос.
После этого дверь открылась. Не знаю, что случилось в моих мозгах, но экспромт я выдал занятный.
— Бабуль, привет, а мы зашли проверить утюг, как ты просила.
До сих пор не могу понять, как у меня хватило наглости на такой ход. Знаете, у интеллигенции есть прекрасное понятие «неудобно перед…». Объяснить его другой касте невозможно. Речь не о грубости или хамстве в чей-то адрес и даже не об ущемлении интересов. Это какое-то странное переживание, что подумает или почувствует другой человек, если ты сотворишь нечто, что, как тебе кажется, не соответствует его представлениям о мировой гармонии. Очень часто те, перед кем нам неудобно, искренне удивились бы, узнай они о наших метаниях.
Мне было крайне неудобно перед юной подружкой за то, что я привел ее в чужой дом с очевидной целью. И это чувство победило «неудобство» перед Лидией Львовной.
Думала она ровно секунду. Улыбнувшись уголками глаз, «дама» вступила в игру:
— Спасибо, но, видишь ли, я на дачу не поехала — чувствую себя не очень хорошо, проходите, чаю выпьете.
— Знакомьтесь, это… — со страху я забыл имя девушки. То есть совсем. Такое до сих пор иногда со мной происходит. Я могу неожиданно забыть имя достаточно близкого мне человека. Это ужасно, но именно тогда я придумал выход из столь затруднительного положения.
Я неожиданно полез в карман за телефоном (тогда только появились Эриксоны небольшого размера), сделав вид, что мне позвонили.
— Извините, я отвечу,— и, изображая разговор по телефону, стал внимательно слушать, как моя девушка представляется моей «бабушке».
— Катя.
— Лидия Львовна. Проходите, пожалуйста.
Я тут же закончил псевдоразговор, и мы прошли на кухню. Я бы даже сказал кухоньку, тесную и неудобную, с окном, выходящим на стену противоположного дома, но это была, пожалуй, лучшая кухня в Петербурге. У многих вся жизнь похожа на такую кухню, несмотря на наличие пентхаузов и вилл.
— Катя, чай будете?
Лидия Львовна учила ко всем обращаться на «вы», особенно к младшим и к обслуживающему персоналу. Помню ее лекцию:
— Когда-нибудь у тебя будет водитель. Так вот, всегда, я повторяю ВСЕГДА, будь с ним на Вы, даже если он твой ровесник и работает у тебя десять лет. «Вы» — это броня, за которой можно спрятаться от жлобства и хамства.
Лидия Львовна достала чашки, поставила их на блюдца, также достала молочник, заварной чайник, серебряные ложки, положила малиновое варенье в хрустальную вазочку. Так Лидия Львовна пила чай всегда. В этом не было надуманности или вычурности. Для нее это было так же естественно, как говорить «здравствуйте», а не «здрасьте», не ходить по дому в халате и посещать врачей, имея при себе небольшой презент.
Катины глаза приняли форму блюдец. Она тут же пошла мыть руки.
— Э-э-эх, Сашка, ты даже имени ее не помнишь… — Лидия Львовна тепло и с какой-то печалью посмотрела на меня.
— Спасибо вам большое… простите, я не знал, что делать.
— Не переживай, я понимаю, ты же воспитанный мальчик, неудобно перед девушкой, она еще молоденькая, должна соблюдать приличия и по чужим квартирам не ходить.
— Имя я случайно забыл, честное слово.
— А что с Ксеней? — Как я уже сказал, я недавно расстался со своей девушкой. Мы встречались несколько лет и часто бывали в гостях, в том числе у Лидии Львовны.
— Ну, если честно, она меня бросила.
— Жаль, хорошая девушка, хотя я понимала, что все этим кончится.
— Почему? — Ксеню я любил и разрыв переживал достаточно тяжело.
— Понимаешь, ей не очень важны хорошие и даже уникальные качества, составляющие основу твоей личности, а принимать твои недостатки, которые являются обратной стороной этих качеств,— она не готова.
Честно скажу, я тогда не понял, о чем она говорит, и потом еще долго пытался изменить в людях какие-то черты характера, не сознавая, что именно они являются неотъемлемым приданым к восхищавшим меня добродетелям.
Вдруг по лицу Лидии Львовны пробежала тревога:
— Сашенька, ты только с Сеней продолжай дружить, он хороший парень, добрый, но нет в нем ярости, а она должна быть у мужчины, хотя бы иногда. Я очень за него волнуюсь. Присмотришь за ним? У тебя все в жизни получится, а у него нет, пусть хоть друзья достойные рядом будут. Обещаешь?
Я впервые видел какую-то беспомощность во взгляде этой сильнейшей из всех знакомых мне женщин. Самая большая плата за счастье любить кого-то — это неизбежная боль от бессилия помочь. Рано или поздно это обязательно случается.
Катя вернулась из ванной комнаты, мы выпили крепко заваренного чая, поговорили о чем-то и ушли.
Через неделю Лидия Львовна умерла во сне. Сеня так и не успел к ней заехать, потому что мы опять куда-то умотали на выходные.
Месяца через два мы поехали с ним в Москву. «Красная стрела», купе, целое приключение для двух оболтусов. В нашу келью заглянул буфетчик, и я попросил к водке, припасенной заранее, томатного сока.
Открыл, налил полный стакан и взглянул на Сеню. Он смотрел на мой сок и плакал. Ну, точнее, слезы остановились прямо на краю глаз и вот-вот должны были «прорвать плотину».
— Сенька, что случилось?
— Бабушка. Она всегда просила покупать ей томатный сок.
Сеня отвернулся, потому что мальчики не плачут при мальчиках. Через несколько минут, когда он вновь посмотрел на меня, это уже был другой Сеня. Совсем другой. Старее и старше. Светлый, но уже не такой яркий. Его лицо было похоже на песок, который только что окатила волна. Бабушка ушла, и он, наконец, в это поверил, как и в то, что больше никто и никогда не будет любить его так.
Тогда я понял, что, когда умирает близкий человек, мы в одну секунду испытываем боль, равную всему теплу, какое получили от него за бесчисленные мгновения жизни рядом.
Некие космические весы выравниваются. И Бог, и физики спокойны.
@А.Цыпкин

«Зарекавшийся»


                     
Марик  как рос странным, так им и вырос: полный, необщительный юноша,  чуравшийся веселых компаний своих сверстников, почти равнодушный к  противоположному полу (и к своему тоже — не надо ни на что намекать!), с  вечно уткнутым в книгу носом.  Книги заменяли Марику всё и всех.  Телевизор он не смотрел лет с четырнадцати, заявив пялящимся в ящик  родителям, что телевидение делается подонками для недоумков, и счастливо  избежав наказания. В институте, вместо того, чтобы заглядываться на  груди однокурсниц на уроках физкультуры, Марик записался в шахматную  секцию. Нет, странный, странный мальчик!  Когда открылась граница,  Марик бросил мединститут на пятом курсе и рванул из Львова так, как  будто его травили собаками. Родители предлагали ему окончить сначала  учебу и ехать уже с дипломом, но к тому времени они уже осознали, что  спорить с сыном бессмысленно, хотя бы потому, что он, не участвуя в  споре, делает только то, что считает необходимым. Поэтому родители  безропотно поднялись вслед за Мариком и репатриировались в Иерусалим,  где Марик немедленно восстановился на медицинском факультете местного  университета (иврит, как выяснилось, он подпольно выучил еще на  Украине). Получив же израильскую докторскую лицензию, Марик немедленно  отправился на призывной пункт и добровольно призвался врачом в пехотный  батальон. Рыхлый Марик в пехоте — умора! Но пойди докажи что-то тому,  кто к своим поступкам относится, как к аксиоме!  Единственное, что  как-то примиряло родителей Марика с ним, была его внезапная женитьба  перед мобилизацией. С Катей он познакомился в университете, где она  учила химию, и на третьем свидании сделал ей предложение. Видимо, Марик  владел какими-то секретами крестных отцов мафии, поскольку отказаться от  его предложения Катя не смогла и послушно отправилась вместе с Мариком в  раввинат, где ей, чуть ли не единственной нерелигиозной девушке не  пришлось врать об отсутствии добрачной половой связи с будущим мужем. До  чего же странный этот Марик!  Но всё-таки одной из самых больших  его странностей была ненависть Марика ко всему немецкому: товарам,  языку, странам, где на нем говорят. Да, конечно, в Львовском гетто  погибли его родственники, а тетку матери Марика — блестящего львовского  педиатра — нацисты расстреляли в августе сорок второго вместе со всеми  пациентами и персоналом больницы гетто, и, тем не менее...  Пепел  Клааса в сердце Марика заглушал голос разума, и Марик продолжал  утверждать, что шесть миллионов евреев уничтожил не Гитлер, а немецкий  народ, и прощать этому народу Марик не желал ничего. Более того, он  решительно прервал какое-либо общение с родным братом, уехавшим в свое  время из Львова в Гамбург, и теперь, когда брат ежегодно прилетал в  Иерусалим повидаться с родителями и показать им внуков, Марик, не желая  слушать мольбу матери о примирении братьев, в эти же сроки улетал в  Европу. Естественно, в те страны, где шансы услышать немецкую речь были  невелики. Возвращаясь домой, Марик на глазах у родителей аккуратно  выбрасывал в их мусорное ведро нераспечатанные подарки брата.  Вот  и сейчас Марик, услышав об очередном визите немецкого родственника,  улетел с женой в Тоскану. Проведя бессонную ночь в аэропорту и самолете,  они немного покатались по Сиене, поужинали и расположились на ночлег в  снятой на неделю старинной вилле, переделанной хозяевами в семь  отдельных гостиничных номеров.  Катя и Марик видели уже десятые  сны, как вдруг в дверь кто-то начал истошно колотиться. С трудом  пробудившись и недоуменно глядя в окно (ночь на дворе!), Марик поплелся к  двери. — Кто там? — спросил он по-английски. — Простите за беспокойство, вы доктор? — донесся из-за двери женский голос, говорящий по-английски с тяжелым немецким акцентом. Марик удивился и открыл дверь. Перед ним стояла сухонькая женщина лет шестидесяти в кофте, надетой прямо на ночную рубашку. —  Мы ваши соседи, — объяснила женщина, — моему мужу очень плохо. Он  задыхается. Я позвонила хозяину виллы, он вызвал амбуланс, но раньше,  чем минут через сорок, он из Флоренции сюда не доберется. А хозяин  вспомнил, что сегодня он записывал в журнал прибывших доктора и миссис  Гершман. Умоляю вас, скажите мне, что вы доктор медицины, а не  философии! — Медицины, медицины, — буркнул Марик, делая в памяти  зарубку наорать по приезде на своего турагента: зачем было упоминать  докторскую степень в заказе, к чему это чванство?! Он быстро натянул  джинсы и футболку, только теперь сообразив, что всё это время беседовал  со старушкой в трусах, и поспешил в соседний номер. Проснувшаяся Катя из  любопытства увязалась следом.  Сосед сидел в кровати и хрипел. На  его синих губах белела пена. Очень толстый, в отличие от своей супруги,  и, видимо, намного ее старше, дедок взглянул на Марика с мольбой. — Отек легких, — пробормотал Марик, приложив ухо к спине старика, и ткнул его в левый сосок. —  Сердце болит? — отрывисто спросил доктор. Старик испуганно посмотрел на  жену, которая что-то быстро залопотала по-немецки. Марик скривился.  Старик перевел глаза с жены на эскулапа и покивал головой. — Значит,  не просто отек, а вторичный сердечной атаке, — не слишком понятно для  посторонних (а кто, собственно, кроме Кати, мог его понять?!) объяснил  Марик. — Ладно, за дело. Катя, мне нужно много ваты, спиртосодержащая  жидкость и три чулка.  Марик на руках перенес старика к окну,  распахнул обе его створки и посадил соседа на стул поближе к вкусному  ночному воздуху. Катя, поискав нужные слова, как-то перевела слова мужа  соседке, и женщины забегали по номеру. Через минуту толстяк дышал носом в  пук ваты, сильно отдающей водкой, а оба его бедра и правая рука были  крепко перевязаны чулками. — Марик, что ты делаешь, если не секрет? — спросила Катя шепотом. —  Я ему сделал дыхательный фильтр — алкоголь осаждает влагу из легких. Ты  же химик — неужели сама не догадалась? — упрекнул Марик жену. — А чулки? Тоже самой догадаться? — съязвила Катя. —  Это я ему централизовал кровообращение — весь кислород, что есть в его  артериях, нужен легким. Ноги могут немного подождать. Жаль, больше трех  конечностей перевязывать нельзя! — Надо же, — тихо сказала Катя, — а у  меня за годы общения с тобой и твоими коллегами сложилось впечатление,  что сегодняшние врачи без своих лекарств и приборов беспомощны, как  простые обыватели. — Так и есть, — кивнул Марик, — но мне повезло: в  львовском мединституте пропедевтику и терапию нам читал профессор

Семенов. Он из семьи земских врачей, сам начинал в деревне еще до  революции и натаскивал нас на диагностику и лечение в полевых и сельских  условиях. Как выяснилось, что-то из его уроков я еще помню.  Доктор налил еще водки на вату и подмигнул толстяку. Тот слабо улыбнулся и показал, что ему немного легче. — Где ж эта чертова «скорая»? — вздохнул Марик. — Инфаркт ждать не любит, а я его тут без кардиограммы чую. Кстати... Он резко повернулся к соседке: — У вас аспирин есть? Давайте сюда.  Марик  взглянул на дозировку лекарства, уточнил у пациента отсутствие проблем с  желудком и всунул ему в рот две таблетки, показав зубами: жуй, мол.  Немец прожевал аспирин и скривился от горечи. — Ничего, ничего,  вытащу я тебя, — сказал ему Марик почему-то по-русски и обрадовано  прислушался: из коридора доносились торопливые шаги. Через минуту  испуганный хозяин вводил в номер бригаду кардиореанимации. У вошедших  врачей глаза поползли на лоб, но Марик быстро растолковал им суть своих  действий. Доктора одобрительно выставили вверх большие пальцы и  залопотали между собой. — Кардиограмма, давление, мочегонное  внутривенно, гепарин, — как бы про себя сказал Марик по-английски.  Коллеги улыбнулись и синхронно показали Марику еще один  интернациональный жест: «всё ОК». После чего занялись пациентом  вплотную. Самый молодой член бригады тем временем уселся заполнять  протокол.
— Как твое имя, доктор? — спросил он у Марика. —  Доктор Гершман, — ответил тот, косясь на выползающий лист кардиограммы и  бормоча себе под нос: «инфаркт передней стенки, что и требовалось  доказать». — Где работаешь? — продолжил «допрос» итальянец. — Врач в израильской армии. Точное место работы тебя, надеюсь, не интересует? Доктора расхохотались. — Доктор, ты еврей? — донеслось вдруг из-под кислородной маски, скрывавшей нос и рот больного. — Еврей, конечно, — ответил Марик, пожимая плечами. —  Oh, mein Gott! — слабо сказал толстяк, но относилось ли это к еврейству  Марика или к тому, что его закинули на носилки, осталось непонятым.  Марик помахал уезжающему соседу рукой и повернулся к Кате: — Сразу предупреждаю: если ты хочешь меня подколоть, сначала хорошо подумай. Катя покатилась со смеху: —  Нет, ну, согласись, что это забавно: с твоими попытками  абстрагироваться от существования немцев спасать их на отдыхе по ночам. —  Во-первых, не их, а его, во-вторых, он бы и так не умер — ничего я его  не спасал, а в-третьих, может, он вообще не немец, а какой-нибудь  швейцарец из немецкого кантона. — Можно подумать, что, если бы ты был уверен в том, что он немец, ты бы его не лечил, — фыркнула Катя. Марик хмыкнул. Помолчал. Поглядел в окно: — Светает. А спать, как ты понимаешь, уже не хочется. Пошли пить кофе? Катя  посмотрела на мужа, как будто видела его в первый раз: в ее глазах  читалось море уважения, омывавшее островок любви. Они вернулись в свой  номер, позавтракали и уехали во Флоренцию, твердо намереваясь выстоять  сколько угодно часов, но попасть в галерею Уффици.  Вернулись на  виллу наши герои уже под вечер: галерея оказалась выше всяких похвал, а  наличие в ней буфета позволило Кате и Марику не выходить из нее почти до  самого закрытия. Во дворе на скамейке сидела соседка и курила тоненькую  сигарету. Она явно их поджидала, потому что поднялась им навстречу, как  только узнала силуэт Марика за рулем съемной «Альфа-Ромео». — Еще кому-то плохо? — пробурчал Марик. Катя прыснула: — Обожаю твой цинизм, — сказала она, целуя мужа в щеку. Они вышли из машины и приветственно помахали рукой немке. — Как ваш супруг? — спросила Катя. —  Лучше, — ответила соседка. — Как и сказал ваш муж вчера, инфаркт и отек  легких. Завтра моего Генриха переведут во Франкфурт: мы вызвали  специальный вертолет для перевозок больных. Знаете, дома и болеть легче. — Вот и хорошо, — бодро отозвался Марик, намекая, что беседа подошла к логическому завершению. Старушка умоляюще посмотрела на него. —  Еще одну минуту, доктор, — сказала она, хватая за руку почему-то не  Марика, а Катю. — Я понимаю, что отблагодарить тебя мне нечем: деньги  бессильны, когда речь идет о спасении жизни, а без тебя амбуланс приехал  бы к трупу. Я и ночью об этом догадывалась, а сегодня в больнице врачи  сказали мне это прямым текстом. Но и уехать просто так я не могла. — Принимаю вашу благодарность, — равнодушно сказал Марик, — но не надо преувеличивать: я всего лишь исполнял свой долг. Немка, казалось, его не слышала: она повернулась к Кате, в ее глазах стояли слезы. —  Бог не дал нам детей, — шептала она, — он мой единственный ребенок, моя  любовь, моя жизнь. Твой муж спас не только его, но и меня — без него  мне на этой земле делать нечего. Пожалуйста, прими от меня это,  пожалуйста! — Что это? — удивилась Катя, глядя, как старушка надевает ей на палец кольцо с большим камнем. —  Это наше фамильное кольцо восемнадцатого века, полтора карата и белое  золото. Оно в моей семье было больше двухсот лет: я последняя из рода  прусских дворян, и, поверьте мне, это был славный род. А сейчас я хочу,  чтобы это кольцо перешло по наследству к тому, кто заслуживает его  больше всех.                                                                                                                                                 — Что вы? Этому кольцу, наверное, цены нет — я не могу взять его у вас, — запротестовала Катя. —  Девочка, ты не можешь не взять то, что я уже тебе отдала, — ласково  погладила ее по руке соседка, прощаясь то ли с Катей, то ли с кольцом,  плотно надетым на ее палец. Марик глядел на это, словно перед ним  разыгрывалась сцена из телевизионного розыгрыша, но поскольку телевизор  он не смотрел никогда, то и не рыскал глазами по сторонам в поисках  скрытых камер. — Доктор, для тебя у меня тоже кое-что есть, — сказала  старушка. — Это письмо от моего мужа. Только, пожалуйста, открой его  после моего отъезда. Она вручила Марику конверт, поцеловала Катю в щеку, села в серебристый «Мерседес» и резко рванула с места. — Бабулю только в «Формулу-1» приглашать — ничего себе старт! — ошеломленно сказал Марик. Он вскрыл конверт и при свете фонаря прочитал несколько строк, написанных по-английски дрожащим почерком: «Спасибо Вам, доктор, за все. Спасибо и, если можете, простите. Генрих Гросс, унтерштурмфюрер СС».
@Ян Каганов

НИТКА, БАРХАТ, ДА ИГОЛКИ - ВОТ И ВСЕ ДЕЛА...



На повороте в сторону Быковского  шоссе была дача, чей забор и сегодня вполне мог бы заменить крепостные  стены, а тогда еще и был большой редкостью и главным опознавательным  знаком. Непосвященные гадали: кто же прячется за этой Великой Китайской  стеной, какие сокровища там зарыты и возможно ли туда проникнуть, чтоб  хоть одним глазком окинуть райские кущи. На самом же деле за этими  царскими вратами жил простой малаховский закройщик Зиновий Яковлевич  Куцер.
Ну, это, конечно, только на первый взгляд казалось, что  простой. Никакой он был не простой. Во-первых, он был философ,  политолог, летописец, психолог и сексолог в одном лице. А, во-вторых, он  знал в цифровом измерении всю Малаховку и Красково от высшего  начальства до последней безымянной старухи, а если вдруг кого не знал,  то невооруженным глазом определял с точностью до сантиметра все  параметры любого человека с расстояния в тридцать метров. Так что  талантов Зяме Куцеру было не занимать.
Несмотря на неограниченный  доступ в закрома местных магазинов тканей, наличие сразу трех швейных  машинок Зингер, еще одной немецкой электрической и для особых случаев -  вязальной и вышивальной, сам Зяма был одет всегда одинаково: в толстые  суконные «брукес»(как называла их моя бабушка), с огромными кожаными  заплатами-подушечками на коленях, полосатую плотную сорочку, на рукаве  которой ближе к плечу намертво сидела манжета с пришитой круглой  игольницей, всегда ощетинившейся булавками, вязаную темно-синюю жилетку и  растоптанные войлочные тапки. Таких комплектов у него, похоже, был  десяток, потому что одет он был не только всегда одинаково, но и всегда  очень чисто. И в этой справе принимал клиентов, ходил на Звездочку за  сметаной и свежим обдирным хлебом, появлялся в кинотеатре Союз, на  рынке, в парикмахерской и даже на приеме у председателя сельсовета.  Когда однажды он надел костюм, чтоб похоронить жену, его никто не узнал,  пока он не сел на стульчик рядом с гробом.
Зяма был человек  солидный, неторопливый, но очень многословный и любознательный.  Интересовало его абсолютно все. Как-то мы с бабушкой принесли ему  перелицевать для папы дедушкино пальто. Провели мы у Зямы часа четыре  минимум, хотя вопрос перелицовки занял минут пятнадцать. - А шо, Циля,  Ваш муж ходил ув етом пальте до войны? Или уже после? И хде он ево  увзял? Оно било не длинновата? А ув плечи не громоздилось? А ви ходили с  ним ув театер? А какие постановки ви смотрели ув своем Донецке? А шо,  заглядывалися на Вас другие мущщины? Или Ваш Хацкель бил сам красавец  под Вас?
- Ай, Зяма...шо вспоминать, када увсё ув прошлом... Я помню  тех постановок?? А Хаца таки да бил интересный, но шо уже теперь, када  его семь лет нет и ми лицуем его пальто?...
Пытливый зямин ум не  давал ему покоя. Он читал все, что попадется на глаза от объявлений о  ренте дачи до учебника сопромата, забытого его внуком. Через день Зяма,  не снимая с шеи болтающийся сантиметр и с брюк - прилипшие нитки, шел в  библиотеку. Он повисал на стойке выдачи книг и брал несчастную  библиотекаршу в плен.
- а шо, Вера Александрна, много сейчас пишут  книг или уже не так? А хто это все пишет? Или Симонов и Кочетов? А шо, и  Фейхтвангер у Вас попадается? Неплохой человек, он приезжал перед  войной...Ну нет, не ко мне, хотя я би не возражал пошить ему пинжак...Не  знаю, ли говорил он на идиш, но все равно два еврея бы поняли друг  друга...
Зяма был абсолютно домашнего, мирного вида. Невысокий,  довольно толстый, с мягкими женскими ладошками. Одно время он ходил в  клуб Шахтер в драмкружок, так ему все время давали женские роли. На  время войны он с семьей из Малаховки исчез и люди думали, что искать их  надо было где-то в районе Ташкента. Только лет через двадцать, когда  Малаховка получила какую-то невнятную награду, но объявить о ней  приперлось высокое начальство и пол поселка собралось в Летнем театре,  все узнали, что толстый Зяма был сапером, героем войны, дошел до Праги и  его теплыми чуткими женскими пальчиками были разминированы Харьков,  Кенигсберг и Краков. Но об этом болтливый Зяма не рассказывал ни разу.
Я  дружила с Зяминой внучкой Лийкой, мы вместе ходили в художественный  кружок в Красково и я часто застревала у Куцеров на целый день. Мы  делали с Лийкой секретики, рисовали бумажным куклам платья, ели  потрясающие яблочные оладьи Симы Куцер, но больше всего мне нравилось  смотреть, как работает и разговаривает с клиентами Зяма.
- Петр  Гаврилыч, или Вы ждете праздник или просто нужна польта? Если просто для  тепла, не тратьтесь лишних денег на Зяму, идите ув магазин. А если Ви  хочите новая жизн, так стойте молча и дайте думать. Потомушта Ви  извиняйте, но Ваша фигура для красоты нуждается в подумать! Када, дай  Вам Б-г здоровьечка, Ваш животик больше, чем у Фиры Элькиной, када они  ждали двойня, а плечики круглые и узенькие, как у пионэрки, Зяме надо  хорошенько присмотреться и подумать, чтоб в польте вы били високий и  стройный, как Борис Ливанов!
Клиент мог бы обидеться, но он  действительно с одной примерки совершенно менял очертания и облик, а  иногда благодаря этому - и жизнь. Поэтому к Зяме валил народ и слава о  нем росла.
Именно тогда вместе со славой начал расти забор. Более  того, изобретательный Зяма, всеми местами чуя приближение фининспектора и  расплаты, и здесь продемонстрировал свой незаурядный ум. Посколько по  счастью дом его был угловым, Зяма сделал не одну и даже не две, а три  калитки. Первую - центральную, на ней был номер дома и звонок. Это был  вход для праздных и чужих. Вторая калитка была со стороны переулочка,  сливалась с забором, открывалась по договоренности и спецсигналу и вела в  летний домик, где и велся прием. Третья калитка открывалась на участок  дружественных соседей и через нее можно было выйти и вывести тайных  посетителей на параллельную улицу. Система работала без сбоев и к Зяме  претензий не было.
Так было много лет, пока Зяма неожиданно ни  влюбился. И в кого?!! Каких только красоток он ни обшивал эти годы и  стоял, как кремень, искренне уверяя, что на Симе исчерпался его интерес к  женскому полу. И надо же было, чтоб на склоне лет немолодая  расплывшаяся сслучайная дачница опрокинула весь его устоявшийся мир.
Эта  тетка опоздала со съёмом дачи и начала метаться и стучать подряд во все  ворота. И нечаянно дернулась в тайную Зямину калитку. Ее немедленно  провели в летний домик, там она посетовала Зяме на неудачные попытки  пристроиться со слабым городским сыном-подростком на летний отдых. И  Зяма тоже дал слабину! Для начала он поселил эту мадам тут же в летнем  домике, потом неожиданно отправил наивную Симу в Кисловодск в санаторий  Красные Камни, а хитрая змея переползла из летнего домика в хозяйские  хоромы под предлогом сырого лета и недокормленного Зямы. Через 24 дня,  когда окончилась симина путевка, возвращаться в принципе уже было  некуда, ее ждало разбитое корыто.
Зяма каялся, валялся в ногах,  объявил, что все оставляет Симе и детям, а сам налегке идет за синей  птицей. Синей птице такое решение не понравилось, к тому же сезон  кончился и зарядили дожди. Она в одночасье подхватила манатки и  возмужавшего на зяминой малине подростка и смылась восвояси. Зяма рыдал,  страдал, винил себя во всех грехах, вспоминал исторические примеры и  клянчил у Симы прощение. А маленькая, кругленькая и подслеповатая Сима  оказалась кремень и не простила. Так везучий и без царапины прошедший  войну сапер подорвался даже не на мине - на ржавой учебной гранате...
Куцеры  продали малаховские угодья, Сима вскоре умерла, а поддержавшая ее дочь с  детьми, прихватив основную часть вырученных средств, отбыла в Германию,  словно показывая безутешному Зяме, что его победа в войне была  временной. Зяма пару лет поснимал в Красково летний домик, клиенты его  разбежались, он словно сдулся и лет через пять после рокового лета уехал  в Израиль и там следы его затерялись.
Куцеровская дача сменила не  одного владельца, но шикарный забор стоит на страже до сих пор. Никто  уже почти никогда не шьет себе на заказ, предпочитая не морочить себе  голову и купить что-то готовое. Но когда я вспоминаю папу молодым, я  всегда вижу, как он был неотразим и прекрасен в перелицованном Зямой  пальто.
@Татьяна Хохрина

«Зарекавшийся»

Уже было....

Главное – уметь хорошо готовить!

– Главное, в семье, чтобы жена умела хорошо готовить! – поведал нам Семка, самый старший из нас. И добавил: – Так папка говорит!
– А мамка твоя хорошо готовит? – поинтересовался Фимка.
– Мамка хорошо готовит, – сказал Семка. – А Поля, жена моего брата Зуси, совсем не может готовить. Она приносит всегда еду со столовой. Или моя мамка им приносит.
– Со столовой вкусно, – задумчиво сказал маленький Додик, который никогда не кушал еду со столовой.
– Вкусно, – согласился Семка, – только не полезно. И добавил: – Так мамка говорит.
– А я бы покушал еду со столовой, – мечтательно вставил слово маленький Додик.
– Это дорого, со столовой, – заметил Фимка.
– Поля там бухгалтером работает, – сказал Семка, – ей по дешевке продают.
– А моя мама на молокозаводе работает, – сказал маленький Додик. И гордо добавил: — Иногда масло приносит. Вкусное.
Мы еще долго говорили про всякое, пока совсем не стемнело. А потом разошлись по домам. Нам с Фимкой по дороге было домой. Идем и продолжаем разговор про еду. Еда – это такая тема, про которую долго можно говорить. Говорили, говорили, а потом вдруг Фимка спрашивает:
– А твоя тетя Фира готовить умеет?
С чего бы это он про тетю Фиру спрашивает, думаю.
– И чего это тебя интересует? – спрашиваю.
– А ты никому про это не скажешь? – говорит.
– Никому! – говорю.
– Честное пионерское?
– Честное пионерское, – говорю, – всех вождей!
Фимка осмотрелся по сторонам и зашептал, как будто нас шпион мог услышать:
– Я подслушал, как мама сказала папе, что надо нашего Ноню с вашей Фирой познакомить.
– А что их знакомить? – не понял я. – Они и так знакомые. На одной улицы живем. А то, что они в Могилеве учатся, это не значит, что они друг друга забыли.
– До конца надо выслушивать, прежде чем говорить, – заметил Фимка, – здесь мама сказала познакомить, в смысле женить.
– Так что мы будем родственниками, – обрадовался я.
– Может быть, – как всегда, не подводя черту, сказал Фимка.
И, задумчиво посмотрев на меня, переспросил:
– А тетя Фира готовит вкусно?
Конечно, тетя Фира вообще не могла готовить. Даже не любила готовить. Как говорила бабушке:
– Фирачке ныт кэн кохн афилэ сытэрэ бульбэ ! (Фирочка не может сварить даже картофельный суп!)
А картофельный суп бабушка считала самым простым блюдом. Но разве я мог это сказать Фимку, хотя он и был моим лучшим другом. И обманывать его не хотел. И я сказал:
– У нас дома готовят еду или бабушка, или мама. Или папа. А что тетя Фира в Могилеве ест, я не знаю.
Я, конечно, догадывался, что она там ест, ибо бабушка об этом говорила едва ли не каждый день, когда начинала готовить еду:
– Их мах едэр дэй а гешмак, ун Фирачке мус эсун а дрэк фун рэсторан! (Я готовлю каждый день вкуснятину, а Фирочка должна кушать чепуху из ресторана!)
– Понятно, – сказал Фимка.
Правда, что ему понятно, я не понял, но решил не уточнять. Так мы и расстались.
Как только я пришел домой, бабушка сразу подсунула мне картошку с котлетами и села напротив, чтобы я все скушал. И тут я ей говорю:
– Я тебе сейчас секретик скажу один. Только никому ни слова. Я Фимке обещал.
– Их форштэй!(Я понимаю!) – сказала бабушка.
Я осмотрелся по сторонам и прошептал:
– Тетя Бэла хочет познакомить своего Ноника с нашей Фирой! Ну, в смысле – женить.
Я думал, что бабушка удивится, но она неожиданно сказала на идиш:
– Их вэйс. Бэлэ гэзогт ми зис аф Пурым. (Я знаю. Белла сказала мне это на Пурим).
– Два месяца тому назад?! – не поверил я своим ушам. Все это давно знают, а я только узнал. Я чуть на месте не подскочил от обиды. Но бабушка остановила мой порыв:
– Зыс ныт киндэшэ майсэ! Вэн ал кам цу хасэнэ, их зог ю! (Это не детские дела. Когда все придет к свадьбе, я тебе скажу!) – и добавила: – Ноне а гутэр бохер! (Ноня хороший парень! )
Я понял бабушку, но все-таки обиделся, что такую новость узнал последним. И сказал:
– А наша Фира готовить не умеет! А это главное в семье!
Бабушка рассмеялась:
– Ты знаешь, что главное в семье? Ой, сыночек, сыночек! Главное в семье – это любовь! А все остальное – это уже потом. Правда, ты еще маленький, чтобы это понять. Подрастешь – поймешь.
Потом тяжело вздохнула и сказала:
– Лучше Малки в нашей семье никто не готовил. Не мне тебе говорить. Когда она у нас гостит, я к печке не подхожу. А счастье так и не узнала.
И больше ничего не сказала. А я после этого разговора всю ночь не спал и думал про тетю Фиру. Мне очень хотелось стать родственником Фимке.
И я им стал. И, как бабушка говорила, Ноня оказался а гутэр бохер. Он с Фирой сейчас, как и я, живут в Нью-Йорке. Как говорила бабушка, у Фиры а лэбн ви а лэках! А что может быть лучше лэкаха- медовика! Дай Бог, всем так жить! А Фимка, теперь уже Ефим, живет в Москве. Он известный кинорежиссер. Но Фимка остается Фимкой! Когда он приезжает в Нью-Йорк, он останавливается не у своего брата Ноника, а у меня. И объясняет брату свой выбор просто:
– У вас всегда на столе еда из ресторана, которую я и в Москве могу себе позволить, а здесь меня кормят краснапольскими гешмаками!
И Нонику нечем ему возразить.
@Марат Баскин

ПОТЕРЯ...



Семья переезжала в другой город. Папа, мама и девочка лет десяти. Они сняли квартиру в огромном небоскрёбе. Упакованные вещи грузчики переносили в машину. Все были радостно возбуждены. Малышка играла со своим любимым котом. Его взяли совсем маленьким, когда она родилась. Вот вместе они и взрослели.
Знаете, дамы и господа, бывают такие животные. Такие, особенные. Они встречаются только один раз в жизни. Они становятся частичкой души. И их помнишь особенно остро, до самого конца. Вот таким и был для ребёнка этот чёрный, толстый кот.
А когда выгрузили все вещи в новом доме, выяснилась страшная деталь. Кот пропал. Обыскали всё. Но его не было. Девочка была безутешна. Она рыдала не переставая. И родители помчались на машине к своему прошлому дому. Но кота не было. Его уже не было.
Он выскочил из переноски, закрытой не очень плотно. Просто мимо пробежала кошка. Вот он и бросился за ней. А когда машина отъехала, то оказалось, что он один на улице, первый раз. Совсем один. Сперва кот испугался. Он не знал, что делать. Но потом поднял свою красивую большую голову, и почувствовал запах своей девочки. Еле заметный и такой знакомый и любимый. Запах уходил по дороге вперёд.
И кот жалобно мяукнув, побежал за ним. Ему предстоял долгий путь.
Маленькая девочка заболела. Она не могла бороться с тоской и пустотой, наступившей в душе. Она плохо ела, почти не спала, и ей мерещился везде её любимый кот. И тогда родители положили её в больницу. А врачи разводили руками и говорили, что не понимают от чего она всё хуже и хуже себя чувствует. Папа и мама не могли смотреть, как их ребёнок тает, как восковая свеча и тогда…
Тогда они поместили фото кота везде, где могли и пообещали очень большое вознаграждение, и им естественно принесли сто других котов. Других. Но не этого.
Они сделали два больших плаката на палках, где были фото дочки с её любимым котом, и взяв их в левую руку стали обходить город, откуда они уехали, улицу за улицей и кормили котов. Они надеялись, что их кот тоже прибежит.
Кто-то сделал видео и рассказав эту историю выложил его в интернете, и на следующий день… На следующий день сотни людей с плакатами в левой руке, и кормом в правой искали пропавшего кота больной девочки.
Но разве можно? Разве можно, дамы и господа, найти кота, который бежит по своему важному делу, и не хочет чтобы его обнаружили?
В этот осенний дождливый вечер родители ненадолго приехали домой, чтобы перекусить и переодеться, а потом опять ехать и дежурить у постели больной дочки. Когда они входили в палату, то их всегда встречали огромные детские глаза полные надежды. А увидев, что их руки пусты, девочка падала на подушки и плакала. Вот они и сидели обедая и обсуждая, что им делать дальше. Телефоны лежали рядом.
Они боялись пропустить важный звонок, и одновременно боялись услышать по телефону страшную весть. Поэтому, когда мама встала и пошла к дверям, папа очень удивился. Он подумал что просто не услышал звонка в дверь, но жена… Но жена сказала ему с порога, что кто-то стучит.
Он продолжал пить чай, когда услышал сдавленный крик и бросился в коридор. Выскочив на лестничную площадку, мужчина увидел жену, сидящую на полу, и смотрящую широко раскрытыми глазами полными удивления куда-то в угол площадки. Он перевёл взгляд и увидел…
Там сидело в луже воды существо, худое как щепка, грязно-серого цвета, без левого уха чем -то отдалённо напоминающее кота.
-Господи! Господи, сказал папа. Это он. Как. Как. Как! Как ты нашел? Как сумел?
Но кот не ответил. Он посмотрел в глаза мужчине, и обернувшись глянул на лестницу ведущую вниз, и тогда мужчина понял. Он сразу всё понял.
-Вставай. Вставай быстрее, крикнул он жене, и бросившись подхватил на руки мокрого кота, Они неслись вниз по лестницам, перепрыгивая через ступеньки. Ждать лифт времени не было. Они спешили к дочке.
Знаете, дамы и господа. Больница, это такое место. Там крики бывают только от боли, ужаса, разочарования или безнадёжности, но в это раз…
В этот раз. Первый раз за всю историю больницы рабочую тишину разорвал крик полный радости, счастья и любви.
И весь персонал, никогда не слышавший таких звуков на работе сбежался в палату больной девочки. Они увидели…
Они увидели, как она прижимает к себе грязного, мокрого кота неопределённого цвета и плачет и смеётся одновременно.
И знаете, дамы и господа.
Никто не сказал, что нельзя приносить в больницу грязных котов.
А через неделю девочку выписали. И она сидя на диване в новой квартире, смотрела телевизор, и гладила своего кота. А он лежал на её коленях, и закрыв глаза тихонько мурлыкал.
Никогда.
Никогда, дамы и господа, не теряйте своих любимых. Ведь, они частичка вашей души.
Никогда.
Олег Бондаренко

Сказка про  Ивана-царевича



Значит, запретить тебе жениться, на ком захочешь, они не могут? — уточнила Баба Яга.
— Не могут, — сказал царевич. — По царёву указу, всем его сыновьям позволено взять в жёны любых девиц, которые им приглянутся… Батюшка ещё добавил, когда подписывал: «Может, хоть вам повезёт!».

— И как? — полюбопытствовала Яга. — Повезло?
— Какое там, — вздохнул царевич. — Матушке не угодишь! Старший женился на боярышне — небогата, средний выбрал купцову дочку — незнатна. Чуть что, в слёзы: «нашли себе кого попало, мать не спросили, ничего хорошего не выйдет!». Обе невестки слова лишний раз сказать боятся. Недавно вот, именины у царицы были, одна ей в подарок рубашку вышила, вторая каравай испекла. Так матушка и тут в обиде: каравай-де непропечён, рубашка плохо шита… Братья с жёнами живут хуже некуда, ссоры да скандалы что ни день.
Царевич ещё раз горько вздохнул и махнул рукой.
— От меня-то тебе чего надо? — спросила Яга у пригорюнившегося гостя.
— Жениться я хочу, — в третий раз вздохнул царевич, — и невесту себе уже присмотрел… да как на братьев погляжу, с души воротит!

Яга задумчиво поцокала языком и распорядилась:
— Обожди тут.
И ушла куда-то за избушку.
Вернулась она с мокрыми по локоть руками, выпачканными в болотной тине.
— Держи, — с этими словами Яга сунула царевичу в руки свежепойманную жабу.
— И что мне с ней делать? — царевич, как было велено, ухватил жабу поперёк туловища, та возмущённо заквакала.
— Скажешь матушке, что жениться на ней хочешь, — объяснила Яга.
— На жабе?!
— Угу.
— Жениться?!?
— Да, — кивнула Яга. — И что бы царица не говорила, тверди одно: люблю-де не могу, только вот на этой жабе, слушать ничего не желаю.

Царевич попытался было схватиться за голову, но, поскольку в руке у него была зажата будущая жена, только шлёпнул холодными, мокрыми жабьими лапами себе по носу. Жаба заорала вдвое громче.
— Скандал же будет, на всё царство!
— Всенепременно будет, — согласилась Яга, — но ты стой на своём. А как настанет день свадьбы, веди во дворец свою девушку… Как её звать-то?
— Василиса…
— Веди её во дворец и всем говори, что это жаба красавицей обернулась. От большой и светлой любви. Если всё сделаешь правильно, матушка твоя будет счастлива, что невестка у неё — не жаба, а человек. Тут уж не до караваев с рубахами… Ну, а если всё же придираться начнёт, ты ей намекни, что от ссор да раздоров Василиса может и обратно в жабу превратиться.
— Понял, — сказал царевич. — А жабу мне потом, после свадьбы, куда девать?
— Обратно принесёшь, — ответила Яга. — В целости и сохранности. И смотри, обращайся с ней хорошо, невеста, как-никак! А для убедительности мы вот что ещё добавим… Иллюзия, конечно, но главное - имидж, да и впечатление произведёт…

Яга прищёлкнула пальцами — и аккуратно надела на жабью голову невесть откуда взявшуюся крохотную золотую корону..
@Юлия Ткачева

Робин



Знакомые завели собаку, помесь английского бульдога незнамо с чем. Довольно забавная на вид, но с серьезным дефектом. Из-за укороченной носоглотки, доставшейся по бульдожьей линии, но с вполне нормальными физиономией и шеей, доставшейся от незнамо кого, песик вместо привычных гав-гав, издавал звуки похожие на слоги: «Ма», «Да», «На».
Но со временем дефект превратился в интересные способности, пес научился довольно внятно, для собаки, естественно, произносить «Да», а затем, вообще, слово «Мама», чем очень забавлял всех знакомых.
Однажды, когда знакомая выгуливали Робина, так назвали собаку, появился тип с собакой. Самодовольный, с вычурными манерами, не очень приятный, с короткошерстным колли на поводке, который был прекрасно натренирован. Пес легко и безукоризненно исполнял все эти собачьи упражнения: брал барьеры, бегал по бревну и тому подобное. Устав от игр, незнакомец заговорил. Охарактеризовал своего питомца, как лучшего в стране, благодаря себе, естественно. Себя назвал гением дрессировки и собаководства.
После чего высокомерно оглядев пса знакомой пренебрежительно заключил:
— А у вас непонятная помесь. Глупее псов не бывает.
Знакомая перечить не стала. И посмотрев на Робина произнесла:
— Да, глупее не бывает. Правда, Робин?
Пес поднял грустные глаза и четко ответил:
— Да, мама, — и виновато опустил голову.
— Ничего, не расстраивайся, — подбодрила его знакомая и они пошли в сторону дома.
А гений дрессировки еще долго стоял с открытым ртом и вытаращенными глазами.
Подбери Собаку

Керен из армии, поэты и программисты, путаница в фамилиях или как прожить долго и счастливо



Анекдот. Жизненный.
Раввин  Эпштейн требует, чтобы женщины одевали паранджу. Иначе, говорит,  происходят всякие неприятности, от которых рождаются дети. Когда я  увидел Лену, она была без паранджи. И родилась Рут...
- Здравствуйте, Александр, это говорит Керен из армии.
- Добрый вечер, Керен из армии, чем обязан?
- В Ваших личных данных ваша жена Мариана записана под Вашей фамилией, а в компьютере она всплывает под другой. Почему?
- Потому что она мне теперь не жена. Мы развелись и она вышла замуж второй раз. Теперь у неё фамилия нового мужа.
- Так, хорошо, значит я пишу "разведён".
- Нет, не разведён. Я тоже женат, у меня новая семья.
- Почему?
- Не знаю, это жизнь, люди разводятся, женятся, замуж выходят.
- Но я не могу изменить с "женат" на "женат", надо сначала написать "разведён".
-  А вам и не надо ничего менять в графе "личное состояние", измените  только имя супруги и её номер паспорта, программа это позволит (меняет  данные и вписывает Ленку и её номер паспорта под мою диктовку)
- А откуда Вы знаете, что программа это позволит?
- Я её сам написал.
- ???
- Когда я служил срочную, базы данных только входили. И я написал программу, которой все пользуются до сих пор.
- А как я могу знать, что Лена Ваша жена?
- Позвоните ей, спросите, могу дать номер телефона.
- Нет, пошлите мне копию паспорта по факсу, там должно быть записано.
(Посылаю ей копию паспорта)
Через 15 минут...
- Это снова Керен, Ваша Лена тоже в компьютере значится под другой фамилией.
- Под своей фамилией. Она сохранила свою фамилию.
- Почему?
- Понимаете, Керен, моя жена поэтесса. Знаете. что такое поэтесса?
- Знаю, это как Мая Бускила.
-  Мая Бускила певица, а поэтесса это как Бялик, Шлёнский, Лея Гольдберг.  Так вот, у моей жены тысячи читателей, которые знают её под её фамилией.  А моя фамилия им ничего не говорит. Поэтому она сохранила свою фамилию.  Понимаете?
- А как это записать?
- Запишите "Викман" в графе "фамилия", программа это примет.
- А откуда Вы знаете, что она это примет? ... а, да, вы программист.
-  Упаси Вс-вышний. Я не программист, никогда не был им и не буду. В армии  меня посадили на гауптвахту. И от скуки я вызвался помочь командирам.  Они как раз маялись с новой программой. Я написал им лучшую, чтобы не  маялись. И потом всюду программы заменили на мою.
- А за что Вас посадили на гауптвахту?
- За то, что написал по-арабски стишок о сексуальных предпочениях Арафата и вывесил его на блок-посту.
- А какие у него сексуальные предпочтения?
- Он был пассивным гомосексуалистом.
- А если вы тоже пишете стихи, почему ваша жена не может взять Вашу фамилию?
- Потому что я такой же поэт, какой программист, а Лена- поэтесса милостью Божьей.
- Хорошо, Вы можете мне прислать свидетельство о браке, где значится дата свадьбы.
(звоню Ленке, она факсует свидетельство)
Проходит полчаса...
- Алло,Александр, это опять Керен.
- !!!
- У Вас с Леной дети есть?
- Да, есть. Дочка Рут.
- Когда родилась Рут?
- Я отправил Вам паспорт с развёрнутым вкладышем, там записана и Рут с номером паспорта и датой рождения.
- Хорошо, спасибо!
Ещё через десять минут...
- Это Наама, командир Керен.
- Здравствуйте, Наама, а что с Керен?
- С Керен всё в порядке, но мы тут опять запутались. По документам получается, что Рут родилась за год до вашей с Леной свадьбы.
- Ну и...
- Почему? В документах какая-то ошибка. Должно быть наоборот.
-  Да нет там никакой ошибки. Как есть, так и записано. И я знаю, что  должно быть наоборот. Но ведь люди грешны, Наама. Раввин Эльяшив  говорит, что женщине с мужчиной нельзя сидеть рядом в автобусе и  находиться на одном концерте. Раввин Эпштейн требует, чтобы женщины  одевали паранджу. Иначе, говорит, происходят всякие неприятности, от  которых рождаются дети. Когда я увидел Лену, она была без паранджи. И  родилась Рут.
- Почему?
- Что почему?
- Ну, если женщина только без паранджи, дети ещё не рождаются.
-  Наама, скажите это раввину Эпштейну. Понимаете, так получилось, за  девять месяцев до рождения Рут... В общем, нам ничего не мешало. Ни  паранджа, ни другие предметы гардероба.
- Но Вы же религиозный человек?
- Я? Религиозный? Почему?
- В поселении живёте, раввинов цитируете, Арафата не любите.
- А Вы любите Арафата, Наама?
- Нет, но я же живу не в Хевроне.
- А где Вы живёте?
- В Тель Авиве.
-  В смысле, в незаконном поселении, построенном на месте арабской деревни  Шейх Мунис? Вы слышали про Шейх Мунис, Наама? Здесь, у нас в Кирьят  Арбе- Хевроне, 30 процентов светских.
- Ну и зачем вы там живёте?
- А зачем Вы живёте в Тель Авиве? Зачем люди вообще где-то живут?
- Значит, Вы светский. Как у Вас всё запутано получается?
- Да, Наама, всё получается запутано. Люди сходятся, расходятся, снова женятся, рожают детей. И живут долго и счастливо.
- С кем?
- Что с кем?
- С кем живут долго и счастливо?
- Со своими жёнами. У Вас есть друг, Наама?
- Я рассталась с подругой. У меня тоже всё запутано.
- Распутаетесь. Новую подругу найдёте.
- Где найти такую, чтобы жить долго и счастливо?
- Не знаю, Наама, не знаю.
- Но вы же где-то находите? Как женщину хорошую найти?
Из  всех вопросов, заданных мне в этот вечер, последний застал меня  врасплох. Я не знаю, где найти хорошую женщину для другой хорошей  женщины в погонах. Я многого в этой жизни не знаю. И поэтому я не сват,  не программист, не поэт и не раввин. Я всего лишь я, как это не  прискорбно.
@Елена Викман

Александр Бирштейн

НА ОСТАНОВКЕ

Стоял я сегодня на остановке. Троллейбус ждал. Минуту жду, другую… Нет транспорта. А на остановке уже человек шесть скопилось. Переминаются. Тут бабуля подходит. Старая, но в джинсах. С нами стоять начинает. Минуту постояла и:
- Ну, как вам это нравится? Дожили! Троллейбусы совсем не ходят! Народ мерзнуть должен!
Тут народ как-то возбудился. Даже, я бы сказал, обиделся.
- Безобразие! – говорят. – Мерзнем! – подтверждают.
А бабуля поддержке и рада.
- Сколько можно терпеть? – спрашивает.
Тут мнения разделились. Радикалы говорят:
- Вешать надо!
А либералы, наоборот, требуют:
- Сажать всех!
Кого и за что ни те, ни те не уточняют. На всякий случай. А бабуля солирует:
– И водка, - люди сказывают, - подорожала!
Тут радикалы с либералами, вроде как, объединились.
- Геноцид населения! – друг другу сообщают.
- Это все евреи! – бабуля настаивает.
Ну, евреи, а они имелись, конечно, промолчали. Сделали вид, что их не касается. Зато остальные восприняли.
- Верно! – говорят.
- Правильно! – толкуют. – Жизни от них никакой нет! – огорчаются.
- В ихнюю Израиловку всех! – бабуля советуют.
Тут на нее, как на больную менингитом глянули. Причем, все.
- Тю! Сдурела! Мы тут без троллейбуса гнить и мерзнуть будем, а они на солнышке греться и передовой медициной лечиться!
Бабуля осознала и притормозила.
- Выгнать их с того Израиля!
Тут евреи уже возбудились.
- Одни уже пробовали… Мало не показалось!
Народ частично вспомнил и замолк, соображая. Вроде, как отдалились друг от друга. Мало ли. Только бабуля в джинсах свирепствует:
- Нас много! Мы победим! Братья арабы помогут!
Люди прислушиваться стали. Пришлось мне вмешаться:
- Мадам Рабинович, - говорю, - опять вы в уборной воду не слили! А еще в джинсах, которые вам Сара Борисовна подарила на Песах!
Ну, народ, кроме бабули онемел. Да и она стоит ротом воздух хватает.
- Какая я тебе мадам Рабинович, ирод! Петрова я, Клава!
- Документ покажь! – люди спохватились. – Ходят тут всякие, народ провокацируют!
А я:
- Не верьте ей! Это соседка моя по коммуне. Рахиль Айзековна! Спички ворует, в уборной не сливает…
- Я тебя не знаю! – бабка голосит. – Аферист!
- Деменция! – народу объясняю. – Осложнение после инфекционной чумки!
Ну, народ сразу отодвинулся.
- Не подходи, чумная, - грозят, - не то…
Досказать не успели. Тут троллейбус подошел. Все ринулись, а бабулю оттесняют. Мол, не суйся в наш украинский троллейбус.
Так и ушел без бабули. Ничего. Еще подождет.

Старый дом



Старую родительскую квартиру пришлось продать. Высоченные потолки, центр города и истории про родовое гнездо это хорошо, а вот третий этаж без лифта сталинского ампира это плохо. Папе за восемьдесят, он уже третий день не выходит из дома, так глядишь и сляжет совсем. Квартиру она решительно продала.
Половину денег они с папой сообща заплатили за обучение ее сына. Брат давно уехал за границу, делить родительские хоромы было не с кем. А сын мальчик очень талантливый, строит какие-то там вебсайты, по-английски строчит как и по-русски. Посовещались они с дедом и решили, пусть учится. Ребенок укатил в Бостон. Звонил и благодарил регулярно, клятвенно обещал вскорости все заработать и отдать. Ну понятное дело, как же иначе. Сердце хоть и ныло, но душа за мальчика радовалась. Правильно поступили.
Надо было искать жилье.
Дед - очень крепкий старик, немногословный, рукастый и неимоверно тактичный, сидел у окна. Газету изучал. Читал без очков! Она опять улыбнулась, сама-то очкарик с рождения.
- Ты это, Светлана , глянь. Дом тут предлагают купить. В нашем районе, у школы. Наверное можно посмотреть, - дед хитро подмигнул. Отца Светлана Львовна обожала, боговотворила можно сказать. При нем, хоть и разменяла пятый десяток, а чувствовала себя ребенком. Он каждый день вставал по старой привычке в пять утра, брился, гладил свежую рубашку и выдвигался на рынок. На старом конном базаре он знал всех и вся, и даже подвальные мыши его обожали - он каждое утро ссыпал им сырных крошек у подслеповатого оконца. Весь район он знал наизусть, исходил вдоль и поперек, а многих жильцов знал по именам-отчествам, а еще и родословную мог пересказать. Знаком был лично.
Дом, выставленный на продажу, смущенно притих за старыми тополями и страдал ужасно. Он грустил и тяжко вздыхал - а что он мог поделать. На своем долгом веку ему пришлось повидать всякого - революционных матросов в кожанках, те всегда громко орали, будто рубили саблей каждое слово. Торговцев с бегающими глазками и потными пальцами, те все больше катили- спешили на своих телегах по улице, распугивая важных гусынь и надеясь на легкий зароботок. Молодежь в полосатых рубашках с вихрастыми чубами, спортсмены все, на кого ни глянь. Девушек с коротко острижеными косами, лихо подбрасывающих волейбольный мяч и исполняющих сальто.
В лихие годины Дом пережидал ужасные сирены и бомбежки, безмолвно плакал вслед семье, спотыкаясь уходящей в черный дым под бравые песни немецких солдат. Потом радостно открывал свои ставни герою, вернувшемуся с войны, радушно принимал его спутницу, опять растил деток. Он охранял и дарил им кров уж больше ста лет, постарел и осунулся, одряхлел местами. Но он был живой, сердце его радостно билось при звуках родных голосов, а глаза сверкали мягким светом блестящих окон. Он все понимал. Нынче уезжали все - родственники и знакомые, соседи и даже именитые и важные персоны из телевизора. Вот и его сильно поредевшая семья собралась в дальние страны. Марк, дом помнил его агукающим розовощеким младенцем, задумчиво бродил по гулким комнатам, нежно гладил рукой истертые обои, обводил пальцем лакированные временем и миллионом прикосновений дверные ручки, любовно подобранные и привезенные прадедом из Германии. Марк вздыхал и Дом грустно вздыхал ему в ответ. Он прощался поскрипывающими половицами, натужно кашлял сквозняками и осевшими рамами. Дом не хотел его отпускать, ведь его столетние воспоминания хранили эту семью, корнями держали ее и давали ей силу, кормили в самые трудные времена позабытыми запасами из погребка, закрывали дубовыми ставнями от злых глаз, поили студеной колодезной и здоровой водой из самодельной скважины. Дом покрывал детские проказы и и освещал тайны влюбленных, он был средоточением всех жизненных сил этой семьи. А теперь - десятком скудных слов в газете - был выставлен на продажу. Вычеркнут из жизни. Почти.
Светлана с отцом подъехали к старому дому. На тенистую, совершенно сельскую улочку выходили два больших окна с массивными деревянными ставнями и старинная резная дверь. Светлана восторженно всхлипнула - по этой самой улице она со стайкой подружек не раз мчала в школу, перепрыгивала огромные лужи и пила вкусную воду из колонки. И это практически в самом центре огромного города! Улица ничуть не изменилась, она ответвлялась от большого проспекта, совершала крутой поворот и тут же уносила в совершенно другой забытый мир детства.
Взрослый мужчина, открывший дверь вежливо пригласил их пройти, а дом, приосанившись, принялся удивлять и восхищать одновременно. За входной дверью оказалось внутреннее крылечко, и снова дверь - двойная бронированная. С такой не забалуешь. Оказалось, что стена, видимая глазу с улицы, это только бок старинного и добротного строения, оно-то было развернуто внутрь, во двор и спрятано от злых языков и дурного глазу. В квадратном зале сюрпризом притаился камин, настоящий, с каминной полкой и изразцовой стеной, потемневший паркет намекал на причудливо выложенный узор, стеклянный переход вел в недавно пристроенную новую часть , с двумя огромными спальнями и небольшим кабинетиком. Ухоженный дворик, старый погреб в три наката, в нем, пожалуй, легко можно было бы перезимовать и даже пережить войну. Ряды солений и варений, любовно заготовленные и выставленные на сохранение, уходили вдаль, скрывались в тени углов.
Отец озабоченно хряхтел - наметанный глаз выхватывал просевшие доски, подгнившие от времени рамы, проржавевшие петли и чуть осевший фундамент. Цена-то невысока, но и работы ...
Светлана же окунулась в водоворот неясных воспоминаний, детского смеха и касания теплых душистых паркетин босыми ногами, запаха фантастических пирогов и свежей малины на веранде, маленького смешного чертика, тайком накаляканного в уголке на обоях.
Марк смотрел на странных покупателей и то хмурился, а то брови его ползли вверх... Пожилой ветеран с раскачивающейся походкой, задорные и искристые глаза и две шальные ямочки... Смутные догадки и бередящие душу чувства.... Приятный низкий голос.
Ланка - Светланка! Ну конечно! Перед ним бродила по комнатам младшая сестренка его одноклассника Леньки! Они же все учились вместе в старой школе. Ланка и Ленька были совершенно неразлучны. Ленька еще в детстве перенес операцию на сердце и младшей Лане приказано было за ним присматривать, вот она и увязывалась за ними везде и всюду.... Ох и сорви голова была эта девица!
Дом улыбался и сверкал прозрачными стеклами. Он старательно вспыхивал неожиданными солнечными зайчиками в хрусталиках люстры, манил ворсистым пледом огромного кресла, магически притягивал взгляд матовыми корешками бесчисленных книг. Он узнал эту девочку сразу, с ней рука об руку вошла новая жизнь, ее ямочки обещали взрывы хохота и песни на веранде, шум и возню долгожданных визитов любимых внуков, ароматный душистый чай и неспешные беседы любимых друзей. Он выбрал подходящую минуту и позолотил вечерним лучом бороду Марка, подштриховал игрой света морщинки и добавил искорки в блеск умных глаз. Поджег золотистые нити в густых и ярких волосах Светланы.
- Ой, Марк! Марик! Папа, смотри, это же Марик, из нашей школы!..
Светлана восторженно трясла Маркову руку и тарахтела, точь-в-точь как в детстве. Марк улыбался и не мог на нее насмотреться. Он силился вспомнить на кой фиг ему понадобилось уезжать в чертову Германию, и что он вообще там забыл, а старый и мудрый отец сидел на теплом крылечке и вел неспешную уважительную беседу со старым домом о днях минувших, о дорогих сердцу людях, о жизни и о любви.
@Алена Баскин

Александр Бирштейн

СКАЗКА ПРО НИ ЗА ЧТО... (Из книги "Сказки о любви")

Не знаю, в сколькотысячный раз телефон голосом Леонида Осиповича Утесова запел:
– Есть город, который я вижу...
Но я не дал Утесову допеть и, нажав на клавишу, строго сказал:
– Я!
Звонила двоюродная сестра. У меня семь двоюродных сестер, и каждая объявляется раз в неделю. Сегодня вторник. Значит, это Люба. В принципе, имя несущественно. Ибо тема разговора в любой день неизменна. Им нужно:
– вытащить меня, наконец, из этой «пропащей страны»;
– женить на хорошей еврейской девочке.
О том же будет со мной говорить и мама, которая позвонит через полчаса. Почему я в этом так уверен? Опыт, граждане, многолетний опыт!
А я держусь!
Сдержанно хвалю присылаемые по электронной почте фотографии претенденток на мою еще достаточно крепкую руку. И отвергаю, отвергаю...
Вот и сейчас сестра завела разговор на тему отдыха. Мол, не худо бы приехать к ним в Чикаго, а потом всем вместе отправиться на озера... Все вместе – это сестра, ее муж и, разумеется, подруга – очень и очень приличная девушка из очень-очень и очень приличной еврейской семьи...
– Вот и женись на ней сама! – советую сестре.
– Я, к твоему сведению, давно замужем! И за достойным человеком! – обижается сестра. – А тебе следует кое о чем вспомнить!
Это ее «кое-что» напоминание о моей бурной молодости и не менее бурной любви к Светке с очень редкой фамилией Иванова. Волна негодования, охватившая моих родственничков, когда я объявил, что женюсь на Светке, была настолько ужасной, что вызвала к жизни три проклятия, один микроинсульт, тридцать четыре обморока и двадцать семь вызовов скорой помощи.
Что интересно, Светкины родственники не захотели отставать от моих. Но отстали. На один вызов скорой помощи и четыре обморока.
С тех пор кое-что изменилось. Уехала в разные страны моя родня. Подались в другие края и Светкины родичи. И те, и другие, уезжая, грозили всевозможными бедами и карами...
А Светка... Кстати, надо ее разбудить. Через пять минут будет звонить Светкин папа. Откуда я знаю? Опыт, граждане, все тот же многолетний опыт! Тема разговора? О, такая же, как и у моих родственников. Но с другим знаком.
– Приехать, наконец к ним;
– найти себе в мужья нормального русского или, в крайнем случае, австралийского парня...
Ничего нового!
Не могу сказать, что мне это все надоело. Привык, притерпелся. Просто, очень устал. И все. Поэтому не говорю им всем, этой кодле, что... Нет, и вам не скажу!
А Светка, тем временем, отбивается от атак папеньки. Она тоже от всего этого устала. И тоже не выдает наш секрет.
......................................................................................................................................................
Поговорив со мной, сестра Люба звонит моей маме.
– Ну как? – спрашивает мама.
– Все то же... – отвечает сестра.
– Он что-нибудь говорил?
– Ни слова!
– Бедный мальчик! – начинает всхлипывать мама. – Ему, наверное, очень тяжело. Все-таки Света на шестом месяце... А он, временами, такой слабенький... И покормить его некому...
Потом мама, страдая, звонит Светкиному папе. И, в свою очередь, задает традиционный вопрос:
– Ну, как?
– Молчит... – сокрушается Светкин папа.
– Какое счастье, что есть на свете соседи по двору! – восхищается мама. А потом, наверное, спрашивает: – Ну, почему, почему эти дети нам никогда ни о чем не говорят?
– До сих пор понять этого не могу! – вторит ей Светкин папа.

Александр Бирштейн

ЛЕТО… ЖУКОВСКОГО… ДВОР…

- Как тибе нравится энтот ентелехент? – спросила мадам Берсон у тети Бетти, кивая на Межбижера, нацепившего поверх ковбойки галстук-гаврилку. Ну, знаете, такой пластмассовый, на резинке.
- Кому может нравиться прыщ на попе? – по-одесски, вопросом на вопрос отвечает тетя Бетя.
Она занята делом привычным – перебирает рыбу, принесенную с Привоза. В гастрономе на Полицейской тетя Бетя возглавляет рыбный отдел, но продукцией своего отдела питаться остерегается.
- Бетя, а почему это ты не на работе? – спохватывается мадам Берсон.
Ну, не будешь же ей говорить, что отдел временно, до получения ОБХСниками крупной взятки, - чтоб у этого ОБХС кишки в тридцати трех местах лопнули! - закрыт.
- Я в отгуле! – врет в глаза тетя Бетя.
Что такое отгул, мадам, не проработавшая ни минуты, понятия не имеет, но предполагает худшее:
- Бетя! Мы будем имеет потомство?
- Мы будем иметь язву на твой длинный язык! – делится мечтой тетя Бетя.
Мадам Берсон не жадная, ей тоже хочется чем-то поделиться, поэтому она от всей души желает тете Бете трахому на оба глаза и еще одну запасную.
Но оказывается, что и Бетя почти профессор в медицине, поэтому в ход идет холера, чахотка и совсем загадочный сифилис в нос.
Межбижер, послуживший начальным поводом к этому милому щебетанию, пока переминается с ноги на ногу, стоя в сторонке. Его замечают и, прекратив консилиум, начинают гадать, почему, если Межбижеру так приспичило, он не бежит в уборную, а отравляет внимание приличных людей.
Оказывается, Межбижеру таки да приспичило, но сообщить дамам, что он идет в цирк.
- Шо, там уже обиззяны кончились? – недоумевает мадам Берсон.
- Шо, там уже тигру нечего ужинать? – предлагает свою версию тетя Бетя.
- Тигры всякой дрянью не питаются! – авторитетно заявляет мадам Берсон.
Убедившись, что в цирке ему ничего не угрожает, Межбижер исчезает.
Становится скучно. Между собой дамы уже поговорили, а возобновлять такую беседу считается дурным тоном.
И что делать?
- Стекла вставляй! – гремит прямо из подъезда.
Интересно, кому может приспичить вставлять стекла в июле?
Дамы не успевают развить тему, как во двор выбегает хулиган и бандит Шурка из седьмой квартиры.
Это будет что-то интересное!
- Энтиресноэ! – как говорит тетя Бетя.
Шурка на полном серьезе интересуется у стекольщика может ли тот застеклить унитаз самым-пресамым прозрачным стеклом. Стекольщик задумывается, находит решение и объявляет цену. Шурка соглашается, и они исчезают в парадной.
- Зачем этому аферисту застеклять унитаз? – интересуется, но шепотом, тетя Бетя.
- Его мама с папой поехали кататься по Волге… - начинает объяснять мадам Берсон. Она, безусловно, не глупа.
- Шоб покататься на «Волге» зачем стеклить унитаз? – вконец запуталась тетя Бетя.
- Не на «Волге», а по Волге, - вразумляет товарку мадам. – А шоб Шурка не хулиганил посадили с ним жить его тетю Гиту и ее мужа Мишу. Миша – сокращенное от Мишигине…
- Ну, и… - не доходит до тети Бети.
- Наверное, эта тетя Гита очень Шурке надоела… - загадочно заявляет мадам Берсон.
Во двор выходит довольный стекольщик и не менее довольный Шурка.
- Под самый верх застеклил? – понимающе спрашивает мадам Берсон.
Шурка смотрит на мадам с огромным уважением и кивает.
- А вдруг она не пойдет?
- Куда денется? Я ей лекарство купил в будке на Канатной! – и Шурка показывает пачку пургена.
- Голова… - слегка завидует ему мадам Берсон.
Во двор входит Шуркина любимая тетя Гита, тяжко нагруженная бутылками с кефиром и абрикосами.
- Зря на лекарство тратился… - жалуется Шурка и бежит домой, чтоб ничего не пропустить.