Уголок читателя - 4

"Мне было чуть больше сорока, когда я узнала, что на привычный вопрос: «Чем вы сейчас занимаетесь?» можно отвечать: «Осим хаим» - «Наслаждаемся жизнью». Впервые это выражение я услышала здесь, в Израиле. Дословный его перевод: «Делаем жизнь». Городское кафе. Полдень. За соседним столиком сидит пожилая пара. Он и она. Не муж и жена, нет. Скорее старые знакомые или друзья. Они непринужденно болтают, немного флиртуют, пьют кофе. Вдруг раздается телефонный звонок. Кто-то на том конце провода спрашивает его: «Что ты делаешь?» А он: «Осим хаим». Наслаждаюсь жизнью!
Не решаю проблемы, не зарабатываю деньги, не ищу ответы на вопросы, не ставлю цели и достигаю их, не худею, в конце концов, нет! Просто наслаждаюсь жизнью.
Эта игра слов меня буквально заколдовала, и я поняла, что тоже хочу научиться этому «осиму». Первый урок мне преподнес владелец зоомагазина, когда ранним утром я забежала к нему за кормом для собаки. Он уже открыл свою лавочку, но еще не успел проснуться, поэтому медленно раскладывал свой товар. Я по отработанной годами московской привычке стала объяснять, что мне надо быстро и срочно. На это хозяин лавочки достал из клетки маленького кролика и положил его в мои руки. В этот момент я поняла: так вот ты какой — осим хаим! Время для меня остановилось. Гладить пушистый теплый комочек хотелось часами. И смотреть, смотреть завороженно на неторопливую работу продавца. Потом было много других уроков, каждый из которых приносил мне счастье.
Я поняла, что означает осим хаим: "наслаждаться жизнью здесь и сейчас!"
Богатство- это не то, в какой ты шубе ходишь, на какой машине ты ездишь и какой крутой телефон у тебя в руках!
Богатство - это живые родители, здоровые дети, надежные друзья и крепкое плечо любимого человека! Если вы способны видеть, ходить, говорить, любить и каждое утро вставать с постели - вы сказочно богатый человек!
Жалуясь на жизнь, подумайте о тех, кто рано из неё ушел.
Жалуясь на мужа, представьте, сколько девушек мечтают выйти замуж.
Жалуясь на своих непослушных детей, подумайте о тех, кто каждый день молит Бога об их появлении.
Цените то, что имеете!
Есть три ловушки, которые воруют радость и мир: сожаление о прошлом, тревога за будущее и неблагодарность за настоящее.
Если вам удастся найти кого-то, с кем вы можете обняться и закрыть глаза на весь мир, вам повезло!!!
"Мы рождаемся с криком, умираем со стоном. Остаётся только жить со смехом" (ВиктОр Гюго).

Будьте счастливы, друзья! "

Александр Бирштейн

ФОРШМАК

памяти АРКАШИ КРЕЙМЕРА, чей форшмак считаем лучшим в мире
Сколько времени прошло, а Аркашин форшмак все равно самый лучший. Смешно, банально, но каждый год не раз, не два, не сто раз звучит ода этому Аркашиному произведению. И я, как видите...





Мадам Берсон была в гостях в восьмом номере. Но не задержалась. И пришла к воротам родного двора убитая горем. Такое выражение лица на ней было только один раз, когда она узнала, что соседка тетя Сима выиграла в лотерею будильник.
– Роза, что случилось? – даже тетя Маруся испугалась, глядя на нее.
Но мадам только безнадежно качала головой. Горе не давало ей говорить. И она судорожно махала руками, словно купалась в море, причем, там, где глубоко. Народ отчаялся и зашумел. Межбижер даже решил, что началась война. Он только изо всех сил надеялся, что не у нас, а где-то на Кубе.
На конец мадам смогла говорить.
– Они... Они... – вымолвила мадам, и народ стих, проявляя умеренную чуткость и неумеренное любопытство. – Они... – повторила мадам, и нервы у тети Ривы не выдержали. – Будь ты проклята, чтоб ты нам была здорова! Говори уже! – тетя Рива перешла на крик.
Мадам вздрогнула и продолжила:
– Они не кладут в форшмак яблоки!
Повисла напряженная, но практически абсолютная тишина.
– Так, так... – задохнулась тетя Аня. – Так нельзя же...
– Ой, люди родные, что это деетсяяяя! – зарыдала Дуся Гениталенко.
– Может они не с Одессы? – предположила тетя Маруся. – Знаешь, какие дикие бывают люди из других, не дай Бог, городов?
– Не утешайте меня, – взвыла, как бензопила, мадам Берсон. – Они таки да с Одессы!
– Со Слободки? – сделала последнюю попытку постигнуть происходящее тетя Аня.
– Нет с Фонтана! – добила ее мадам Берсон.
Тут в народе пробудился национализм.
– Может они молдаване или даже грузины?
– Евреи... – сказала мадам Берсон и зарыдала.
– Этого не может быть! – отчеканил главный эксперт по евреям Камасутренко. И все поняли, что он искренне переживает. – Может у них седьмая вода на киселе евреи, а они взяли и примазались?
Народ воспрянул и обнадежился.
Герцен с уважением посмотрел на Камасутренко. Тот загордился и, чтоб усугубить торжество, спросил:
– Как им фамилия?
– Рабиновичи... – пробормотала мадам Берсон. Народ приуныл. Самозванцев с фамилией Рабинович в Одессе отродясь не было.
– А орехи ложут? – без особой надежды в голосе спросила тетя Сима.
– Ложут! – обрадовала ее, а заодно и всех, мадам.
– Вот видите, уже что-то хорошее! – фальшиво воспряла духом тетя Маруся.
Но Герцен охладил ее пыл.
– А вдруг к ним гости приедут? – спросил он.
– Какие гости? – не поняла тетя Маруся.
– Из Америки или из Бердичева… – досадливо отмахнулся Герцен. – Какая разница?
– И что? – снова не поняла тетя Маруся.
– А то, что их могут угостить этим форшмаком. И они его съедят! – голос Герцена уже дрожал от боли. – А потом уедут к себе. И там будут готовить такой форшмак. И говорить, что он настоящий, одесский…
Осознав всю глубину пропасти, в которую толкали любимый город ненавистные Рабиновичи, люди ожесточились.
– Может им квартиру поджечь? – размечталась тетя Бетя.
– Я те подожгу! – грозно пресек участковый Гениталенко. А потом попросил, - Ну, не надо, пожалуйста!
– Что ж тогда делать? – поставила вопрос ребром тетя Маруся. Но ответа не дождалась. Ибо дело выглядело безнадежным.
– Роза! А как ты попала к этим Рабиновичам? – строго спросила тетя Рива.
– Так на проводы же… Все шли… – плаксиво начала оправдываться мадам Берсон.
– Какие проводы? – не осмеливаясь поверить во всеобщее счастье, спросила тетя Маруся.
– Так оне ж в Германию едуть! – ответила мадам.
– Кто они? Не томи! – раздался хор нетерпеливых голосов.
– Рабиновичи…
И народ возликовал!
И народ развеселился!
И народ радостно пошел спать!
И снились им неведомые Рабиновичи с медалью «За освобождение Одессы» на груди.

Александр Бирштейн

СЕРЫЕ

Разные люди попадали в наш двор на Жуковского в середине, наверное, пятидесятых. Разные...
Серые люди приходили во двор к уголовнику Шраге, свистели ему в окно, он выскакивал, они говорили о чем-то, потом уходили со Шрагой или без него.
Если Шраги не оказывалось дома, садились прямо на цемент двора играть в карты. Над ними сразу поднималось облако вонючего табачного дыма и грязных слов. Порой вспыхивала драка. Дрались молча и как-то равнодушно. Они вообще были равнодушными. И глаза у них были пустые, потому что зрачки постоянно перемещались.
Постепенно они повадились ходить ежедневно...
Взрослые, проходя мимо этих людей, ускоряли шаг. А если кто останавливался, пересиля себя, чтоб сделать замечание – чепуха какая – замечание! – поворачивали к нему замерзшие серыми снежками лица и цедили:
- Вали! А то проиграем...
И взрослых, как ветром сдувало.
Со временем, серых стало больше. Не два-три, как сперва, а до десяти человек кучковались в нашем дворике.
Жаловались жильцы. Конечно, жаловались. И участковый жил в нашем дворе. Но и он суетливо разводил руками, а в глазах его обожженных бессонницей, закипали слезы.
- Не справляемся! – говорил участковый. – Навалило...
Потом Шрагу где-то застрелили. Я узнал об этом, услышав громкие вопли тети Гали, его мамы. Она оплакивала сына отчаянно и долго.
- Мама! – спросил я, - Почему тетя Галя плачет? Она же сама каждый день говорила ему: - Чтоб ты сдох!
- Отстань! – отвечала мама.
Я обиделся и отстал. А потом подумал, что мама еще заплачет, заплачет... Когда я... И тоже заплакал. И, нарушив запрет, просочился во двор.
Дело в том, что, когда серые играли в карты или вообще появлялись во дворе, нас туда не пускали.
Не пускали и все!
А я вышел. Меня обидели, и мне никто не был страшен. Даже эти.
- Малый! - позвал один из них. – Поди сюда! Ставкой будешь! – и он засмеялся, показав штук шесть фикс.
Я не пошел. Этот дядька с фиксами мне не понравился. Я даже сделал пару шагов назад... Дядька заругался скверными словами и поднялся, чтоб меня догнать. Но его остановили.
- Играли на взрослого! И не со двора!
Дядька подумал. И снова сел на цемент.
- Живи! – разрешил он. А потом повернулся к партнерам: - Карту, еще, еще...
Я убежал домой.
Несколько дней я порывался рассказать маме, нет, лучше папе о происшествии во дворе. Но что-то меня удерживало.
А потом серые как-то исчезли.
И можно было гулять сколько угодно. И все забылось. Совсем?
Наверное, нет, ибо, когда мы через несколько лет увлеклись игрой в карты, я узнал значение слова «ставка». Узнал и застыл, застигнутый запоздалым страхом.
И жизнь моя, подаренная тогда мимоходом, вдруг стала до того дорогой, что, казалось, ни кусочка, ни капельки не дам отщипнуть никому.

Александр Бирштейн

ЮБКА МИНИ

Люди любят поговорить. Особенно о других. И общество собралось. И делать нечего. Хотя, они-то не считают, что им делать нечего!
- Я бы ни за что не одела короткую юбку! – сообщила присутствующим мадам Берсон.
- Надела… - машинально и на горе себе поправил ее Герцен.
- Шови мене лечите? – обиделась мадам. – Юбки одевают, а на дело ходют! Ви на дело ходите? Ви мазурик? А с виду прыличный человек…
Герцен уже не рад своему повышенному образованию и длинному языку. Он втягивает голову в плечи и делает вид, что незаметен. На его счастье, тема коротких юбок волнует не только мадам Берсон.
- Я с тобой глубоко согласная, Роза! – вступает в дело тетя Аня. – Короткие юбки – это позор!
Тетя Маруся, прикинув, какой вид будет у десятипудовой мадам Берсон в мини юбке, начинает что-то разъяснять о корове и седле.
- А мне что ты, Маруся, скажешь? – нарывается на комплимент тетя Аня. И получает.
- А у тебя, Аня, ноги вообще зажигательные…
Это довольно старая хохма. Но тетя Аня ее не знает, поэтому сперва радуется.
- Правда? Правда?
- … как спички! – завершает фразу тетя Маруся, а тетя Аня срочно обижается.
- На свои посмотри! – видимо, с аргументами у нее плоховато.
- А зачем мне на свои ноги смотреть? – удивляется тетя Маруся. – Пусть на них другие смотрят! Если им нравится, конечно…
Тетя Рива, поймав дядю Петю именно за разглядыванием Марусиных ног – красивых ног сорокапятилетней женщины! – больно бьет его локтем в бок.
- Ай! – послушно говорит дядя Петя и начинает демонстративно смотреть на пивной ларек напротив. Тетя Рива уловила альтернативу и выдала мужу двадцать две копейки.
Из подъезда выходит девушка Валя. Она в мини юбке и босоножках на шпильках. Выглядит это очень и очень красиво!
Валя проходит мимо добрых соседских глаз и направляется в сторону Пушкинской.
- Приститутка! – тяжело, как булыжник на ногу Межбижеру, роняет мадам Берсон.
- Шалава! – говорит и свое мнение тетя Аня.
- Ни стыда, ни совести! – не отстает от подруг тетя Сима.
Ну, с этими все ясно!
- Господи! – говорит, вдруг, тетя Рива, - и куда годы прошли?
- Война… - словно ждала вопроса, одними губами отвечает тетя Маруся.
Остальные как-то сразу заткнулись. И каждый вспомнил о своем.
- А первая бомба как раз на углу Канатной и Жуковского упала! Помнишь, Маруся, как мы еще смотреть бегали? Вот дуры! – оживляется тетя Аня.
- Помню… А потом на окопы… Почти на месяц…
- А я тоже на окопах была… - говорит тетя Рива. – Мы тогда на Чижикова жили…
- С Петей? – тетя Сима всегда была идиоткой.
- Нет, с Петей мы в госпитале познакомились…
- А что вы там делали?
- Лежали… Нет, скорее уже ходили…
- Ты, что раненная была? – удивляется тетя Маруся.
- Осколок. В ногу… Хромаю, иногда, немного. И шрам…
Мадам Берсон, «провоевавшая» в городе Чирчик, Узбекской ССР, заявила, что женщины на войне совсем лишние.
- Не всегда… - усмехнулась тетя Рива.
- Еще как не всегда! – подтвердила тетя Маруся. А тетя Аня кивнула.
- А ведь почти двадцать лет прошло… - удивился Герцен.
- Ага. В мини юбке! – рассмеялась тетя Маруся.
А вслед за ней рассмеялись и остальные.
И всем стало, хоть немного, но хорошо…

Александр Бирштейн

ЯХТА С ОСТРОВА МЭН

У него было выражение лица такое, словно ему просто так, ни за что, подарили скидочную карточку в секонд-хенд.
Он вошел в крупнейшее в городе рекламное агентство.
- Где я могу подать частное объявление? – спросил он. Ему указали столик.
За столиком сидела барышня с ледяными глазами.
- Мне надо подать объявление! – попытался обрадовать он ее. Но она, почему-то, не обрадовалась.
- Простое? Срочное?
- Срочное! Очень срочное! – заторопился он.
Глаза барышни слегка потеплели.
- Срочное по тройному тарифу!
- Отлично!
Она недоверчиво глянула на клиента и даже попыталась улыбнуться. Дело в том, что на этом этапе переговоров, обычно, возникали первые разногласия.
- В скольки из наших пяти изданиях вы мыслите дать свое объявление?
- Во всех! И три дня подряд!
Оп-па! А у барышни, оказывается глаза синие, синие…
- На какой странице?
- На первой и в пол листа!
- Нет, так не бывает! – подумала барышня. Идеальный, ну, просто клиент из снов менеджера по рекламе, сидел перед ней. Она похлопала глазами, но видение не исчезло. – Как хорошо, что я вчера отказа замдиректора! А вдруг… - подумала барышня. Но опомнилась и деловито произнесла:
- Так! Три дня, начиная с завтрашнего, в пол листа, в пяти изданиях. Все верно?
- Конечно! – согласился он.
- А текст? – спохватилась она.
Он вынул из кармана лист бумаги, развернул и протянул ей.
«СРОЧНО! Продается дом с участком на 14 станции Большого Фонтана. Участок 1,2 гектара, дом – 3 этажа, 8 комнат, кухня-гостиная, 3 туалета, 3 ванные, гараж на 3 машины, сауна, бассейн, теннисный корт. Участок в 150 м от моря, свой пляж с причалом.
Цена, ввиду срочности, 650 тысяч у.е. Оплата наличными и сразу».
Далее шли номера телефонов, по которым следовало обращаться.
- И такую роскошь продавать. И так задешево… - задохнулась барышня. Если бы рядом стояла кровать, она болевым приемом или каким другим, но отправила бы туда клиента и ринулась бы за ним, раздеваясь на лету.
- У меня таких два… - ответил он, а яхту, о которой я мечтаю, уже пригнали в Палермо – почему Палермо? – с острова Мэн…
- Платить станете наличными или перечислением? – хриплым от страсти голосом спросила дама.
- Наличными! – ответил он и полез в карман. Потом в другой… Глаза барышни снова стали леденеть. Но вдруг он хлопнул себя по лбу и открыл кейс. О, денег там хватало. Он добыл нужную сумму, и глаза девушки снова стали цвета летних васильков. Но он на нее – вот беда! – не позарился, хотя и подарил на чай сто долларов.
Назавтра в определенных кругах города начался немалый ажиотаж. Прежде всего попытались определить адрес давшего объявление. Определили. По номерам телефонов. Адрес оказался вполне городской. Особняк. Охрана. Во дворе парочка БТРов с частными номерами, коих не было даже в самом секретном компьютере. Во дворе был замечен один генерал-полковник и человек крайне похожий на помощника президента…
Пошли звонки в особняк. Они фиксировались, тут же определялся адрес и, ясное дело, телефон звонящих и на место выезжала оперативная группа проверки.
К вечеру выяснилось, что пятеро звонивших бандиты, семнадцать – чиновники разного уровня, шесть – бизнесмены, пятеро – депутаты и двое – представители налоговых органов. Впрочем, намерения последних могли быть и чистыми.
При дальнейшей разработке выбрали одиннадцать адресов людей, у которых есть свободные наличные в размере не менее шестисот пятидесяти тысяч.
Всем им позвонили и назначили встречу. Впрочем, их квартиры или офисы ограбили за день до нее. Не все, удалось ограбить только четыре объекта. Но это неплохой результат, согласитесь.
За вычетом различных расходов, - аренда особняка, реклами, наем артистов БТРов и прочее - доход нашего героя составил более миллиона долларов.
- Может, и вправду яхту купить? – улыбаясь подумал он, садясь в свой лексус для того, чтоб ненадолго покинуть город. И вправду, чего опасаться, ведь видела его – и то в гриме! – только барышня, принимавшая объявления.

МАМА НА ЧАС!

Борька маялся бездельем, впрочем, как всегда в субботу. Листая странички в интернете, он наткнулся на рекламное объявление: “Мама на час. Профессионалы высочайшего класса организуют досуг вашего ребенка.” Там было еще что-то, но Борька уже придумал хохму. Осталось только набрать номер.
— Мама на час, — отозвались на той стороне, — мы работаем, чтобы вы отдыхали.
— Добрый день, — Борька подавил желание заржать, — сколько будет стоить вызвать маму для мальчика?
— Сколько лет ребенку?
— Тридцать, — шутник не удержался и сдавленно хрюкнул.
— Очень хорошо, — не смутился голос, — Мы работаем с любыми возрастами. Назовите ваш адрес.
Через час на пороге Борькиной квартиры стояла пожилая строгая женщина. За её спиной маячил накачанный бугай с кобурой под пиджаком.
— Мама на час, — женщина посмотрела на Борьку поверх очков, — вот договор на оказание услуг. Подпишите.
— А он тоже, — Борька ткнул в бугая, — мама?
— Наш сотрудник обеспечивает послушание для клиентов старше восемнадцати лет. Подписывайте.
Борька, не ожидавший подвоха, подписал. Женщина спрятала бумаги и вошла. Бугай со скучающим видом шагнул следом.
— Ну, здравствуй, Боренька.
Она потрепала его по щеке.
— Давай посмотрим, как ты живешь. А дядя Петя, — она кивнула на сопровождающего, — пока на кухне газетку почитает.
Женщина бегло осмотрела квартиру и покачала головой.
— Какой же ты грязнуля, Боря. Бери пылесос, тряпку, сейчас будет генеральная уборка.
— Да, ну, — Борька хотел возмутиться, но тут над ним навис “дядя Петя”.
— Маму надо слушаться, — и дядя показал кулак размером с пудовую гирю.
Следующие два часа под руководством мамы Борька пылесосил, мыл полы, стирал, гладил, варил борщ и начищал туфли. Стоило ему возмутиться, тут же появлялся “дядя Петя”, совал под нос договор и легким подзатыльником вразумлял дитятко.
— Ну, вот и всё, — “мама” улыбнулась, — наше время подошло к концу. Благодарим за использование наших услуг. Вот вам код на десятипроцентную скидку на следующий вызов.
Закрыв дверь, Борька выкинул бумажку со скидкой и завалился на диван. Так он не уставал даже после недели пахоты в офисе.
Проснувшись под вечер, он пошел на кухню. Вокруг было чисто, и квартира совершенно не напоминала холостяцкую берлогу. Борщ, который он поначалу собирался вылить, оказался очень даже вкусный. А заштопанная дырка на носке радовала глаз.
Через час и три тарелки борща, Борька полез в мусорку и достал флаер со скидкой. На следующих выходных Борька снова позвонил в “Маму на час”.
@Александр Горбов

Лидочка



Даже сейчас, через сто лет наших персональных одиночеств, кто-то из старожилов ее обязательно припомнит...

В восьмидесятые в соседнем дворе гуляла Лидочка. Девочка была нездорова: целыми днями она качалась на качелях и улыбалась. Улыбались даже ее глаза, с характерным для этого синдрома разрезом.

Лидочку все любили: невозможно было не любить человека, который умеет так улыбаться.

Мы, детвора, ее раскачивали, совали ей игрушки, покупали мороженое из «своих» денег. Хотя она бы и без всего этого нам улыбалась, я уверен.

Проблемы у неё были только с местными алкашами, да даже не у неё с ними, а у них с ней: они не могли простить ей улыбку. Алкаши собирались неподалёку в палисаднике, на «точке».

— Лидка, а ну-ка улыбнись! — кричали они ей, и она улыбалась, потому что улыбалась она всем. Она улыбалась, а они гоготали. У них это был такой аттракцион.

Мы не понимали, а наши бабушки на лавочке возмущались. Как-то они пожаловались участковому. Когда тот заявился на «точку», алкаши начали горланить, мол, ничего ты с нами не сделаешь, ты при исполнении. Участковый подошёл к Лидочке на качелях и стал ее качать, и со стороны казалось, он не знает, что делать. Но он знал. Вечером после смены участковый вернулся без милицейской формы и отметелил двоих. Остальные разбежались, по-паучьи перебирая тонкими ножками.

Правда, это не помогло. В том палисаднике собирались представители худшей породы алкоголиков — той, что уже допилась до злобы на весь мир. Оттуда в люди не возвращаются.

Когда Лидочка ушла из жизни, качели во дворе ещё долго пустовали: никто из нас не решался занять ее место. А один мальчик, самый маленький, раскачивал пустые качели, объясняя, что Лидочке бы понравилось.

О Лидочке вспоминали потом ещё долго. Даже сейчас, через сто лет наших персональных одиночеств, кто-то из старожилов ее обязательно припомнит, если завести о ней разговор. Так отливает от берега море, оставляя ракушку с собственным голосом внутри.

А те алкаши в палисаднике исчезали незаметно, как мыльные пузыри.

Материнская любовь



Жила одна женщина. Хозяйственная, добрая и ласковая. Мужа она рано потеряла – с войны домой не вернулся. Осталась вдовушка одна с маленькой дочерью на руках.

Трудилась женщина, старалась вырастить дочку не хуже других. Замуж так и не вышла второй раз. И всю свою жизнь, любовь и нежность посвятила любимой единственной дочери.

Девочка росла умной, способной, хорошо училась. В школе её всегда хвалили, она была лучшей в классе. Мать ночами не досыпала, после работы шила дочке платья, вышивала воротнички. Не смотря на трудное послевоенное время, девочка одета была лучше других. Мать, скромная и тихая женщина, почти все свои платья перешила дочке на обновки.

Дома женщина тоже не утруждала дочь. Все думала: вот она какая талантливая, пусть учится! И почти всю домашнюю работу делала сама.

Скоро дочь стала красивой девушкой. Многие парни заглядывались на гордую красавицу. А девушка привыкла, что все её хвалят, все ею восхищаются. Особенно души не чаяла в дочери мать. Она и не видела, что стала её дочка заносчивой, эгоистичной, иногда упрямой.

Когда дочь вышла замуж, мать все так же продолжала помогать молодой семье во всем: шила, вязала, покупала вещи для детей, сидела в няньках, приходила стирать и убираться в доме дочери.

Дочь, имея заносчивый нрав и нелёгкий характер, не ужилась с мужем. Сначала мужик запил, а потом и вовсе ушёл к другой.

Ещё больше стала помогать мать своей дочери. Жалела её, отдавала всё, что имела. Помогала растить детей. Дочка по-прежнему нескончаемую помощь уже старой матери воспринимала как должное и естественное.

Наконец, мать стала совсем старой, немощной, болезненной. Жила она на другой улице городка, неподалёку от дочери. Стала она нуждаться в помощи по хозяйству. Но помогать ей было некому. Внуки, которых она помогала растить, стали взрослыми и уехали учиться в другой город. Редко приезжали домой.

А дочь, не привыкшая никогда помогать матери, не спешила приходить к старушке. Просить пожилая мать дочку о помощи не смела – не привыкла. И стеснялась обременять своими просьбами. Но всегда ждала её, сидя у окошка и глядя на дорогу.

Но дочь не часто бывала у матери. Она работала, занималась своими делами. Приходила по праздникам, иногда по выходным.

Изредка навещали бабушку и внуки. Но старушка до конца дней своих сидела у окна своей маленькой кухни и все ждала и ждала дочь. В голубых, почти выцветших её глазах наворачивались слёзы обиды и горького разочарования.

Но ни разу она не высказала своей любимице ни одного слова упрека. Ни разу. Заболела старушка внезапно. Недолго продлилась болезнь, скончалась она тихо и безмятежно на руках у пришедших внуков и дочки…

На похоронах старой матери дочь не проронила ни одной слезинки. Что ж, старушка прожила большую длинную жизнь, почти до 80 лет. Солидный возраст. Но была ли счастлива мать? Была ли довольна жизнью? Никто её об этом не спрашивал…

Так часто мы не замечаем большого рядом. Очень большого и важного, очень необходимого каждому человеку. Особенно родному…

ЛАТЫШСКИЙ МУЖ

Кто–то в лифте написал "Лена – проститутка". И всё: ни фото, ни расценок. Творческое амплуа не указано. Не ясно также, хорошо или плохо, что Лена такая. И если захочется пойти её пристыдить, то куда обращаться? Вот о чём думали мужчины в лифте.
Женщин больше волновал нравственный облик подъезда. Они понимали, маркетинговое несовершенство объявления не долго будет препятствием. Оглянуться не успеешь, мужья станут возвращаться после рыбалки с чеками на рыбу и запахом Lanvin Eclat d`Arpege Arty. Женщины не выносят рыбу с таким приятным запахом.
Больше всех надпись расстроила жильца этого подъезда скрипача Мариса. Его жену как раз звали Леной. В футляре скрипки хранились фото её ног. Там были видны и другие части Лены, но друзья–музыканты ни разу не вскрикнули "ого, какое лицо". Они поздравляли Мариса именно с ногами. Из любви к жене Марис переехал в русский район. Его трижды грабили в троллейбусе № 15, но он всё равно интересовался и православием, и русскими поговорками.
Латышский муж у нас считается хорошим приобретением. Он часто вырастает до приятных 190 см, работящ, не орёт и подолгу выдерживает тёщу. Готовит скучно, но в мытье посуды бесподобен. Главный его минус – удивительная мимическая неразвитость. Не разберёшь порой, обижен он, радуется, или сознание потерял.
Одна знакомая рассказала, её латышский муж двадцать минут смотрел куда–то под стол, не шевелясь. Женщина его звала – он головы не повернул. Некоторое время она задавала вопросы — Ты обиделся? Живот болит? Мама звонила? У тебя эпилепсия? Творог скис? Вспомнил Витьку? Так ничего же не было, просто поцеловались!.. Жена сочинила сто видов катастроф, заново пережила свадьбу и развод. Он всё глядел под стол. Потом спросил очень спокойно, не кажется ли ей, что левый край скатерти немного ниже правого?
Будь Марис южанином, взял бы нож, построил бы соседей перед крыльцом. У кого на пальцах пятна от маркера – того зарезал бы. Но он прибалтийский музыкант. О насилии читал лишь в английских детективах. Единственный известный ему способ мести – оттопыривание губы – в русских кварталах бесполезен.
Марис решил составить психотип преступника. Было ясно, негодяй изувечил лифт от восхищения и досады – ведь Лена выпита другим. Это значило, разыскиваемый обладает вкусом к прекрасному, склонен завидовать и умеет писать. Все жители дома старше шести лет соответствовали этому преступному профилю.
Когда психология не сработала, Марис решил вычислить гада по почерку. Он придумал обойти жильцов, собирая подписи за строительство детского городка. Подпись должна была содержать слова "Лена" и "Проститутка". Детский городок идеально подходил для этих целей.
С точки зрения новостей, русские районы населены кошками, хулиганами и старушками татаро–монгольского генезиса. По вечерам все они бьют морды не важно кому. На всякий случай, Марис взял газовый баллон, бинты и поставил на быстрый набор службу спасения. Из 36–ти квартир его подъезда в 33–х жили русские.
Марис пошёл по подъезду сверху вниз. На девятом этаже нашлись бабушки с разной философией. Одна назвала музыканта бандитом, велела зайти, проверить – у неё брать нечего. Вторая дверь не открыла, пригрозила позвать Петю, который всем покажет.
На восьмом этаже Мариса накормили супом.
На седьмом лысый бугай пригрозил надавать в бубен, потом угостил печеньем. Опасно, нелогично, весело.
На шестом подарили ведро грибов, обещали взять с собой за боровиками. Грибник смотрел в календарь, велел приходить в сентябре, в шесть утра. И всё, вытолкал за дверь.
На пятом этаже женщина в пеньюаре сказала – да вы зайдите – и так потянула за рукав, что у Мариса ноги оторвались от пола. Выкатила торт, коньяк, полезла на шкаф за альбомом, показать фото себя в молодости. Заодно показала всю себя в настоящем. Марис пообещал вернуться и сбежал.
На четвёртом снова был суп – отказаться не вышло.
Бабушка с третьего этажа оказалась глухой, пришлось орать. На шум выбежала внучка по имени Лена. Приятно и удивительно. Хорошо что русские не сочиняют каждой новой девочке отдельных имён. Мадемуазель оказалась точно, как написано в лифте. Летящая юбка, смелый и одновременно приветливый взгляд, шаг уверенный. Расписалась в тетради – Митрофановы.
Марис пошёл, купил маркер. Вернулся в лифт и под словом "Лена" приписал аккуратно "Митрофанова".
Он вышел из дома. Тут Чехов указал бы, что на улице цвела весна и пели птицы. На самом деле – ни хрена. 18–е апреля было и холодно как в тундре.
@Слава Сэ.

«Не переставайте мечтать и фантазировать…»



С годами жизнь отнимает у человека главное — ПРЕДВКУШЕНИЕ
Предвкушение любви, богатства, удачи, славы... она отнимает тот счастливый озноб, пугливое сердцебиение, мучительно-сладкое преодоление мига, часа дня — на пути к предвкушаемому!

Писатель Ремарк как-то сказал, что если от жизни ничего не ждать, то никогда не испытаешь горького разочарования от краха иллюзий. А если жизнь решит тебе что-то дать, это станет приятным сюрпризом.

И я понимаю, что он прав. В теории. А на практике я так жить не могу. Я не перестаю надеяться на чудо — не могу перестать. Раньше я думала — а вдруг, я вырасту и стану известной пианисткой?

А теперь думаю — а вдруг, мой сын вырастет и станет известным программистом? Глупо,скажете вы? Но, по крайней мере, интерес к жизни не иссякает.

Так что, не переставайте мечтать и фантазировать. Так мы убегаем от старости.
@Дина Рубина

Княжна Ривка



Когда Арнольд сказал по телефону, что приедет в аэропорт провожать меня, я, признаться, несколько удивился - что за сентиментальности такие? Но с другой стороны - мы добрые, хотя и недавние знакомые, почему бы и не проводить, если есть время.
Мы договорились встретиться у ворот, где просвечивают багаж, и когда я появился в назначенном месте, Арнольд уже ждал меня. Посадка не начиналась, у нас было минут двадцать в запасе. Мы расположились на диване лицом к летному полю.
Я заметил, что Арнольд нервничает. В который раз он желал мне счастливого пути и в который раз спрашивал, когда я вернусь. В руках он вертел какой-то пакет, обернутый в яркую бумагу. Наконец, после паузы, видимо, собравшись с духом, он сказал почти торжественно:
- Мы с тобой давно знакомы... ну, довольно давно, и я считаю тебя своим другом. - Он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня. Я молча слушал. - Я хочу обратиться к тебе с такой просьбой: передай вот это - он помахал свертком - одному человеку в Москве. Вот тут телефон и адрес.
Я невольно рассмеялся:
- Всех-то дел? Ты так торжественно начал, я уж не знал, что подумать. Конечно, передам, о чем разговор!
- Это не все. - Он опять заерзал на месте и помолчал. - Видишь ли, эта женщина... в общем, моя бывшая герл-френд, понимаешь? Дело давно было, до женитьбы. Но Фира все равно знать не должна... Так что... ну, ты сам понимаешь.
- Все понял. Забуду в тот же момент, и никогда ни слова.
Он заглянул мне в глаза:
- Я бы хотел, чтоб ты правильно понял. Все в далеком прошлом. Мне было тогда двадцать, я на втором курсе учился, а ей на год меньше. Что было? Была любовь, бешеная, неистовая. Какая-то прямо круглосуточная... Ну, был аборт - помнишь, как тогда обстояло с этим делом... Дома, конечно, скандалы, и у меня, и у нее. Я стал плохо учиться, чуть из института не вышибли. Она и вовсе с семьей рассорилась, переселилась к бабке в Горький. Бросила учиться, пошла работать. А ведь она из очень приличной семьи. Отец ее даже в советские времена кичился дворянским происхождением.
- Почему ж вы не поженились?
- Ты что - не понимаешь? Она русская. Мои гомельские родственники меня бы просто убили. И мама, и бабушка, и две тетки... Смеешься - жениться на шиксе! Ну, пусть не убили, но уж прокляли бы навсегда, это точно, и лишили бы всякой поддержки. А как я, студент второго курса?.. Вот ты тоже из еврейской семьи, а у вас по-другому...
В моей семье, действительно, все было иначе. Мои родители по всякому поводу повторяли, что они интернационалисты, что национализм - отвратительный пережиток прошлого, и что надо хорошо относиться ко всем людям, независимо от их национального происхождения, поскольку все они равны и одинаковы. А в школе соученики называли меня жидом и били... Впрочем, речь не об этом.
- Столько лет прошло, а вот... - Арнольд замолчал на полуслове и вздохнул. И словно спохватившись: - Нет, у нас с Фирой все в порядке, ты не подумай... Отношения нормальные, дочка растет.
- А все-таки вспоминаешь ту, прежнюю.
Он усмехнулся:
- Не вспоминаю, старик, а постоянно думаю... Только всего этого ей не рассказывай. Просто передай привет и вот это. - Он протянул мне пакет в яркой оберточной бумаге. - Тут диски - музыка, которую мы вместе слушали: Фрэнк Синатра, Пол Джонс, Арита Фрэнклин... В общем, сентиментальные воспоминания. А вот тут я написал ее телефон и имя.
Я взглянул на него словно впервые, стараясь представить себе его в роли героя романа. А что, вполне... Роста высокого, лицо приятное: широко расставленные глаза, большой лоб, яркий рот...
Он хлопнул меня по спине и протянул пакет:
- Давай, старик, счастливого пути. Честно говорю - умираю от зависти, ведь ты увидишь ее через день...
Через день я ее не увидел, и через два тоже - был очень занят. Дело в том, что в Москву я приехал почти с дипломатической миссией. Сейчас объясню. Я работаю в солидной нью-йоркской строительной компании, и президент нашей компании на совещании в Давосе однажды познакомился с большим начальником из московского городского управления, или как они себя любят называть, из "московского правительства". Важная персона, чуть ли не третий или четвертый после Лужкова. Так вот, пока наш президент угощал персону обедом и поил в баре, она (персона) надавала ему (президенту) множество заманчивых обещаний. Совет директоров, говорят, устроил овацию, когда президент рассказал о содержании давосских застольных бесед. Еще бы, осуществив эти обещания хотя бы наполовину, наша компания оказалась бы обеспечена работой на два десятка лет вперед. Но беда в том, что после возвращения в Москву персона повела себя так, будто никаких таких разговоров не было и даже Давоса на карте мира не существует. Возникла необходимость объясниться с этим деятелем начистоту и понять, чего он хочет (хотя это как раз можно было угадать). И вот выбор кандидата для этой довольно противной миссии пал на меня, поскольку я единственный из всего более или менее руководящего состава компании могу говорить с московским контрагентом с глазу на глаз, без переводчика.
Все это прямого отношения к нашей теме не имеет, просто я хочу объяснить, как задерган я был в первые дни в Москве. Этот тип из "московского правительства" повел себя противно. Первые два дня он держал меня то в приемной, то у телефона, но так и не соизволил со мной поговорить. Принят я был лишь на третий день, и то в присутствии дюжины других чиновников, которые устроили мне перекрестный допрос относительно моей компании, хотя на эту тему есть с десяток брошюр на всех языках, включая русский. А еще на следующий день мне объявили, что господин NN уехал из Москвы на два дня. Я позвонил в Нью-Йорк; от меня требовали, чтобы я дождался его возвращения и попытался встретиться с ним для серьезного разговора.
И вот тогда я вспомнил поручение Арнольда.
...Она, как мне показалось, даже не удивилась:
- Как же, как же, конечно помню. Как он там поживает? - Голос был ровный, певучий, с настоящим московским "а". - Пакет? Спааасибо, очень тронута. Вот со временем у меня сааавсем плохо. Да, каждый день. В субботу не могу. В воскресенье работаю. - Она рассмеялась. - Давайте вечером, после работы. Вы где остановились? Вот и чудесно. Встретимся в вестибюле. Завтра, скажем, в восемь... нет, лучше в восемь-тридцать. Устраивает?
И вот, мы сидим в глубоких креслах посреди сияющего мрамором и золотом вестибюля, я слушаю ее плавную речь и неотрывно смотрю на нее, пытаясь понять, какая сила может удержать мужчину жениться на такой женщине? Какие гомельские родственники в состоянии это сделать?
Она удобно расположилась в кресле. Темный тон полудлинного платья из плотного шелка подчеркивает белизну шеи, а серый оттенок гармонирует с цветом глаз. В ушах поблескивают старинные бриллиантовые серьги. На мраморный кофейный столик она бросила сумку, вынув из нее предварительно похожий на пудреницу розовый телефончик.
По моей просьбе она рассказывает о своей жизни:
- Мы живем вчетвером - муж, две дочки и я. Старший сын уже большой, студент, дома не живет. - Она говорит и все время улыбается, и эта постоянная улыбка придает ее словам, самым обычным, какое-то необъяснимое дополнительное значение, как будто она имеет в виду что-то гораздо большее, чем выражают ее слова. - Муж мой - врач, хирург. А у меня - свой бизнес. Ох, и не говорите! Я - и владелец, и директор, и модельер и... и все остальное. - Она запрокидывает голову и смеется, я смотрю на стремительный взлет ее шеи и заостренный подбородок, - пошивочная фабрика. Небольшая, пятьдесят человек работают. Наша специальность - женские платья. Вот вам образец. - С некоторым смущением она расправляет складки на платье. - Видите, приходится быть еще и манекенщицей. Я сюда прямо после встречи с закупщиками.
Но почему именно швейная фабрика? Ей бы больше подошло... ну, не знаю... что-нибудь связанное с музыкой, что ли...
- Так получилось. Не знаю, говорил ли вам Арнольд... консерваторию мне пришлось оставить после первого курса, так обстоятельства сложились. Уехала жить в другой город, училась там, куда смогла поступить... В общем, инженер-технолог. Так что работаю по профессии.
продолжение следует...

- И довольны?
- Довольна? - переспросила она. - Можно сказать, да, довольна, хотя это не то слово.
- А какое слово "то"? - Я не мог удержаться от иронии.
Она сосредоточено помолчала и произнесла совершенно серьезно:
- Я знаю, что я на своем месте, и что все правильно. И понятно, зачем я стала технологом. Все на своих местах.
Ответ мне показался несколько странным. "Свое место?" Но, в конце концов, такой красивой женщине можно простить некоторые странности.
Между тем, она спрятала в сумку свой розовый телефончик, сунула туда же привезенный мной пакет и привстала с кресла:
- Ну, хорошо, приятно познакомиться и большое спасибо. Арнольду передайте самые...
- Нет-нет! Подождите, что ж вы прямо сразу... - я вскочил и даже развел руки, как бы пытаясь ее остановить. Мой порыв был вполне искренним. - Мы ведь совсем не поговорили. Прошу вас, давайте пообедаем вместе, здесь ресторан неплохой.
- Спааасибо, большое спасибо, но пора домой. Никак не могу...
- Почему? Позвоните мужу, может он к нам присоединится. - Это приглашение, честно говоря, было не вполне искренним...
- У Миши сегодня ночное дежурство, к сожалению. Девочки дома одни, младшую пора спать укладывать. Смотрите, десятый час уже!..
Она порывисто поднялась из кресла, подхватила сумку и повернулась к выходу.
- Самые лучшие пожелания Арнольду, - сказала она уже на ходу. - Как он там? Устроился?
- Вот видите, мы ни о чем не поговорили, - я трусил за ней к выходу.
- Мне очень неудобно, право слово. Но когда оно само складывается... Нет-нет, мне нужно скорей домой.
- Ну, тогда я вас хотя бы провожу - поговорим по дороге.
- Если вам удобно... Очень любезно. Тут недалеко до метро. - И уже на улице: - Так как его жизнь? Дети у него есть?
Я принялся обстоятельно рассказывать про Арнольда, его семейную жизнь, его дочку, его работу... Мы шли в густой толпе, она ловко обгоняла прохожих, я едва поспевал за ней. Как вдруг откуда-то донесся резкий звонок. Она остановилась и начала лихорадочно шарить в своей сумке пока, наконец, извлекла оттуда заливающийся звоном розовый телефон. Поспешно открыла крышку, прижала к уху:
- Я слушаю. Саша! Саша! Где ты находишься? Что? Не можешь сказать... Ну ты в безопасности, по крайней мере? Ты здоров? Ты невредим?
Она прижала телефон к уху и заткнула пальцем другое ухо. Людской поток снес ее к краю тротуара, но и здесь ее продолжали толкать со всех сторон. Она ничего не замечала.
- Зачем ты мне говоришь, я же слышу... Да, выстрелы слышу. Далеко? Как далеко? Я не расспрашиваю тебя о подробностях, не можешь - не говори. Я только хочу знать, когда вы вернетесь на базу. Не знаешь? Хорошо, позвони, позвони сразу же. У меня телефон всегда включен. Ну, береги себя... - и добавила что-то непонятное, как на другом языке.
Разговор прекратился. Она по-прежнему стояла на крае тротуара, прижимая трубку к груди и глядя перед собой невидящими глазами. Я взял ее под локоть и оттянул из толпы в нишу каких-то ворот. Она посмотрела на меня широко открытыми, сухими глазами:
- Это Саша. Мой сын. Целый день ждала его звонка... В это время он обычно не звонит.
- Что с ним?
Она молча отвела взгляд. Я чувствовал, что не имею права расспрашивать, но все же спросил:
- Где он находится?
Она продолжала смотреть в сторону, словно решая, сказать или не говорить, потом опять взглянула мне в глаза:
- В Цахале.
- Что? - я такого слова никогда не слышал.
- В Цахале, - повторила она, - в Армии обороны Израиля.
От удивления я потерял дар речи. Если бы она сказала "на Луне", я б и то удивился меньше.
- Из Бейт-Лехема звонил. Что там происходит? Ничего не рассказывает.
Она прикрыла глаза ладонью и что-то прошептала - как будто прочла короткую молитву. Потом решительно бросила телефон в сумку и оглянулась по сторонам.
- На метро получится поздно, я такси попытаюсь поймать. Тут за углом. А вам спасибо. Арнольду, пожалуйста, передайте...
- Но позвольте! Вы не можете уйти просто так, ничего не объяснив. Почему вдруг ваш сын воюет в Израиле? С какой стати? Что я скажу Арнольду?
- Вы правы, - ее обычная улыбка вернулась на свое место. - Наверное, мы должны увидеться еще раз, это возможно? Я позвоню вам в гостиницу, и мы договоримся. А сейчас извините, я должна немедленно...
И она скрылась за углом.
На следующее утро я снова звонил в Московское управление и мне сказали, что г-н NN очень занят и принять меня не может. Ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшие дни. Что мне следовало делать? В Нью-Йорке было два ночи, на работе раньше девяти утра никто не появится, а звонить в такое время кому-нибудь домой я не посмел. Я решил поехать в управление, попытаться что-нибудь разузнать - ведь должны быть какие-то причины такого поведения. Увы, ни один чиновник, ни одна секретарша говорить со мной не желали, только отвечали, что без NN вопрос мой никто не решит, сам же он отсутствует. А в какой-то момент я увидел представительную спину NN, когда он проследовал от своего кабинета к машине. В общем, до меня окончательно дошло, что миссия моя провалилась. В пять часов по московскому времени, то есть в девять утра по нью-йоркскому, я дозвонился до офиса президента своей компании, доложил все обстоятельно и получил распоряжение немедленно возвращаться домой. Если не сегодня вечером, то завтра утром.
И тогда в мое сознание вошли те мысли, или вернее волнения, которые весь день подспудно меня тревожили. Как я могу уехать, не поговорив с ней, не узнав ее истории. И нечего притворяться - вовсе не ради Арнольда. Эта женщина бесконечно интересовала меня сама по себе, с ее плавным говором и быстрыми движениями, с ее способностью к бизнесу, со смеющимся взглядом серых глаз, с ее сыном и их тайной... Я не мог уехать, не повидав ее.
Я не сообразил записать номер ее розового телефона, а дома отвечали детские голоса:
- Мама придет скоро. Мне уже спать пора.
Появилась она часам к девяти.
- Завтра утром я лечу домой, - сказал я. - Но до тех пор мы должны поговорить.
- Я сама в этом заинтересована, - ответила она неожиданно, - только как это сделать? Собственно, если вы завтра утром уезжаете, у нас одна возможность - сегодня вечером. Домой, извините, я вас пригласить не могу. Что бы придумать? Постойте, помните то место, где мы вчера распрощались? Там чуть дальше по той же стороне есть кафе или закусочная. Не заметили? Вот там, если не возражаете. Младшую уложу и отправлюсь. Значит, через час примерно. Не возражаете?
Ровно через час она вошла в кафе, где я ее ждал за столиком.
Она поздоровалась, села напротив меня и тут же извлекла из сумки розовый телефончик. На этот раз я знал для чего.
- Пока я не начал вас расспрашивать, давайте закажем ужин, - предложил я. - Не отказывайтесь, вы ведь не успели поужинать, я знаю. Верно?
- Нет-нет, я есть не буду, спасибо. Вы заказывайте себе, пожалуйста, не теряйте времени.
продолжение следует...

- Ну хоть что-нибудь, хоть кофе или чай. А то мне неудобно как-то...
- Хорошо, пусть кофе или чай.
- И кусочек торта хотя бы. - Я развернул перед ней написанное затейливыми буквами меню. - Или вот пирог какой-то фирменный. Ну, пожалуйста!
Мне очень хотелось устроить подобие ужина, посидеть с ней подольше. Она вздохнула и с улыбкой посмотрела на меня. Я вдруг заметил, что глаза у нее не серые, как мне показалось в прошлый раз, а синие. Потом я сообразил, в чем дело: на ней было синее платье.
- Поймите, не могу, даже чай пить не могу. Почему? - она улыбнулась своей непонятной улыбкой, - потому что еда здесь не кошерная, вот почему. Вы знаете, что такое кошер?
Некоторое время я не мог вымолвить не слова. Официант тщетно пытался завладеть моим вниманием, но так и отошел ни с чем.
- Вы что - еврейка? - выдохнул я наконец.
- Да, - сказала она с подчеркнутой небрежностью: а что, мол, тут такого? - Да, верующая еврейка.
Мне как-то стало не по себе: ну, что она - смеется надо мной?!
- Слушайте, я ведь всего несколько дней назад говорил с Арнольдом. Он мне много рассказывал о вас, и в частности говорил... - я чуть не сказал лишнего. - Он говорил, что очень любил вас и не женился по той единственной причине, что вы не еврейка. Испугался своих гомельских родственников. Я думаю, потом пожалел, но было поздно.
- Но я действительно тогда не была еврейкой.
Я уставился на нее в полном недоумении.
- О, Боже, - она отвела взгляд, наверное, чтобы я не видел, что он выражает... - Вы до сих пор считаете, что еврей - это национальность и запись в паспорте? Вы никогда не слышали, что на протяжении истории множество людей стали евреями?
- Я знаю, что можно принять еврейскую религию...
- ... и стать евреем. Что со мной и произошло. Я приняла иудаизм и стала еврейкой по имени Ривка.
Понять это было трудно. Я попытался как-то совладеть со своими разбегающимися мыслями. Подозвал официанта, заказал еду и кофе для себя, чай для нее.
- Хорошо, мы не обсуждаем вопрос, можно ли стать евреем, - сказал я, когда официант отошел. - Но простите. Я не могу понять логики вашего поведения. Когда речь шла о женитьбе, вы не переходили в еврейство, хотя это было единственным препятствием. А когда он бросил вас, едва не испортив вам жизнь, тогда вы стали еврейкой. Как это можно понять?
- Но я это сделала не ради него, к тому времени он уже женился на другой. Я это сделала в соответствии с убеждением, к которому я пришла постепенно.
- А вас не оттолкнул от евреев его поступок? Ведь он поступил так хоть и под давлением родственников, но по националистическим мотивам.
Она задумалась, глядя сквозь меня. Пальцы ее теребили крышку розового телефона.
- Конечно, я была обижена, - проговорила она, - но обида обернулась интересом, желанием узнать этих людей, которые с таким упорством не хотят смешиваться с другими.
- Да бросьте - не хотят. Еще как смешиваются! Не нужно далеко ходить за примером: я сам женат на русской, на Вере Калашниковой.
- Но есть противоположная тенденция - не смешиваться, сохраняться. Я поняла это тогда еще, двадцать лет назад. Я жила у бабушки в Горьком... ну, после всей этой истории с Арнольдом. Мне очень повезло: я познакомилась с группой отказников, сблизилась с ними. Потом вместе с ними стала учить Тору. Это было ужасное для меня время, все от меня отвернулись, все кроме бабушки, маминой мамы, спасибо ей. Если бы не она и не эти отказники, не знаю, как бы и выжила. Они меня приняли, как свою. Там я познакомилась со своим будущим мужем, Михаилом - мы женились, когда я прошла гиюр. Я убедилась, что нет у них высокомерия или презрения к другим, а есть вот это самое желание оставаться самими собой.
У других оно тоже есть: мой отец, к примеру, страшно горд родством с какими-то князьями с татарскими фамилиями, и чуть чего заявляет мне: ты изменила своим предкам, уйдя из православия. А я говорю: мои предки сначала были мусульманами - татарами, потом стали православными русскими - которым я изменила? Нас, говорит он, Алексей Михайлович избрал в семнадцатом веке. А я говорю: а ты подумай, Кто евреев избрал и в каком веке... Евреям есть, что хранить и почему сохраняться - можно ли их за это осуждать? А те гомельские родственники Арнольда - на их глазах во время войны погибли тысячи евреев, они чудом уцелели, у всех у них единственный потомок - Арнольд. И вот, он заявляет, что женится на нееврейке. Это значит, что его дети не будут евреями. Такое непросто вынести, можете мне поверить. Скажу вам откровенно: если мой Саша надумал бы так поступить, я бы сражалась с ним до последнего... - Она тряхнула головой, как бы отгоняя страшные мысли, и посмотрела на розовый телефон.
- Вы его из-за этого и отправили в Израиль?
- Отчасти. Но главным образом, потому что подходил срок службы в армии, а как он может служить в российской армии? Как он будет соблюдать кошер, субботу, праздники? Да он и сам изо всех сил рвался в Израиль. Израильскую жизнь он знает, он там много раз бывал, в лагере три лета провел, на иврите говорит отлично. У меня обширные связи в Израиле. Деловые в основном: я там всю свою продукцию сбываю.
- Швейную продукцию - в Израиле? Там наверняка своей полно, и хорошей! Я слышал от жены... как это? "Готекс".
Она расхохоталась:
- В самую точку... "Готекс" выпускает купальники, а я - платья для религиозных женщин.
- Но ведь и этого, наверное, там сколько угодно.
- Конечно. Но мне удалось найти, что называется, свою нишу. Я доказала на деле, что "кошерные" платья могут быть элегантными, женственными и даже модными. У меня все больше и больше покупательниц. Вы наверняка видели, как выглядят ортодоксальные еврейки в длинных юбках, черных платках и мужских ботинках. Это отпугивает молодежь, создает неправильный имидж. А это вовсе не закон, это заблуждение. Наш закон не предписывает женщине походить на чучело, почитайте хотя бы "Песню песней". Да, должны быть закрыты локти и колени - ну и что? Сколько угодно простора для линии, стиля, цвета...
- Но есть и другие ограничения, - предположил я.
- Не так много. Ткани, например, не должны быть смешанные: чистый хлопок, чистая шерсть, чистый шелк... евреи не любят смешений, - это было сказано с тонкой улыбкой. - Нитки тоже не должны быть с синтетикой. Ну, само собой, фабрика не должна работать в субботу и по праздникам. И кое-что еще - у меня есть компетентные консультанты. Раввины. - И словно спохватившись: - Но я и сама законы знаю, я их учила всерьез. Я даже семинар у себя в синагоге веду на тему "Права женщин по Галахе". - И совсем другим голосом - певучим, ласковым: - Да что же вы не едите, стынет ведь! Приступайте, я вам мешать не буду, я пока позвоню.
Она быстро набрала номер на розовом телефоне. Я ел и не прислушивался, но все равно слышал весь разговор:
- Ты уже дома? Что там у вас? Лие тоже пора. Уже в ванной? Хорошо, проследи только, чтобы недолго. Нет, не звонил, и сегодня уже вряд ли. Я скоро. Нет, не сказала. Не могу решиться. Ну, если не очень голодный, дождись. Целую.
И она стала прощаться.
- Спасибо за диски. Арнольду привет и благодарность. Я ответ не писала, но на словах передайте, что обиды на него я не держу, желаю ему счастья. Сколько лет его дочке?
На следующее утро я улетал домой. Расплатившись в гостинице, я ждал такси в вестибюле - в том самом вестибюле, где мы сидели с ней в первый вечер. Ко мне подошел швейцар и сказал, что меня разыскивает администратор. Я подошел к администратору, и он сказал, что мне только что кто-то звонил, но другой администратор, "вот та женщина", сказала, что я выписался и уже уехал. "Вот та женщина" сказала, что звонил женский голос, спросил меня и больше ничего не сказал.
С тем я и сел в такси. По дороге в аэропорт я гадал, кто это мог быть, и получалось, что она, потому что если бы из Нью-Йорка, то говорили бы по-английски, а если бы "московское правительство" надумало связаться со мной (что маловероятно), они бы действовали куда напористей, они бы всю гостиницу и весь таксомоторный парк на ноги поставили.
продолжение следует...

Скорее всего, она.
Толчея и неразбериха в аэропорту сразу возродили в памяти картинки российской жизни. Я стал в конец бесконечной очереди и терпеливо ждал, гадая, успею ли на самолет, до которого оставалось меньше часа. Нервничал, злился, давал себе слово никогда сюда не приезжать... как вдруг увидел ее. Она шла прямо ко мне, удивленно разводя руками.
- Что вы здесь делаете? - она даже не поздоровалась. - Так вы на самолет опоздаете. Это все? - она кивнула на мой багаж - чемодан и костюм в чехле. - Пошли!
Подхватив чехол с костюмом, она решительно двинулась в глубь зала. Я с трудом поспевал за ней, пытаясь выхватить из ее руки чехол.
- Да пустяки, не тяжело, - отбивалась она на ходу. - Вы декларацию заполнили?
Я извлек из кармана изрядно помятый листок. Она взяла его и, не сбавляя хода, принялась изучать.
- Нет, не так. Дайте, пожалуйста, ручку, которой заполняли.
Я подал ей ручку. Тут она остановилась, присела на корточки и, подложив чемодан, исправила декларацию в двух местах.
Мы обошли очередь и протиснулись в какие-то боковые воротца.
- Нам нечего объявлять, - она протянула чиновнику декларацию, и мы с хода оказались в довольно тихой зоне перед паспортным контролем.
- Дальше я не могу. У вас еще сорок шесть минут, успеете. Давайте здесь постоим, поговорим.
Я не знал, что и подумать. Разве не попрощались мы вчера, что могло измениться за ночь?
- Я понимаю ваше недоумение, сейчас все объясню. - Она была взволнована и растеряна, я не видел ее такой. - Сейчас... Не знаю с чего начать. Я хотела сказать вам еще вчера, но не отважилась. А потом решила совсем не говорить. Но вот ночью сомнения опять одолели. Мы с Мишей чуть ли не до утра проговорили. Раввину звонили среди ночи, он говорит, в законе такой случай не предусмотрен. Я и сама знаю, что это скорее вопрос совести... В общем...
Она посмотрела на меня испытующе. Я вдруг заметил, что глаза у нее темные, зеленоватые.
- Что Арнольд говорил вам о наших отношениях? Упоминал ли он... ну, подробности... интимные детали?..
- Он говорил, что когда он вас оставил, вы были беременны и уехали к бабушке в Горький, чтобы в тайне от родителей сделать аборт.
- Не совсем так: никакого аборта не было. Я действительно жила у бабушки в Горьком и там родила. Таково было условие родителей, да я и сама понимала... В общем, я сначала родила Сашу, а потом, через год, вышла за Мишу.
- То есть вы хотите сказать, что Сашин отец... - Я не посмел закончить фразу.
- Да, Арнольд. Он об этом не знает, я не говорила ему, мы с тех пор ни разу не виделись. Он даже не полюбопытствовал, как прошел аборт... Впрочем, речь не о моих обидах и не о его поведении. Бог ему судья... нам обоим. Я решила тогда же, что он не узнает о своем сыне никогда. Во мне, конечно, говорила обида. Я считала, что он не заслуживает этого сына, он сам дважды отказался от него: когда подталкивал меня на аборт и когда бросил меня беременную. Но со временем мне стало приходить в голову...
Она прикрыла глаза и замолчала. Я ждал, потрясенный услышанным. Нас обтекала толпа пассажиров, моих попутчиков, спешивших на посадку. Но я забыл про свой самолет.
- Мы все выросли на материалистических представлениях: родители не те, кто родили, а те, кто воспитали. Это так и не так. По смыслу Торы, между отцом и сыном, вообще между родителями и детьми, есть нематериальная связь, ее нельзя объяснить нашими представлениями о воспитании. Вот я и думаю: имею ли я право для своего удобства, а также (скажем честно) из-за обиды разрывать эту Божественную связь? Никто не может знать, к чему приведет их связь, если она будет восстановлена. Арнольд может стать совсем другим человеком. Да и Саша... Вы понимаете?
Честно говоря, я не очень-то понимал. Да, биологический отец, да, биологический сын, но зачем это Арнольду с его Фирой? И тем более, зачем Саше? Кому нужна вся эта мистика? Пусть живут себе спокойно, как жили...
- Мы с Мишей об этом уже несколько лет думаем, хотя нам совсем не хочется потрясений. Поймите Мишу - он вырастил мальчика, он прекрасный отец, и вдруг какой-то посторонний... Но сомнения все больше одолевали, а тут появляетесь вы с этими дисками. Что это - знак свыше?.. Мы с раввинами советовались, они склоняются к тому, что неправильно скрывать от Арнольда его отцовство. В общем, мы с Мишей просим вас взять на себя эту малоприятную миссию и рассказать Арнольду все, как есть. Без свидетелей, конечно, с глазу на глаз. Писать ему я как-то... Вы расскажите все, и пусть он сам решает, что он хочет. Если он хочет, чтобы все оставалось по-старому, очень хорошо, мы будем только рады. Но это уже будет его выбор, не мой, и навсегда. Ну, а если он захочет установить отношения с сыном, что ж, я должна буду их связать... Что скажете, вы согласны?
Конечно, я был согласен, с какой стати я бы отказался.
- Огромное вам спасибо, вы очень добры. - На глазах ее навернулись слезы. - Благослови вас Бог. - Она добавила что-то по-еврейски. И взглянув на часы: - Ох, бегите скорей, пятнадцать минут осталось!
Она махала мне вслед и даже послала воздушный поцелуй.
Надо ли говорить, что все девять часов полета я думал об этой истории. Странно все-таки и трудно понять. Зачем? Живут себе спокойно, так нет - ищут неприятностей на свою голову. Сначала мальчика в Израиль отправили, теперь вот с Арнольдом... Наверное, нам трудно понять психологию религиозных людей.
Арнольду я позвонил в первый же день, сказал, что видел ее и что мне нужно кое-что ему передать. Нет, не вещественное, а на словах. Мы договорились встретиться у меня на работе, в конце дня, чтобы можно было закрыться и спокойно поговорить.
Я старательно пересказал все в хронологической последовательности, подробнейшим образом, со всеми деталями. Он слушал, понятно, с большим интересом. Не могу сказать, что факт отцовства не произвел на него должного впечатления, но в первую очередь его здесь беспокоило, чтобы не узнала жена:
- Заклинаю, старик, осторожней. Если Фирка узнает, она меня загрызет, мне просто не жить. Ты в Москву письмо напишешь или по телефону? В общем скажи, что я желаю мальчику всего хорошего (как его зовут? Саша?), а рассказывать ему, кто его отец, не надо. Это только испортит жизнь - и Саше, и мне. Неужели непонятно?
Он покачал головой и как-то жалобно проговорил:
- Мы же договорились об аборте...
Расспрашивал о ней: как она живет, кто ее муж, счастлива ли она в замужестве, по моим впечатлениям? Важное место занимал вопрос, как она выглядит. Но самое большое впечатление на него произвел ее переход в иудаизм. Он просто упокоиться не мог:
- Во дает - Ривка! Она же русская, да не просто, а дворянского происхождения. Она мне говорила, что ее семья в родстве с князьями Урусовыми. Ну и княжна! Такого во сне не увидишь: княжна Ривка!
А потом, как мне показалось, с горечью:
- Да, вот как обернулось. Кто мог бы такое предположить?..
Все это я добросовестно отобразил в письме, и очень скоро получил ответ. Она горячо благодарила меня и выражала сожаления, что Арнольд, как было написано, упустил этот уникальный шанс изменить себя и свое отношение к жизни. Она писала также, что я всегда буду желанным гостем у них в доме в Иерусалиме, куда они переезжают в конце лета, до начала учебного года. Насколько возможно, она переводит свой бизнес в Израиль, а Мише обещали работу в частном госпитале.
Л-шана хаба-а б-ерушалаим - в будущем году в Иерусалиме, заканчивалось ее письмо.

* * *

А теперь - самое интересное. Эта женщина существует в действительности, я познакомился с ней в мае 2002 года в Москве. По понятным причинам, в своем рассказе я скрыл ее имя, изменил профессию, придумал ей другую семейную историю. Бизнес у нее есть на самом деле, но не швейный. Но главное полностью соответствует действительности: русская женщина, потомок дворянского рода, приняла иудаизм и отправила воевать в Израиль... на самом деле, не сына, а двух сыновей. Таковы факты.
@Владимир Матлин

Александр Бирштейн

МЕЛОЧЬ
Из книги "СКАЗКИ О ЛЮБВИ"

Он был баскетболистом, а она секретаршей в офисе. И он влюбился в нее без памяти. Знаете, как это? А так: идешь по улице, думаешь о своем, а сердце вдруг начинает колотиться и проваливаться, оглядываешься – она!
В нем было два метра роста, а в ней сто сорок пять, кажется. Маленькая. Мелочь, короче. Двадцать два года, а на вид все четырнадцать.
А ему уже тридцать. Женат не был. То сборы, то тренировки, то соревнования. Как-то не сложилось, короче. Хотя, женщины были. И ни одну он удержать не захотел.
А может, знал, что ее встретит. Поэтому другим и не судилось. А судилось этой маленькой стерве, которая ненавидела всех мужиков подряд. Ненавидела хотя бы за то, что все они видели в ней диковинку для постели, и никто жену. О, добивались ее многие. Кому-то это даже удавалось…
- Приятно такую мелочь на - пи-пи (это звук такой в телевизоре) – повертеть! – сказал один.
А она услышала. И погнала.
Он потом и машину ей подарил, и что-то еще ценное, в ногах валялся. Толку?
И другие так же.
Но замуж – никто!
У кого-то жена, у кого-то – хуже – карьера!
А разве с такой – ниже пояса – куда-то выйдешь? Ни на прием, ни в Куршавель условный или вполне реальный. Педофилом облают, как минимум. А то еще жалеть начнут – мол, на модель денег не хватает…
Так она и жила. Как переходящий приз.
И надеяться перестала. Только мстила. Как могла-умела.
А тут он.
Заскочил в офис к приятельнице, но до той не дошел. Увидел нашу героиню и все. Вроде не робкий, а заикаться стал.
А она с такими громадинами еще не знакомилась. Видит, гадость, что уронился парень и ликует – оторвется!
А еще думает:
- Не дай Бог с ним рядом идти. Я ж ему, как раз, до – смеется – пояса достану!
Ох, как худо ему пришлось. Все получил, что она для других припасла. А он:
- Люблю и все!
Не все. Ох, не все!
Забавлялась, как хотела. А однажды стала ему про всех своих мужиков рассказывать.
Он слушал и бледнел. А потом спросил:
- Это ты мне за них мстишь?
А ответ не выслушал. Ушел.
- Куда он денется? – подумала.
- Куда он подевался? – стала думать через несколько дней.
А потом поняла, что не придет.
- Ну и не надо! – сказала.
Может, поэтому стала смотреть по телевизору все передачи с баскетболом. Даже программы покупала.
Смешно?
Приятельницы, впрочем, ее не бросили. Все новости рассказывали. Сперва хорошие – один, угрюм…
Потом, сказали, нашлась одна. Тоже баскетболистка, кажется. Притерлась подле него.
Все время в их компании. Свадьба, вроде, наметилась.
Все посуду в доме мелочь, конечно перебила. А толку?
Идет как-то по городу. Случайно, конечно. А перед ЗАГсом толпа длиноростая. С цветами, ясное дело.
Дорожку от поребрика до дверей расстелили. Машина подъехала. Идут… Он в костюме и в галстуке, барышне в фате руку подает, из машины выводит. Там еще какие-то люди были, тоже нарядные, но она только его видела.
Представляете, идет к ЗАГсу кортеж целый, и он в первом ряду. Вдруг выходит на дорожку торжественную какая-то мелочь и путь преграждает.
- Уйди! – ей кричат. – Задавят!
А она стоит.
Кто-то толкнул ее. Сбоку, что ли. И она упала. А потом поднялась и пошла себе. Не оглядываясь. И все расступались.
Тут опять крики:
- Стой! Куда!
Подхватили ее чьи-то руки и несут. Быстро так.
А она глаза закрыла. Вдруг не он!
Он!
Тогда она вдруг смеяться стала.
- В кино, - говорит, - невесту уводили, а я жениха увела! И он меня еще и на руках несет!
А он тоже смеется:
- Дуреха, я же не жених, а свидетель!

Александр Бирштейн
 ·
АВАРИЯ

О том, что мне предстоит интересная и новая роль участника ДТП, понял секунд за пять до того, как ржавый «Москвич» врезался в коляску мотоцикла ИЖ, – ишак по-местному – в которой сидел я.
Следующие минут пять прошли полностью без моего участия, так что, как добывали тело с крыши «Москвича» точно не знаю. Зато знаю, что возвращаться на этот свет из «безсознания» было очень больно.
Меня сразу же повезли… Нет, не в больницу! Это же Туркмения! Меня повезли в милицию и стали допрашивать. Я так понял, что сумма, которую они собирались слупить с владельцев мотоцикла и автомобиля, сильно зависела от моих показаний.
Говорить с ментами я отказался и потребовал лечения. Но меня решено было запереть в обезьянник. Чтоб я подумал…
Но ребятам в форме не повезло. Два дня назад я бухал с начальником местной милиции, о чем и сообщил в несколько повышенном тоне.
Через пять минут я был в местной больнице, где сам завотделением травматологии, после тщательного и всестороннего обследования, смазал йодом мои ребра. После «лечения» я был доставлен «домой». То есть, в поселок газовиков, маленького городка Ильялы, где весть о моей гибели в автокатастрофе распространилась, окрепла и… утвердилась, несмотря н далеко не триумфальное прибытие.
Ребята вынули меня из кабины милицейского газика и понесли на руках наверх, радуясь и предвкушая.
Они были правы, ибо почтить память погибшего, то есть, выпить за его здоровье потянулся почти весь поселок.
Сначала пошли дамы, которые принесли много-много вкусной еды и некоторое количество слез.
Потом пошли их мужья и просто хорошие люди. Я и не знал, что в маленьком, домов-двухэтажек штук десять, поселочке хранится и – главное! – еще не выпито такое количество спиртного.
Дабы не беспокоить раненого, пьянку перенесли в красный уголок, где имелся диван, телевизор «Рекорд» и радиола ВЭФ-аккорд. Пластинки принесли сами соболезнующие, так что вскоре из красного уголка донеслись бодрые слова грустной песни:
- Снег кружится, не тает, не тает…
Поверьте, в конце августа, в тридцатиградусную «прохладу» это было очень даже актуально.
Периодически, вспомнив о поводе торжества, ко мне забегали, спрашивая, не нужно ли  чего.
- Цикуты! – отвечал я.
Но не все знали значение этого слова.
- А тебе можно? – даже спросила одна барышня, решив, что цикута – это способ такой. Из камасутры. Кстати, «Камасутра», роскошно оформленная, недавно появилась в магазине и сходу стала настольной книгой не только в русских, но и туркменских домах.
У дедушки моего приятеля Керима она стояла на одной – и единственной! – книжной полке рядом с Кораном и «Кратким курсом истории ВКП(б)».
Дышать и шевелиться было невозможно больно. Я лежал и – пардон за подробности! – горько думал, что в туалет мне уже чуть-чуть надо, а скоро будет сильней…
Процесс сползания с койки происходил в несколько этапов и, как видите, запомнился на всю жизнь. Впрочем, как и возвращение в лежачее положение. Все прочее, неожиданно, оказалось несколько легче.
Спустя день, я эмпирически определил для себя оптимальное лечение: таблетку седалгина, плюс таблетку элениума, плюс треть стакана спирта. После этого – два-три часа блаженства.
Но это было потом. А тогда я лежал на неудобной постели, грустил, стонал от боли и слушал, слушал, слушал, как за стеной веселятся мои бесчисленные и только-только обретенные друзья под бодрое пение:
- Первый тайм мы уже отыграли…
О том, как меня доставляли в Одессу, рассказывать не стану. Не хочу унижаться. А в Одессе таки диагностировали перелом двух ребер. Впрочем, это не помешало мне через месяц триумфально прибыть в эти самые Ильялы. Странно, да? Дом, удобства, стопроцентный больничный и… Ну, чего, спрашивается, не хватало?
А всего-навсего теплой ильялинской ночи, топота десятков ног за стеной и хрипа петого-перепетого:
- … листик зеленый зажми ты в ладони,
Прошлое больше тебя не догонит…  
Мало?

СОБАКИ МОГУТ ЛЮБИТЬ И ПРОЩАТЬ

Сердце остановилось. Усилия врачей были напрасны. Но вдруг, в тишине зазвучал крик медсестры
- Реанимация!!! .....
Больно! Как же больно… Невозможно дышать… Молодой мужчина шатаясь добрел до лавочки в сквере и присел, пытаясь отдышаться и унять боль, которая каленым стержнем пронизывала все тело. Но она не отступала, вгрызаясь в каждую клетку.
Мужчина попытался сделать глубокий вдох, но боль нанесла еще один удар и тело обмякло… Он уже не увидел людей, столпившихся вокруг, не услышал звуков сирены Скорой и голосов врачей, спешащих на помощь.
Свет… Откуда он? Такой мягкий и теплый. Где я? Боли нет. Да и тело такое невесомое. Мужчина пытался оглянуться, но вокруг клубился легкий туман. А потом он увидел собаку… Большая овчарка шла к нему, неслышно ступая мягкими лапами. И мужчина узнал его! Это был Грей.



— Здравствуй, Хозяин.
— Грей? Ты? Но…как ты меня нашел? И почему ты разговариваешь со мной? Я сплю?
— Здесь все могут разговаривать и понимать друг друга. Нет, Хозяин, ты не спишь. Ты умираешь. А я умер уже давно. Там, на той дороге, где ты выбросил меня из машины.
И мужчина вспомнил то, что старательно пытался забыть все эти годы. То страшное и черное, что душило по ночам. Предательство!
— Вижу, что не забыл… Помнишь, как разозлился на меня, старика? Как трясясь от бешенства запихнул в машину и повез за город? Как оставил меня на дороге и уехал, не оглянувшись? Помнишь… А я ведь не виноват, что постарел и стал раздражать тебя.
Пес тяжело вздохнул и лег.
— Грей, я был уверен, что тебя подберут и ты найдешь новый дом!
— Не ври самому себе, Хозяин! Так ты успокаивал себя, оправдывая то, что сделал. А я… Я долго бежал за машиной, но не догнал тебя и потерял след. Старый нос и больные лапы подвели меня. Тогда я побрел на прежнее место и стал ждать, когда ты вернешься за мной. Я верил, что ты обязательно вернешься за своим Греем. Я верил тебе и любил так, как могут любить только собаки!
И очень волновался, как ты там один, без меня! Некому принести тебе тапки, разбудить утром, лизнув языком, помолчать с тобой, когда грустно. Но ты все не возвращался. Каждый день я метался вдоль дороги, боясь, что ты не увидишь меня! А потом меня сбила машина… Я не сразу умер там, на обочине. Знаешь, что я хотел больше всего в тот миг, когда жизнь уходила из меня?
Увидеть тебя, услышать твой голос и умереть, положив голову тебе на колени. Но последний мой вздох услышала только холодная лужа.
А знаешь, нас ведь тут много таких: выброшенных за ненадобностью, замерзших на пустых дачах, заморенных голодом, убитых ради забавы… Вы, люди, часто бываете жестоки. И не хотите думать, что за все придется платить!
Мужчина опустился на колени перед собакой. Тело опять пронзила боль. Но это была боль от осознания содеянного ужаса своего поступка. Колючие слезы резали глаза и не приносили облегчения.
— Прости меня, пес! Прости!!! Собаки могут любить и прощать! Прости, хоть я этого и не заслуживаю!
Старый пес кряхтя подошел к человеку. Хозяину, которого любил всегда.
— Я простил тебе мою смерть. А вот тебе еще рано умирать. Плачь! Твои слезы – твое искупление. Я попрошу за тебя. Теплый язык коснулся щеки, большая лапа накрыла руку мужчины.
— Прощай…
В реанимационном отделении врачи бились за жизнь молодого мужчины. Обширный инфаркт. Но все усилия были напрасны. В 18:30 зафиксировано время смерти. Сердце остановилось. Конец…
Тишину реанимации разорвал крик медсестры: «Слеза! На щеке слеза! Он плачет!»
— Адреналин в сердце!..
— Дефибриллятор!…
— Разряд!…
— Еще разряд!!!
Ровная линия на экране монитора дрогнула и выгнулась слабой, но такой жизнеутверждающей дугой…
Месяц спустя молодой мужчина стоял на пороге клиники. Он жив, и даже осенний дождь не может испортить счастье возвращения. Его спасение врачи называли не иначе, как чудом! Выйдя за ворота больницы, мужчина неспешно направился в сторону дома. Он шел, погруженный в свои мысли, когда под ноги ему выкатился грязный и мокрый клубок, оказавшийся щенком.
— Привет, малыш! Ты чей?
Весь внешний вид щенка говорил о том, что он ничей и отчаянно нуждается в помощи. Мужчина поднял малыша с земли, сунул за пазуху и заботливо поправил торчащее ухо.
— Пойдем домой,… Грей!
Старый пес, окруженный легким белым туманом, положил голову на лапы, устало вздохнул и прикрыл глаза. Он спас в человеке Человека...



@Лия Тимонина

Впервые читаю такое серьезное  и пронзительное стихотворение Игоря Губермана.

Однажды всё проходит безвозвратно…
И чувства, и надежды, и мечты.
Всё то, что от души — всегда бесплатно,
От нежности до тёплой доброты…
Но если бы мы знали, что однажды
Увидим близких лишь последний раз,
То в тот момент нам было б очень важно
Не то, что будет завтра, а сейчас…
Сейчас живём… Целуем, обнимаем…
Сегодня часто спорим ни о чём.
А завтра мы самих себя ругаем,
Но только день вчерашний не вернём.
Уходим мы, и нас порой бросают…
К другим уходят и на небеса…
Глаза, как тучи, капли разбросают.
Черна, как сажа, жизни полоса…
И, кажется, не будет встреч чудесных,
И искренних признаний не вернуть…
Что будет завтра — мне не интересно.
Ведь жизнь — она сейчас, и в этом суть…
И если есть, кому в любви признаться,
Кого обнять, кому сказать «Прости»,
То нужно сделать и не сомневаться,
Ведь в прошлое дорогу не найти…
И к будущему тоже не добраться,
Не долетит крылатый самолёт…
Сегодня нужно жизнью наслаждаться,
Спешить туда, где кто-то очень ждёт.
Все планы могут рухнуть в одночасье…
Единственный реально верный ход —
Не отложить любовь, родных и счастье
На завтра, что, возможно, не придёт…

Александр Бирштейн

МЕЖБИЖЕР И ОЧКИ

И чего Межбижера занесло на Староконный рынок? Хрен его знает! Занесло… Может, кто-то подвез. Короче, вот Староконка, вот Межбижер. Ходит, присматривается. Тут книгами торгуют, тут рыбками, собаки с кошками само собой, голуби-засранцы. Ну, и ряды, конечно, со всяким барахлом. Гайки, шайбы, чашки, плошки, ремни и… очки. Как увидел эти очки Межбижер, так понял, что только о них всю жизнь и страдал. Оправа, с понтом, золотая, тоненькая. А главное, целая! Никакой такой проволоки для укрепления не наблюдается. И стекла чистые… Померил очки Межбижер. Как на него заделанные! И видно почти все. Короче, дожил Межбижер до того, что цену спросил. А цена мелкой оказалась. Всего рубль. Даже Межбижер торговаться не стал. Купил очки и на себе понес в трамвай. Потому как, в очках на Староконке делать нечего. Всего-то у Межбижера рубль и пятнадцать копеек имелось. Рубль за обновку, а на пятнадцать копеек ничего путного не приобретешь. Тем более, обратно добираться надобно.
И пошел на остановку трамвая № 5 Межбижер. А там уже пассажиры и карманники тасуются. Пассажиров много, а карманников мало. По два-три на вагон. Больше, говорят, не помещается. В общем, стоят они все и трамвая ждут терпеливо. У нас в городе на трамваях только терпеливые и ездят. В общем, стоит Межбижер на остановке, трамвай из-за угла высматривает. А его самого, тем временем, карманник присмотрел. А чего? В таких очках человек! Ну не меньше пяти рублей снять можно.
Дождались Межбижер и карманник трамвая. Втиснулись. Межбижер бы сам не смог, да вор подсобил. Межбижер о нем даже тепло подумал. А уж, что вор о Межбижере подумал, когда карманы его обшмонал, приводить не стану. Вдруг кто, читаючи, в обморок брякнется. Мне это надо? Но изъял злодей межбижеровский пятиалтынный. И вышел на остановке. А Межбижер дальше поехал. Но не далеко. Потому что, кондуктор в трамвае имеется, интересы державы блюдет. И как эта тетя шестипудовая вагон туда-сюда насквозь проходит? Может, у них, у кондукторов мазь специальная есть?
Короче, возникает эта тетя перед Межбижером и насчет билета интересуется. Тот по карманам шасть, шасть, а денег-то и нет! Признался кондукторше Межбижер, что денег нет. А та и рот раскрыла. Черный донельзя. Такие тексты выдала, что мадам Берсон рядом с ней гимназисткой показалась бы. Пересказывать не стану. А то меня даже в рыбные ряды Привоза пускать перестанут.
Выслушал концерт Межбижер, а потом выброшен был на улицу в качестве зайца. Кстати, около этого самого Привоза. Ну, и куда ему теперь деваться? Домой, на Жуковского, ох, как далеко! Сразу и не дойдешь. А что делать?
Идет Межбижер весь из себя несчастный, но в очках. До Пушкинской кое-как дошел. До Собора. А там шум и благолепие. Не то венчают, не то отпевают, короче, конфеты разбрасывают и крупу какую-то дефицитную. Подобрал Межбижер пару конфет «Дюшес» для укрепления сил пошатнувшихся очень. Стоит, конфетку сосет, глаза потупил.
- Феня, смотри – такой приличный человек, в очках, а уже милостыню просит! – это одна тетка другой говорит и Межбижеру двадцать копеек выдает. А другая тетка, чтоб не отстать, тоже двугривенным Межбижера наградила. Тут и остальной народ спохватился – что же это деется – стоит старичок, в очках, милостыней не охваченный. И давай Межбижера вознаграждать. Кто гривенником, а кто и рублевкой.
Только, очень это местным, кадровым нищим не понравилось. И то. Люди учились, деньги немалые за место отвалили, а тут приходит фраер в очках и на кровное покушается. Подвалили от них гонцы к Межбижеру.
- Ты откуда такой шустрый взялся? – пытают.
- Со Староконки! – честно ответил Межбижер.
- А-а, стало быть, с Молдаванки?
Тут у местных заминка вышла. О ту пору молдаванские большой авторитет держали. Тронешь этого сухостойного старика, а потом отмазывайся.
- Короче, - говорят Межбижеру, - вали временно отсюда. Свою мазу приведешь, права прокачаем, тогда и решим, где тебе стоять и за сколько.
Межбижер спорить не стал. И ушел себе. С деньгами. И очки целы. Сел в троллейбус и домой поехал. По-честному. С билетом.
Дома по карманам порылся, деньги сосчитал и обрадовался очень. Девять рублей, пятьдесят шесть копеек за плевое стояние. Даже сперва подумал, что не худо бы еще как-нибудь под храм прошвырнуться, а потом вспомнил, что еле ноги унес и перестал. Так и живет теперь без приработка. Зато в очках. Он их почти не снимает. Считает, что они к удаче.

Александр Бирштейн

СКАЗКА О ДУРЕ

Она была дурой. Но молчаливой. На это ей ума хватало. Больше ни на что!
Я говорил…  Отчаянно умные вещи говорил! А она молчала. И словно морщилась. И, если отвечала, то невпопад. Ну, совсем невпопад!
– Дура! – кричал я. – Ну, почему ты такая дура?
А она молчала. И занималась своим делом – готовила мне еду.
Я ел и уходил. А она оставалась. По-моему, ей никогда не было скучно.
Я приходил, пропахший вином и дымом. А иногда и женщинами. Я приходил и вызывающе глядел на нее. А она молчала. Или спрашивала, не хочу ли я есть. Я отказывался. Не от сытости. От презрения.
– Дура! – думал я. – Какая же она дура!
Ночь разбрасывала тоску по углам, и фрагменты тоски лежала там, не шевелясь, напоминая брошенные вещи.
Она ложилась рядом со мной и ждала, положив руки за голову. Если я начинал ласкать ее, не сопротивлялась. Но не более.
По-моему, страсть ушла от нас первой. Впрочем, не помню. Не заметил…
Однажды меня не было несколько дней. Так получилось. Не удержался, а потом закружило. Даже позвонить забыл.
Возвращаясь, я злился, думая, как обзову ее дурой, если она посмеет…
Но она ничего не сказала. Только отстранилась, когда я ночью полез к ней с нежностями. Ну, и не надо! Можно больше поспать.
Когда я проснулся утром, ее рядом не было. Я не удивился. Она всегда вставала прежде меня. Я лежал и ждал, когда позовет завтракать. Не позвала.
Завтрака не было.
Ее тоже…
Я знал, где ее искать. Но не пошел. Еще чего не хватало!
А потом стало поздно…
А еще поздней я стал скучать. И еще мне стало казаться, что вижу ее идущей чуть впереди. И бросался вдогонку. Но это оказывалась не она.
Она ушла из моей жизни. Сама! Но не отпускала. Не отпускала!
Вот дура!
Я бродил по городу, расшибая душу о разговоры и сплетни.
Я пытался вышибить клин клином, но только калечил-увечил, увечил-калечил себя.
Знакомые встречали ее. И говорили, что она так же молчалива. И одинока.
Одинока? Значит, одна!
Ну, правильно, правильно! Кому она нужна?
Кроме меня…
И мне тоже, раз так, не…
Нет, нужна! Нужна!
И она пришла. И остановилась среди комнаты, глядя на меня. Молча!
Дура! – закричал я.
И стал целовать ее колени.

Александр Бирштейн

СКАЗКА О ЗНАКОМСТВЕ

Она стояла возле магазина и кого-то ждала.
- Можно, я постою с Вами? – попросил я.
- Вот еще! – не совсем приветливо ответила она. – Иди, знай, что у Вас на уме. А вдруг Вы решили меня украсть!
- Я бы с удовольствием, - признался я, - но меня никто еще не научил красть собак.
- И чему вас только учат? – очень логично сокрушилась она, всплеснув лапами. – Вот моя… - и она затруднилась в поисках названия, поэтому просто махнула хвостом в сторону магазинной двери, - готовить совсем не умеет. Покупает мешки со всяческим кормом и сыплет мне в миску, причем, по часам. Нет, чтоб самой, своими руками…
Она замолчала. Видимо, огорчилась.
- Когда у меня была собака… - вырвалось вдруг, - я сам готовил ей еду.
- Правильно и мудро! – одобрила собака. И тут же полюбопытствовала:, - А какую?
- Долго рассказывать…
- А куда нам спешить?
Меня обрадовало это «нам», и я приступил:
- Ну, конечно, каша. Лучше всего гречневая. Туда натирается морковка и бурачок. И сразу все надо полить подсолнечным маслом. Нерафинированным! И перемешать. Потом, конечно, колбаса. Она режется кубиками…
Собака села и слушала меня, затаив дыхание.
- … потом, конечно нужен укроп. Его я резал мелко-мелко. И все тщательно перемешивал…
- А когда же уже есть можно было? – не выдержала собака.
- Буквально сразу после этого! – утешил я ее. И… что-то стало мне не по себе. Говорить трудно…
- Вот так… - только и вымолвил. – Вот так…
- А у меня хозяйка… - ткнулась мне в ладонь мокрым кожаным носом собака. – Она тебе понравится. Вот увидишь. Распустеха, конечно, но славная. И гулять со мной любит. Долго! С другой стороны, что ей еще делать? – и она смешно развела уши в сторону.
Из магазина вышла молодая женщина и бросилась к нам. В глазах у нее билось беспокойство.
- Что вы! – успокоил я ее, мы просто разговариваем.
- Разговариваете? – удивилась она. – Как это?
- Просто… Она спрашивает, я отвечаю…
- Ну, и что она Вам уже наговорила? – иронично подняла брови женщина.
- Не беспокойтесь. Никаких тайн. Разве что… То, что Вы никогда сами не готовите ей еду, а сыплете в миску брикетики из мешка!
- Предательница! – обиделась женщина на собаку. И тут же еще больше огорчилась: - Я не умею готовить собачью еду… Я и человеческую не очень…
- Я ей все рассказал, а она Вам передаст…
- Но я ж не умею с ней говорить!
- Ну, этому-то вы научитесь быстро…
- Откуда Вы знаете?
- Знаю… А хотите я при Вас приготовлю ей еду, а Вы посмотрите.
- Это Вы намекаете, чтоб я пригласила Вас к себе… А как на это отреагирует мой муж?
- Никак! – уверил я ее. – Нет у Вас мужа…
- Это она тоже Вам рассказала? – покраснела женщина. – А сватать она меня не пыталась?
- Пожалуй нет… Сватают, вроде, люди…
- Подумаешь, - фыркнула собака, - тоже мне специалисты! Пошли что ли?
И мы пошли по улице. Женщина, я и собака между нами.
- Я б все равно не пошла за Вас! – вдруг сказала женщина.
- Почему? – спросил я, но не удивился.
- Потому что Вы любили бы не меня….
Она была права. Но все-таки, все-таки мы шли вместе и, кажется, впервые за много времени мне было хорошо.

ТРОГАТЕЛЬНО

Один из таксистов Нью-Йорка написал у себя на странице Facebook:
« ... Я приехал по адресу и посигналил. Прождав несколько минут, я посигналил снова. Так как это должен был быть мой последний рейс, я подумал о том чтобы уехать, но вместо этого я припарковал машину, подошёл к двери и постучал... "Минуточку" - ответил хрупкий, пожилой женский голос. Я слышал, как что-то тащили по полу. После долгой паузы, дверь открылась. Маленькая женщина лет 90 стояла передо мной. Она была одета в ситцевое платье и шляпу с вуалью, как будто из фильмов 1940-х годов. Рядом с ней был небольшой чемодан. Квартира выглядела так, будто никто не жил в ней в течение многих лет. Вся мебель была покрыта простынями. Не было ни часов на стенах, ни безделушек, ни посуды на полках. В углу стоял картонный ящик, наполненный фотографиями и стеклянной посудой.
- Вы бы не помогли мне отнести мою сумку в машину? - сказала она.
Я отнес чемодан в машину, а затем вернулся, чтобы помочь женщине. Она взяла меня за руку, и мы медленно пошли в сторону автомобиля. Она продолжала благодарить меня за мою доброту.
- Это ничего - сказал ей я, - Я просто стараюсь относиться к моим пассажирам так, как я хочу, чтобы относились к моей матери.
- Ах, ты такой хороший мальчик, - сказала она. Когда мы сели в машину, она дала мне адрес, а затем спросил:
- Не могли бы вы поехать через центр города?.
- Это не самый короткий путь, - быстро ответил я...
- О, я не возражаю, - сказала она. - Я не спешу. Я отправляюсь в хоспис...
Я посмотрел в зеркало заднего вида. Ее глаза блестели.
- Моя семья давно уехала, - продолжала она тихим голосом. - Врач говорит, что мне осталось не очень долго.
Я спокойно протянул руку и выключил счетчик.
- Каким маршрутом вы хотели бы поехать? - спросил я.
В течение следующих двух часов, мы проехали через город. Она показала мне здание, где она когда-то работала лифтером. Мы проехали через район, где она и ее муж жили, когда они были молодоженами. Она показала мне мебельный склад, который когда-то был танцевальным залом, где она занималась будучи маленькой девочкой. Иногда она просила меня притормозить перед конкретны здания или переулком и сидела уставившись в темноту, ничего не говоря.
Позже она вдруг сказала:
- Я устала, пожалуй, поедем сейчас.
Мы ехали в молчании по адресу, который она дала мне. Это было низкое здание, что то вроде маленького санатория, с подъездным путём вдоль не большого портика. Два санитара подошли к машине, как только мы подъехали. Они были бережны, помогли ей выйти. Они, должно быть, ждали её. Я открыл багажник и внёс маленький чемодан в дверь. Женщина уже сидела в инвалидной коляске.
- Сколько я вам должна? - спросила она, достав сумочку.
- Нисколько - сказал я.
- Вы же должны зарабатывать на жизнь, - ответила она.
- Есть и другие пассажиры, - ответил я.
Почти не задумываясь, я наклонился и обнял её, она держала меня крепко.
- Ты дал старушке немного счастья, - сказала она, - Благодарю тебя.
Я сжал ее руку, а затем ушёл.. За моей спиной дверь закрылась, Это был звук закрытия еще одной книги жизни... Я не брал больше пассажиров на обратном пути. Я поехал, куда глаза глядят, погруженный в свои мысли. Для остальных в тот день, я едва мог разговаривать. Что если бы этой женщине попался рассерженный водитель, или тот, кому не терпелось закончить свою смену? Что, если бы я отказался от выполнения её просьбы, или посигналив пару раз, я затем уехал?.. В конце, я хотел бы сказать, что ничего важнее в своей жизни я ещё не делал. Мы приучены думать, что наша жизнь вращается вокруг великих моментов, но великие моменты часто ловят нас врасплох, красиво завернутые в то, что другие могут посчитать мелочью...»