Уголок читателя - 2

Конец карьеры? (Не сказка. Скорей мечта)

Александр Бирштейн

Ох, чувствую, не бывать мне офицером. Да и на службе не удержаться. Посадить не посадят, но, как пить дать, переведут куда-то поглубже. А то и вовсе уволят. Не выполнил я свой профессиональный долг. Не выполнил…
Ох, да что говорить, если не жалею я ни о чем. И карьерные страсти меня не мучают.
В ту весну у нас маньяк объявился. Пять девчонок изнасилованными и убитыми нашли. Младшей пятнадцать, старшей восемнадцать…
Вся область на уши встала.
Нашли вскорости этого «маньяка». Почему в кавычках? Да потому, что маньяком оказались два студента, сынки богатеньких родителей. У одного папаня всеми игорными заведениями владел, у второго – рынками.
А у таких папаш и детишки на славу. Ославили…
Папаши попытались сходу дело замять. Не вышло. Больно много шуму-то было. Плюс доказательства убойные. Да и ребятки, в папах уверенные, такое несли…
В общем, до суда дело дошло.
Обвиняемые в клетке. И я рядом с автоматом. Охраняю…
Адвокаты у подонков самые лучшие. А еще и судьей Синявкина назначили. Его всегда назначают, когда высшая мера обвиняемым светит. Правда, порой, эта высшая мера оборачивается пятью-шестью годами. А пару раз и вовсе оправданием.
Вот так…
А подсудимые эти наглеют поминутно. Первой они девчушку пятнадцати лет погубили… Сидят, меж собой ее обсуждают. Мол, худенькая была… Родителям девочки укор кинули, мол, плохо ребенка кормили. Мать в истерике. Врача вызвали…
Но мне-то что? Стою в броннике своем с автоматом. Молча, разумеется. И не такое видывал. Душа, наверное, уже, как подметка.
Время такое. Озверели люди. Или взбесились. Как эти двое. Без насилия, свидетельствуют, кайфа никакого. А потом, что делать? Так что, не со зла убивали. По необходимости…
Нет! Я лучше про футбол думать стану.
Или про то, что пацан у меня, а не дочка. А ведь, как дочку хотел!
Наверное, и родители девочек так о них мечтали…
Нет! Нельзя мне! Нельзя!
А эти еще и на свидетелей покрикивают.
– Ты бы, дура, помолчала! Лет шесть нам дадут. Через три выйдем и тобой займемся!
А меня, как током.
Как шесть лет? Почему? За пять убийств?
Вопросы так и роятся! Но стою, невозмутимый до ужаса. Лучше не думать. И на людей в зале не смотреть.
И на этих выродков…
А ведь я их охраняю! Интересно, а что бы с ними сотворили, не стой я тут с калашом?
А ничего б не сотворили! Народ у нас какой-то… Неуважаемый, короче, народ!
А эти… подсудимые меня шкафом обзывают. Интересуются, какой я: посудный или для вещей?
Молчу…
День процесс идет, неделю, месяц… Вот уж и полгода прошло…
На эту пару я давно внимание обратил. Старуха и мужик. Бабка и отец одной из пострадавших. Сидят, как каменные. Глаза только сухие-сухие.
Подсудимые тоже их приметили.
– Ну, что, батя, - говорит один, - неужто убить нас, таких нехороших, не хочется?
– Хочется! – мужик отвечает.
А подсудимые ржут!
– Перехочется! Руки коротки! – это первый.
А второй:
– Смотри, какой амбал нас защищает! Ежели б он твою дочку защищал, мы б ее, так и быть, не тронули!
Тут даже судья не выдержал.
– Подсудимые! – говорит, - Делаю вам замечание!
Так и сказал!
– Делаю вам замечание!
Строгий, ох, строгий!
Прокурор выступил. Пожизненное требовал.
Потом адвокаты речь держали. Отпустить за недоказанностью просили…
А потом судья своих подельников, то есть, заседателей, совещаться повел.
Хотели мы этих двух из клетки увести. Так положено. Но судья сказал, что не стоит…
Действительно, минут через пятнадцать появился. Приговор оглашать. Видно он у судьи уже отпечатан был.
– Именем республики…
…………………………………………………………………………………………………..
И в конце: одному пять лет колонии, другому шесть!
Родители подонков ликуют!
Подонки эти ликуют!
– Девочки, подождите, - кричат, - скоро вернемся и вам уважение окажем!
Отцы матери пострадавших девушек в шоке. Судью проклинают. Он уже грозится кого-то за неуважение к суду привлечь…
Вижу боковым зрением, как старуха за пазуху полезла, что-то достала и мужику дает. Опа! Да это же пистолет!
Мне бы кинуться, предотвратить, так сказать..
А я стою…
Не вижу и все!
Хорошо тот мужик стрелял! С первого раза одному промеж глаз пулю засадил. Второй на колени.
– Пощади! – кричит.
Тот случай!
Уложил мужик и второго. И все за доли секунды.
Гляжу, а он уже и в судью целится.
– Тварь продажная! - шепчет.
Тут уж я кинулся, пистолет выбил, мужика к полу прижал. За этих двух ему много не отсыпят. А за судью могут и навек закрыть!
Держу я его, а сам на ухо шепчу:
– Молодец, мужик! Какой ты молодец!
Гляжу, а из под судьи лужа величиной в Черное море расползается.
Начальство с меня, конечно, три шкуры спустило.
– Разжалую! – орал наш полкан перед строем. – Уволю из рядов к такой-то матери!
А когда мы вдвоем остались, вдруг спросил:
– Предотвратить мог?
– Мог! – честно отвечаю.
– Ну, и орел! – полкан говорит.
Так что, наверное, так оно все и закончится…

Похожую историю не очень давно в новостях читала. 

---

---

Променял хозяйку жену на лентяйку любовницу, и через месяц завыл!
 

Научился мыть посуду… ждать смысла нет. Полная раковина, ничего чистого, ни бокала, ни вилки. К тарелкам все присохло… замочил. Приходится придя с работы голодным, закатать рукава и сначала все помыть, прежде чем поесть.
Да и что поесть, это вопрос. в холодильнике шаром покати. Включил чайник вскипятиться, чтобы заварить чейс. Раньше я и слова то такого не знал. Раньше… Маринкин рассольник, запах на весь дом. Слоеные пироги с различными начинками… маринованные ребрышки особого приготовления. Ууу, пальчики оближешь. Придешь с работы, а на столе уже все накрыто… и дома порядок, все сверкает.




Почему раньше этого не замечал? Думал, что кроме готовки и уборки Маринке ничего не нужно… то окна, то посуда, то пол, то стирка… казалось замкнутый круг.
Познакомился с Ленкой, той, одной единственной и неповторимой. Ходившей в мини юбке, на каблуках, посещающей салоны красоты, ухаживающей за собой.
Маринка салоны не любила, жалела времени и денег, журналы не листала, волосы не красила. Но всегда была красивой и стройной. Дома в халате и тапочках, а на улицу в любимых джинсах и кроссовках.
— Я люблю другую женщину… — сказал я тогда Маринке, взбивающей крем для торта, — И ухожу к ней! Я не хочу тебе лгать…
Маринка не повернулась… И я не увидел слез, покатившихся по ее лицу…



Я хотел, чтобы со мной рядом была женщина, а не комбайн по хозяйству. Вот и влюбился в Ленку. Зато теперь сам мою посуду, стираю и глажу рубашки… еще бы есть научиться варить, а то снятся Маринкины пирожки…





Ленка сидит сейчас в кресле, ногти рассматривает с новым маникюром, мне хвастается, да журнал полистывает… А на диване пол ее гардероба валятся, выбирала в чем на маникюр пойти. А на журнальном столике чашки грязные из-под кофе стоят…



Вот и крутятся мысли в голове, что променял хозяйку жену на лентяйку любовницу. Хоть бы коньки не отбросить…
Что-то затошнило меня от всего этого… голодный… Пойду-ка макароны сварю…

mamusia пишет:Похожую историю не очень давно в новостях читала.

Интересно на какую из трёх!

Лилёша пишет:

mamusia пишет:Похожую историю не очень давно в новостях читала.

Интересно на какую из трёх!

Последнюю....
Правда, там один насильник был и  ему вообще 4 года присудили. Вот отец  и не выдержал несправедливого суда.

ИКРА КРАСНАЯ

Александр Бирштейн ·

Скромная работница советской торговли, жена дяди Марика – ну, вы ее помните! – тетя Бетя, заведующая рыбно-колбасным отделом гастронома «Темп» на углу улиц Гарибальди и Розы Люксембург принимала товар.
Колбаса докторская - … кг.
Колбаса отдельная - … кг…
Колбаса ветчинно-рубленная - … кг…
Текучка…
Сельдь атлантическая восемь банок по шесть кило, сельдь тихоокеанская четырнадцать банок…
Тетя Бетя еще подумала, что, наверное, четырнадцать банок не самой ходовой сельди многовато будет… И надо же было гнать такой продукт из самого Ростова… Потом вспомнила, что праздники на носу и успокоилась.
До открытия гастронома оставалось минут пятнадцать. Тетя Бетя распихала колбасу по холодильным камерам, кинула несколько палок на витрину прилавка…
Потом она взяла банку сельди атлантической, вскрыла ее, отогнула крышку и поставила туда же на витрину.
Текучка…
Потом тетя Бетя приступила к сельди тихоокеанской. Тут-то все и началось!
Отогнув крышку, тетя Бетя вдруг увидела, что банка вместо селедки до краев заполнена красной икрой. Оглянувшись вокруг, она торопливо спрятала банку, завернув ее во что-то маскирующее, в глубинные недра морозильной камеры. Что она станет делать с такой прорвищей красной икры, тетя Бетя еще не знала. Но в голове уже роились цифры, причем, все, как одна, из высшей математики.
- Шесть кило по рубль пятьдесят четыре в кассу… - шевелила губами тетя Бетя, - будет… девять двадцать четыре… Вычтя эти бешенные деньги из своего бюджета, тетя Бетя ударилась в более приятные вычисления. Шесть кило икры по… Тут тетя Бетя поняла, что понятия не имеет о стоимости красной икры.
- Та-ак, баночка в сто сорок грамм стоит пять пятьдесят…
Выходило, что сто грамм икры стоят почти четыре рубля. Точнее – где-то три девяносто. А кило, стало быть – тридцать девять! Это по госцене. Но какой идиот продает красную икру по госцене? В банке шесть кило… Допустим, по сорок пять рублей… Для своих! Это… Это двести семьдесят! Минус несчастные девять… У тети Бетти захватило дух! Как раз три ее зарплаты!
Производя все эти приятные вычисления, она машинально вскрывала следующую банку… Вы, конечно, будете смеяться, но и там была икра! И в третьей банке тоже. И в четвертой…
Тогда тетя Бетя сделала самое умное из того, что могла сделать. Она пошла к директору. К товарищу Макбету Бедросовичу Скоколяну. А Макбет Бедросович был очень занят… с продавщицей кондитерского отдела Ритой… Но тетя Бетя к нему прорвалась. Сквозь секретаршу Блюму. И даже начала выталкивать не совсем одетую Риту из кабинета. Макбет Бедросович был умным человеком и понял, что дело серьезно. Такое вопиющее нарушение субординации было возможно только при чрезвычайных ситуациях.
- Ревизия из Киева? – спросил он тетю Бетю, когда они остались одни.
- Хуже!
- Из Москвы? – Скоколяну явно поплохело.
- Хуже! – выдохнула тетя Бетя и… скомандовала: - Пошли!
Увидев в подсобке две вскрытые банки с икрой и маркировкой «Сельдь тихоокеанская», Скоколян сразу понял все.
- Сколько банок? – спросил он.
- Четырнадцать…
- Сколько проверила?
- Четыре…
Оставив младшую продавщицу Катю торговать в отделе и строго-настрого запретив ей заходить в подсобку, Скоколян с тетей Бетей принялись за ревизию остальных банок. В итоге выяснилось, что в десяти банках имеется красная икра и только в четырех, как и положено, селедка. С этим надо было что-то делать. Шестьдесят кило красной икры – это уже не шутки. Более того, дадут за эту неучтенную икру прилично – лет по шесть минимум…
Заперев и опечатав подсобку, Скоколян удалился к себе в кабинет, взял лист бумаги и принялся за подсчеты.
Имелось шестьдесят кило красной икры, с которой надо было что-то делать. Конечно, можно было сразу вызвать ОБХСС. Но Скоколян представил себе последствия и сразу понял, что вызывать ОБХСС он не будет ни при каких обстоятельствах.
Во-первых, по дороге из гастронома до кабинета следователя треть икры испарится. А ответит за это он, Скоколян. Ну, и сотрудники, конечно.
Во-вторых, начнутся допросы на тему: сколько икры он припрятал. А это обыски, дознания… А, не дай Бог, попутно что-то найдут…
В третьих, очень недовольно будет начальство. Как же так? Огреб Скоколян более половины центнера икры и не поделился. Ненадежный, ох, ненадежный человек этот Скоколян! И милиция им интересуется… Интересно, сколько минут Макбет Бедросович после этого в должности будет? И из партии попрут…
Макбет Бедросович кликнул секретаршу и велел пригласить грузчика Костю, тетю Бетю и точильщика ножей, а также мастера на все руки Цуцермана. Грузчику он выдал сто рублей и велел приобрести в других гастрономах десять банок тихоокеанской сельди. Сдачу разрешил оставить себе, чем Костю буквально окрылил. Для надежности, Скоколян прикрепил к Косте тетю Бетю.
После их ухода в кабинет был допущен Цуцерман.
– Ефим, - сказал Скоколян проникновенно, - мне нужна твоя помощь!
– Любой каприз за ваши деньги! – выдал любимую поговорку Цуцерман.
– Разумеется! – согласился Скоколян и озадачил помощника.
Услышав, что от него требуется, Цуцерман резко отказался от финансовых претензий, перейдя на чисто натуральные. Макбет Бедросович согласился и на это, но строго добавил:
– Ефим! Не наглей!
Это, в устах Скоколяна, звучало, как последнее предупреждение, каковым, впрочем, и являлось.
Цуцерман резко изобразил со всем согласие и ринулся исполнять.
Грузчик Костя работал в системе советской торговли всего десять лет, поэтому заработал только автомобиль «Запорожец», правда, последней модели. На нем он с тетей Бетей отправились выполнять задание. Что оказалось делом нелегким. Во всех гастрономах района их встречали приветливо, угощали, чем Бог послал, но сельдь тихоокеанскую, да еще и в банках, продавать отказывались наотрез, отводя глаза и стыдливо признаваясь к любви именно к этому продукту. Пришлось тете Бете и Косте завеяться аж на Пересыпь, где вожделенная сельдь в банках была им охотно отпущена.
Отправив тетю Бетю и Цуцермана на задание, Скоколян не сидел сложа руки, а позвонил директору магазина «Товары для женщин».
– Норик! – Сказал он, – Мне нужно, чтоб все мои кошелки в обед вылетели из магазина, как наскипидаренные!
– Финские колготки? – спросил понятливый Норик, – По паре в одни руки?
-- Ты друг! – только и ответил Скоколян.
Через пять минут все продавщицы гастронома знали, что благодаря заботам Макбета Бедросовича в магазине «Все для женщин» специально для них отложены финские колготки. Так что, в обед ни одной продавщицы в гастрономе не осталось. Кроме тети Бети…
Комиссия, которую с большой тревогой ждал Макбет Бедросович Скоколян, нагрянула около четырех. В нее вошли: инструктор отдела торговли обкома партии, заведующий торговым отделом горкома партии, секретарь райкома, чины из горисполкома, начальство из родного торга и работники ОБХСС в чинах не менее подполковника. Согласитесь, что для проверки среднего по размерам гастронома, комиссия была более, чем представительной.
Прямо с порога комиссия направилась в рыбно-колбасный отдел.
– Где? – спросил, задыхаясь, начальник торга.
– Что? – не поняла тетя Бетя.
– Сельдь тихоокеанскую получали?
– Сегодня утром. Одну банку открыли, остальные в подсобке…
Народ, рассмотрев селедку в витрине, ринулся в подсобку, спотыкаясь на ржавые банки яблочного повидла, стоявшие у входа.
Банки с селедкой стояли двумя штабелями на неструганной полке. Инструктор обкома первый раз махнул рукой и из подсобки удалили Скоколяна, тетю Бетю и среднеответственных работников торга.
Потом инструктор обкома махнул рукой второй раз и… началось. Банку за банкой вскрывали бравые ОБХССники, но находили там одну селедку. Когда последняя банка была вскрыта, в подсобку пригласили Скоколяна.
– В сельди обнаружен опасный вирус! Разрешаю ее списать! – молвил начальник торга.
– Слушаюсь! – рявкнул Соколян.
Комиссия потянулась к выходу, вновь спотыкаясь о ржавые банки с повидлом.
– Да спиши ты, наконец, это повидло! Небось годы тут стоит! – в сердцах пнул банку начальник торга.
– Слушаюсь! – не стал оригинальничать Скоколян.
Комиссия для приличия прошлась по магазину…
Начальник торга, кстати, лишний раз убедился в исполнительности Скоколяна. Через пять минут акт о списании тринадцати банок сельди тихоокеанской и восьми банок яблочного повидла принесли ему на утверждение, а грузчик Костя уже тащил повидло к служебному выходу.
Если б комиссия чуть задержалась и проследила бы за происходящим, то увидела бы, что списанные банки с яблочным повидлом Костя аккуратненько укладывает в салоне «Запорожца». А если бы попыталась их вскрыть, то вполне могла бы полакомиться столь тщательно разыскиваемой икрой. Но комиссии было не до этого, неохваченными осталось еще с десяток гастрономов.
Главный кладовщик торга получил восемь лет. А его экспедиторы по пять.
Начальника торга и его замов строго предупредили.
Скоколян получил грамоту райисполкома и дал подписку о неразлашении. Что не помешало ему послать все свое семейство в Кисловодск.
Тетя Бетя с дядей Мариком купили хрустальную люстру и телевизор «Рубин».
Грузчик Костя поменял резину на «Запорожце».
«… краденная икра поступала тоннами на Ростовский рыбоконсервный комбинат, где упаковывалась в банки из под рыбы и в таком виде доставлялась заказчикам…»
(Из закрытого доклада Заместителя Генерального Прокурора СССР депутатам Верховного Совета) .

Нашли таки выход.....

---

---

--У меня к тебе доверительный разговор, — сказала мне жена и посмотрела на дочь.

Та быстро вышмыгнула с кухни. Я положил себе вторую сосиску, помазал ее горчицей и уставился на жену.
— У тебя будет зять! – сказала жена таким голосом, каким на парадах диктор говорит «…на площадь вступают гвардейцы-танкисты!»
Я чуть не подавился своей сосиской. В принципе, я догадывался, что зять у меня когда-нибудь будет. Зять – это хорошо. Про зятя я хоть что-то понимаю. А то вон в деревне у меня есть родственник, так тот вообще, как оказалось, — деверь. Я не знаю, что это такое. А зять – нормально. Ему можно сказать: «Зять! Давай выпьем!» Он скажет: «А давай, тесть!» Мы с ним махнем по сто грамм и я поделюсь с ним сосиской. Или пельменями. Их я тоже мажу горчицей и ем.
Вообще, жена меня кормит, в основном, сосисками, но иногда дает пельмени. Ничего другого она не делает, говорит, что все время отдает ребенку. Ребенок, правда, шляется неизвестно где, дошло до того, что мне уже скоро зятя приведут, а я по-прежнему ем сосиски.
— У тебя будет зять, — повторила жена и достала из кармана кусок бумажки, — его зовут Абу.
— Как?! – не понял я.
— Абу, — повторила жена.
Я растерялся. Почему ж это моего зятя зовут Абу, если я хотел Диму. Или Петю. Или, скажем, Толю. Да хоть Семёна! Абу-то почему? Как я буду с ним говорить, когда мы станем втайне от жены и дочери выпивать на кухне? Как я ему, допустим, скажу «Абу, сынок…»?
— Вообще-то, — призналась жена, — Абу – это сокращенно. А полное имя вот тут.
И она пододвинула ко мне затертую бумажку. На бумажке было написано – АБУЭЛЬУАКАР.
— Ты хочешь, чтоб мы его так звали? – удивился я.
— Я ж не виновата, — сказала жена, — что у него мама и папа ненормальные. Кто ж так родных детей называет!
Она пригорюнилась:
— Господи! Растишь-растишь, а потом приходит какой-нибудь (тут она заглянула в бумажку) …Абу-эль-у-а… Черт! И не выговорить же… Что ей было не влюбиться в нашего русского пацана, а?…
Я почувствовал, как у меня за спиной расправляются крылья. У меня ни разу не расправлялись крылья, эти были первые, молочные. Они расправились и я заорал:
— Это все твое воспитание! Я уже сто лет ничего, кроме сосисок не видел, работаю как на каторге, думал, что хоть с дочкой все нормально. Так нет же! И тут дурдом с арабским уклоном! Доверил ей ребенка на свою голову. Имей в виду: раз уж ты все провалила, теперь хоть готовить научись!
— Зачем? – пролепетала жена.
— Надо! – бушевал я. – Еще спрашивает! — будешь передачи в гарем носить!
В общем, мы поругались, дочь куда-то ушла, а я стал думать. По идее, сказал я себе, это ничего, что он араб. Пушкин вообще негром был, а по-французски говорил, лицей окончил. Этот, наверное, тоже какой-нибудь язык знает. Может, он даже шейх или принц (там принцев много, я читал).
И возможно, у него есть нефтяная скважина. Можно будет нормально жить. Можно вообще туда уехать, там тепло и море есть. Чего нам в Москве мерзнуть! Ничего, что араб. Хорошо даже. Они не пьют, а здесь дочь могла бы и за алкоголика выскочить.
— Стоп! – сказал я сам себе. – А с кем мне тогда на кухне выпивать?..
И тогда я решил, что арабы тоже пьют, но немного. Меня это устраивало, я подумал, что пора бы мне уже и посмотреть на моего Абу. На моего Абуэля. На моего, не побоюсь это произнести, Абуэльуакара. И с четвертого раза действительно произнес.
Дочери я на следующий день сказал:
— Приводи. Только попроси, чтоб он пришел в арабской национальной одежде.
— Зачем тебе это? – не поняла дочь.
— Хочу, — сказал я. – Мне интересно. Моя родительская воля. Они там это понимают лучше, чем ты.
— Ладно, — сказала дочь, — я ему передам. Но вообще ты с причудами…
…Про их обычаи в интернете ничего не было, пришлось самому вспоминать все, что знал.
— Не вздумай кормить его пельменями, — сказал я жене, — там свинина, они этого не едят.
— А чем мне его кормить? – спросила она. — Сосисками?
— Сделай плов с бараниной, — с наивным видом предложил я.
Мне всегда нравился плов, но жена его делать, естественно, не умела.
— А как я его, интересно, сделаю? Я ж не умею! – возмутилась она. – Может он польских замороженных овощей поест?
— Учись делать плов, — отрезал я. – До субботы время есть. Он тебе устроит польские овощи! Абуэльуакар – это тебе не я. У них там женщина должна знать свое место. Позовут к столу – хорошо! Не позовут – тоже спасибо! Так-то…
И я снова почувствовал, как у меня расправляются крылья. На этот раз не молочные, а коренные.
…В субботу я сидел в комнате, оглядывая стол. Хотя, стола-то как раз и не было: стол я сложил и вынес на балкон. Еда стояла на полу, на ковре, а вокруг были живописно раскиданы подушки.
Жена на кухне, поминутно заглядывая в книжку, мешала что-то в кастрюле. Дочери не было. Она ушла за зятем. Я еще раз осмотрел ковер, уставленный салатами из магазина, сходил заглянул в кастрюлю и стал думать.
…Мне ведут зятя. Я попытался представить, что такое «ведут зятя» и получилось, что его тянут как корову на веревке, а он упирается и что-то орет. Так мне не нравилось. Может у него есть машина? Если есть нефть, то должна же быть и машина, так ведь? Значит, он сам приедет. Так получалось хорошо, и я стал прислушиваться к звукам во дворе.
— Открой дверь, — крикнула из кухни жена, — звонят, не слышишь, что ли?
Я выглянул в окно, но никакой незнакомой машины там не было. «Значит, на веревке», подумал я и пошел открывать дверь.
— Заходи, Абу, — сказала дочь. – Знакомься, это мой папа.
— Салям алейкум, — сказал я.

На зяте были наверчены какие-то ткани, на голове тоже было что-то непонятное, а на ногах сандали.
— Замерзли, наверное? – спросил я.
— Да уж не май месяц, — ответил Абу на довольно приличном русском языке. — Колотун ненормальный…
— Именно, — ответил я покровительственным тоном северянина. – Москва в феврале – это Вам не Аравия.
— И не говорите, — согласился араб.
«Покладистый» — подумал я и мы пошли в комнату.
Жене он поклонился. Та, тайком заглянув в бумажку, сказала: «Садитесь, Абуэльуакар, пожалуйста. Будьте как дома…» Все посмотрели на ковер.
Я сел быстро, потому что тренировался. Зять с дочерью тоже быстро. Им что! – она молодая, а он – араб. Жена садилась минут десять.
— Как вам в Москве? – спросил я.
— Нравится, — признался Абу.
— А где вы учитесь? — спросила жена.
— В «керосинке», — ответил Абу. – Университет нефти и газа…
«Точно, шейх!» — подумал я.
— А у родителей ваших, что же, — спросил я, — тоже нефть есть?
Араб задумался:
— Вообще-то, у папы в гараже всегда две полные канистры стоят, а больше нету.
— Вы кушайте плов, — сказала жена. – Я его по специальному рецепту делала. Мне теперь интересно, у вас на родине такой же или нет?
Он снова задумался, потом осторожно сказал:
— Вообще-то, я не знаю. Я дома плов не ем.
— А что вы там едите? – спросила жена.
Абу пожал плечами:
— Да то же, что и все… Картошку, селедку, супы всякие… Борщ с салом…
— Как с салом?! – подскочил я. – Почему с салом?! Вам же запрещено!
Зять посмотрел на меня как на больного:
— Кто это мне в родном Конотопе запретит есть сало?
— Подождите, — пробормотал я, сраженный догадкой, — вы что же, не араб?
— Да какой я араб?! – возмутился зять.
Жена открыла рот:
— А одежда эта вот?… Это как?
— Да я вообще ничего не понимаю, — сказал Абу, — Ленка говорит, отец велел придти в арабской одежде. Откуда я что знаю! Может, у вас тут карнавал с переодеваниями. Я ж одежду по всей общаге искал. А еще и сандали эти. Замерз с вами как цуцык. Прихожу – говорят «салям алейкум», еда на полу стоит… Шо за люди?..
— Подождите, — не сдавался я. – А имя ваше, Абуэльуакар?
— Так то ж не имя, то ж фамилия, — сказал зять, — это у меня от предков, запорожцы кого-то в плен взяли, я и понятия не имею, что оно значит. По паспорту-то я русский. Можно, я хоть с головы-то эту фигню сниму? – вроде, отогреваюсь уже…
Жена грозно кивнула дочери на дверь. Они поднялись и вышли. Я посмотрел на зятя.
— А звать-то тебя как?
— Звать меня Серёга.
Плакали мои нефтяные поля и дом в Аравии. Оно и к лучшему…
— Серёжа, сынок, — сказал я зятю, — давай выпьем!
— Давайте, — сказал Серёга.

Я ошиблась в свекрови.
 

[size=15]Муж меня бросил. Забрал все наши накопления на собственное жильё и сбежал. Я осталась на съёмной квартире с шестимесячной дочкой на руках.

Моя мегера-свекровь, узнав об этом, приехала ко мне на квартиру. Я думала, она поглумиться примчалась, а она скомандовала:
— Собирайся, переедешь с внучкой ко мне.
Я попыталась отказаться — мне было очень неудобно. Мы со свекровью, с переменным успехом, воевали уже несколько лет. Ни одна из нас ни разу не слышала от другой ни одного доброго слова. А тут, узнав о моём бедственном положении, мать мужа оказалась единственной, кто протянул мне руку помощи.
Даже моя собственная мать сказала, что в её доме для меня нет места. Против была моя старшая сестра, она со своими детьми живёт у мамы, и мама всю жизнь пляшет под её дудку.
— Спасибо, Любовь Николаевна. Я буду Вам очень признательна за гостеприимство.- через силу пробормотала я.
Это был первый раз, когда я сказала «спасибо» свекрови от чистого сердца.
— Ой, да брось! Не чужая ведь. — она от меня отмахнулась и забрала свою внучку из моих рук. — Пойдём, красавица. Мама пусть собирается, а мы не будем ей мешать. Поедешь жить к бабушке, солнышко? Конечно, поедешь. Бабушка будет рассказывать тебе сказки, ходить с тобой гулять, заплетать тебе косички…
Слушая нежное воркование свекрови, я не верила своим ушам. Она всегда говорила, что ребёнка я нагуляла, и что она даже близко не подойдёт к моему «отродью».
Я собрала вещи и мы переехали к свекрови. Любовь Николаевна освободила для нас большую комнату, а сама перебралась в маленькую. Я удивлённо хлопала глазами, а свекровь мне заявила:
— Ну, что вылупилась? Ребёнку место нужно, скоро уже ползать начнёт вовсю. А мне одной много места не надо. Располагайтесь, ужин через час.
На ужин она предложила мне овощи на пару и варёное мясо со словами:
— Ты ведь кормящая мать. Конечно, если хочешь, я могу что-нибудь поджарить. Но диетическое для ребёнка лучше. Решай сама.
В холодильнике стояла целая батарея баночек с детским питанием.
— Пора уже прикармливать, как думаешь? Если тебя этот ассортимент не устраивает, купим другое что-нибудь. Ты говори, не стесняйся. — улыбнулась мне свекровь.
Тут я не выдержала и расплакалась. Её доброе отношение было настолько неожиданными, что я была растрогана до глубины души. Обо мне и дочке никто никогда так не заботился, как эта женщина, которую я всегда считала главным врагом в моей жизни. Она меня обняла:
— Ну тише, девочка, тише. Мужики — они такие товарищи, ненадёжные. Я сама Лёшку, мужа твоего непутёвого, одна поднимала. Папашка его убёг, когда Лёшке восемь месяцев было. Не позволю, чтобы внучка моя так же росла. Всё, поплакала и хватит. Соберись!
Сквозь слёзы я объяснила свекрови, что не ожидала от неё такой доброты, и поблагодарила:
— Спасибо Вам, Любовь Николаевна, спасибо большое. Если бы не Вы, я не знаю, куда бы мы с дочкой.
— Я сама виновата — сына такого безответственного вырастила. Вот, буду исправлять им содеянное, в меру своих сил. Всё, давай, умывайся и спать иди. Утро вечера мудренее.
Дочкин годик мы праздновали втроём: я, дочка и Любовь Николаевна — наша любимая бабушка и ангел-хранитель. Мы, уложив дочку на дневной сон, пили на кухне чай с тортиком, когда раздался звонок в дверь. Любовь Николаевна пошла открывать.
— Мамуля, знакомься: это — Верочка. Верочка, это — моя мама, Любовь Николаевна. Мамуль, мы у тебя перекантуемся полгодика? А то с работой неважно, дальше снимать — средства не позволяют.
Услышав голос мужа, я побледнела. Я испугалась, что сейчас свекровь их пустит, а нас с дочкой выгонит. На глаза навернулись слёзы.
— А ну, пошёл вон отсюда! И девку свою забери. Жену с грудничком обобрал и бросил без копейки на съёме, не думал, на что она жить будет? Вот тебе жизнь за неё и ответила. Давайте, уходите, бессовестные. А ты, Вера, будь поаккуратней — не ровен час, и тебя бросит без гроша в кармане.
Я очень ошибалась в свекрови, и сейчас мне стыдно за ту нелепую вражду. Моя свекровь стала мне даже не второй мамой, а первой. Мы с Любовью Николаевной прожили под одной крышей 6 лет, пока я не вышла замуж.
На моей свадьбе, она заняла почётное место мамы невесты. Дочка ходит в школу, а младший сыночек скоро появится на свет. Любовь Николаевна с большим нетерпением ждёт рождения внука
[/size]

Вот бы мне такую!

Лиля, ты можешь не поверить, но моя свекровь  первое время обращалась ко мне на "вы".  Пока я мужу не пожаловалась. 

Дочь вышла замуж против воли матери. Теща терпеть не могла зятя. Сейчас все же не старые времена, мать смирилась, но вот, что произошло
 

[size=15]Дочь вышла замуж против воли матери. Сейчас все же не старые времена; мать смирилась, но не любила зятя Андрюшу. Он был простой, работал на заводе, глуповатый, некрасивый, не ровня образованной дочери. Молодые снимали комнату, а к маме заходили раз в неделю. Так положено.
Дочь телевизор смотрела, только чай пила. А на кухне эта теща зятя угощала разными невкусностями. Что осталось, так сказать. Или что дешевле.
Холодцом, супом трехдневным, котлетами, которые давно лежали…
Не то что прокисшим или тухлым, но вот скармливала ему невкусное. Пренебрегала и этак тешила душу.
А зять Андрюша ел с аппетитом. С хлебом, тоже иногда черствым. Хорошо ел! Все съедал до крошки, тарелку неинтеллигентно хлебом протирал до блеска, а хлеб съедал. И всегда говорил: «Спасибо, очень вкусно!».

Теща думала, что он прожорливый дурак. Но выгодно довольно-таки было скармливать Андрюше оставшуюся еду. И как-то теща даже привыкла к зятю. И однажды он ел борщ, уже потерявший цвет от разогреваний, из миски — теща специально ему в миске подавала в эмалированной. Много. И не жаль миску-то. Он все съел и сказал:
[/size]

«Спасибо, очень вкусно! Никогда не ел такого вкусного борща!
Мама умерла, когда мне два года было, а в детском доме такого вкусного борща не давали! Вы так вкусно готовите и всегда мне так много накладываете!». И эта злонравная теща побледнела и руки у неё задрожали. Комок в горле появился, а потом она заплакала. И этот глуповатый Андрюша стал ее утешать и гладить по плечу; позвал жену из комнаты. И говорил: «твоя мама плачет! Что случилось? Может, я ее обидел?»…

Он никогда не узнал, почему плакала теща. И почему она стала ещё лучше готовить. И почему ему стали подавать еду в старинной фарфоровой тарелке с незабудками… Простой он был человек. И сейчас они очень хорошо живут и общаются, уже двадцать лет!
И это история ещё и про женскую душу — мы не злые. Мы иногда не понимаем. А потом поймём и обнимем. И заплачем от раскаяния; так вот и живём…


Анна Валентиновна Кирьянова

mamusia пишет:

Лилёша пишет:

mamusia пишет:Похожую историю не очень давно в новостях читала.

Интересно на какую из трёх!

Последнюю....
Правда, там один насильник был и  ему вообще 4 года присудили. Вот отец  и не выдержал несправедливого суда.

Ну, а еще раньше фильм "Ворошиловский стрелок"...

Вот про фильм я совсем забыла....

Homo faber? (Сказка)

Александр Бирштейн

Сокольский вышел из дома в шесть утра. Заказанное заранее такси стояло у парадной. Сокольский сел на заднее сиденье и расстегнул куртку – в машине было тепло.
- Где едем? – спросил водитель.
Что вы хотите – Одесса!
- В аэропорт! – отозвался Сокольский и прикрыл глаза. До этого самого аэропорта минут сорок, не меньше. Можно и подремать. Что-то стал он худо высыпаться. Ворочается, ворочается, а когда, наконец, заснет, буквально сразу же надо вскакивать на работу. Вот и сегодня до двух ночи уснуть не мог… Эх… А ведь еще недавно – в экспедиционные годы – он мог засыпать мгновенно и спать стоя, лежа, сидя, даже на ходу…
Не открывая глаз, Сокольский радостно улыбнулся. Но тут же спохватился: чему радоваться-то? Тому, что превратился, если не в старика, то в очень и очень немолодого и насквозь положительного мужчину более, чем средних, лет? Сказал бы тогда кто-то, что так будет…
- Да никогда! – ответил бы Левка. – Да ни за что!
А Сокольский тут же присоединился бы.
- Тот случай! – сказал бы он. – Это не для меня!
Впрочем, Левка, если судить по его звонкам и мейлам, до сих пор тот еще ходок. Во всяком случае, баня и девочки ждут Сокольского на Левкиной даче сразу по приезду.
- Я тебя встречу, поедем ко мне, а там барышни уже и баньку спроворят… - убеждал Левка.
- Что за барышни? – поинтересовался Сокольский. – Опять на улице девок снимаешь?
- Ну, уж нет! - запротестовал Левка. – Зачем? Есть телефон, по которому просто можно позвонить. И высказать пожелания. Я тебе дам его на всякий случай!
- Конечно! – ответил Сокольский, но только для того, чтоб подыграть другу.
Сколько ж они не виделись? Сокольский открыл глаза и пошевелил губами. Выходило, что лет пятнадцать. Точно! С трассы Сокольский ушел, когда еще пятидесяти не было, а сейчас… Да-а, летит время…
В аэропорту народу имелось немного, и аэропорт от этого казался большим и гулким. Досматривали кое-как. Пожилой, хорошо и аккуратно одетый мужчина интереса не представлял. Опасности, видимо, тоже.
В накопителе Сокольский подошел к бару и – по традиции! – заказал чашечку эспрессо. Да-да, по традиции! За границу он летал дважды в год. На две недели в Израиль. И еще на две недели в Испанию… А перед полетом всегда выпивал тут чашечку кофе. Красиво, да?
В самолете тоже все было, как обычно. Немножко подремал, выпил стакан сока, предложенный стюардессой, позавтракал… Вернее, поковырял пластмассовой вилочкой в невкусной самолетной еде.
В московском аэропорту, едва выйдя в зал прилетов, он сразу же увидел Левку. И поразился: Левка не изменился ни капельки.
- Ты совсем не изменился! - сказал он, обнимая друга.
- Ты тоже! – почти соврал Левка.
Но Сокольскому все равно стало легко и приятно.
Потом они довольно долго ехали в Левкиной машине на дачу, и Левка рассказывал о внуках и о работе.
- Вот, кстати, все твои бумаги! – сказал он, доставая одной рукой папку из бардачка. – Договор уже подписан, печать стоит. Поставите свою и вышлете наши экземпляры!
Ничего себе! Сокольский-то приготовился к уговорам, высиживанию в приемных, даже к какому-то, едва заметному, но чувствительному унижению, а тут… Фирма, где процветал Сокольский, на все сто… - да какие сто? – на тысячу процентов зависела от поставок Левкиной фирмы. Нефть, знаете ли… Привезя такой договор, Сокольский мог рассчитывать… Да на все мог рассчитывать Сокольский. На все!
- Левка! – только и сказал он. – Спасибо тебе! Ты друг! И больше, много больше, чем гений!
- А то ты не знал! – засмеялся Левка.
У ворот дачного коллектива имелась охрана. Но ворота тут же отворили. Они поехали по настоящей, широкой улице с тротуарами и идеально гладким асфальтом мостовой. По обе стороны дороги, довольно далеко друг от друга стояли красивые, ухоженные домики. Домики… Домищи!
Левкина дача оказалась о трех этажах с подвалом-гаражом. В подвале стояли две небольшие машинки – Фольксваген и Тойота.
- Это девочек! – объяснил Левка.
Сокольский только присвистнул:
- Серьезные девочки!
- Нормальные!
Комната Сокольского оказалась на втором этаже. Комната… Хоромы!
- Вот так и живем! – заулыбался Левка. – Располагайся, бери, что нужно, и спускайся вниз. Примем по опередивчику – так Левка испокон веков называл самую-самую первую рюмку – и в баню!
- Про опередивчики я уже забывать начал! – засмеялся Сокольский. – Моторчик ни в дугу!
- Да ладно тебе! – не поверил Левка. – Ты ж самый здоровый из нас был!
- Ага… Тут ключевое слово «был!»…
Баня располагалась в саду за домом. Подле нее был небольшой не то пруд, не то бассейн, наполненный чистой, даже немного голубоватой водой. Словно бы для того, чтоб подчеркнуть чистоту воды, плыл по ней одинокий ореховый листик.
Из трубы над баней шел густой и светлый дым.
- Береза и еловые шишки, - принюхавшись, определил Сокольский.
- Помнишь… - похвалил Левка.
Девушки оказались просто загляденье! В коротких туниках из махровых полотенец, под которыми не было ничего, молоденькие и невероятно аппетитные. Сокольский аж облизнулся.
- Света! – представилась одна.
- Лина! – назвалась другая.
С именем Лина у Сокольского многое было связано, поэтому он сразу решил, что девушка достанется именно ему.
- Хоть ненадолго… - почему-то с печалью некоторой подумал он.
В баньке девушки распустили полотенца-туники и сели на полку, скрестив ноги. Лина оказалась прямо против Сокольского, и он не мог отвести взгляд от того, что видел.
Заметив, куда смотрит Сокольский, Лина поощрительно улыбнулась и придвинулась ближе. Так, чтоб не касаться друг друга телами, но быть близко-близко.
Потом было купание в пруду, чай, снова баня и, наконец, застолье. Лина все время оказывалась рядом и желание, наполнявшее Сокольского стало стремительно перерастать в вожделение.
- Когда же? Когда? – думал он.
А Левка, между тем, взялся говорить тост. Он называл Сокольского своим спасителем и добавлял, что никогда, ничего не забывает.
- Ты помнишь, что сегодня мой второй день рождения? – вдруг спросил он. – И не только…
И Сокольский вспомнил, что именно в этот день, но много-много лет назад он действительно спас Левке жизнь. Они выехали тогда на трассу чтоб запустить, наконец, отремонтированную катодную станцию. Ну, и чтоб поговорить, наконец. Между ними уже несколько времени стояла женщина. Стояла и улыбалась, и, словно, оценивала, и… В общем, надо было поговорить. Они и начали… Вдруг Сокольский, который был лицом к газопроводу, увидел, что метрах в ста от них воздух над трубой заколыхался.
- Бежим! – заорал он, но Левка не понял.
- Что? Что? – спрашивал он, внезапно сбитый с мысли.
Над трубой взмыл высоченный столб песка. Убегать было поздно, и Сокольский просто сшиб Левку на землю и закрыл его собой. А еще через мгновенье прогремел взрыв. Песок, камешки, глина обрушились на них. А потом достал жар. Смешно, но Сокольский, который закрывал Левку телом, отделался царапинами и ушибами. А Левку вырубил какой-то обломок, угодивший в голову. Сокольский взвалил Левку на плечи и попытался идти. Но понял, что и идти, и тащить Левку ему не по силам. Тогда он пополз с Левкой на спине. Жар, нестерпимый жар не отпускал, а, наоборот становился еще пуще. Но Сокольский полз и полз. Сперва вверх к вершине бархана, потом вниз… Когда пополз вниз стало уже полегче. И уверенность пришла, что не напрасно трепыхается. Что помрет не в этот раз.
Когда дополз до машины, посадил Левку на песок, прислонил к колесу ЗИЛа и полез за водой. Воды имелось много. Прямо за кабиной был бак на двести литров, укутанный влажной кошмой. Сокольский, превозмогая желание напиться первым, стал лить воду Левке на голову. И Левка пришел в себя!
- Что это было? – спросил он.
- Гроб с музыкой!
Часа через полтора подъехали аварийные машины. Их поздравляли, называли везунчиками, а Левка плакал и всем-всем рассказывал, как Сокольский закрыл его собой, а потом тащил по пескам к машине. И Таньке тоже, ибо она, конечно, примчалась и все смотрела и смотрела на Сокольского удивленными глазами.
Ночью она пришла в гостиницу и тихонько поцарапалась в двери. И увела Сокольского с собой…
- Лучше бы ты оставил меня там умирать! – сказал наутро Левка. И добавил: - Я тебе этого никогда не забуду!
Забыл… Ишь, как распинается, а какую встречу закатил!
А тогда они недолго проработали вместе. Левка вскоре перевелся в управление, потом подался на Север… Перезванивались. У каждого была семья… Изредка пересекались на совещаниях в Москве. Ходили по ресторанам, выезжали на природу. Странно, но Левка никогда не звал Сокольского к себе домой. То одно, то другое говорил, но не звал…
А потом Москва перестала быть их общей столицей, совещания прекратились. Остались звонки, в основном, на дни рождения и на праздники. А потом Левка вошел в совет директоров фирмы, от которой зависело все в служебной – а иной и не было! – жизни Сокольского…
Тост закончился. Выпили и стали есть. Лина сидела рядом, слегка касаясь ногой ноги Сокольского. Коснется и отодвинет ногу, коснется и… Но он и сам искал ее.
- Ну, что, передохнем? – наконец спросил Левка. И Сокольский с Линой пошли наверх, причем, Сокольский так радовался, что шагал через ступеньку. Раздухарился!
В комнате Лина скинула халатик, легла поверх одеяла и с улыбкой стала смотреть на Сокольского. Он опустился рядом. Его лицо горело.
- Лина! – шептал он. – Лина! У меня маму тоже звали Полиной!
- А я не Полина! – отстранилась от него девушка.
- Как? – не понял Сокольский, - Лина – Полина…
- А я Соколина! – с вызовом сказала она. – Да-да, Соколина! И в паспорте…
Это было невероятно!
- Женись на мне! – единственный раз попросила тогда Танька. – Я тебе дочку рожу! Линку… А полное имя дам – Соколина. Соколина Сокольская…
- Ну, ты же знаешь, что я женат, что у меня сыновья…
- Я пошутила! – сказала тогда Танька.
Пошутила! Пошутила! Пошутила!
- Ну, что же ты? – спросила Лина притягивая его к себе.
И уже слившись с ней, но еще не пройдя ту, самую последнюю грань, он вдруг спросил:
- А как звали…, зовут твою маму?
- Танька! Ну, Татьяна! – ответила девушка.
С медициной в поселке было налажено отменно. Скорая появилась минут через десять. Кардиограмма, уколы, измерение давления, капельница… Инфаркта не было. Обыкновенный спазм.
- Перегрелся в бане! – предположил врач. Наверное, так оно и было.
Потом скорая уехала, а Сокольский, напичканный препаратами, уснул.
А внизу в гараже, девушки рассаживались по машинам.
- Молодец, Наташка, хорошо сработала! – похвалили Левка лжеЛину, протягивая ей дополнительную купюру.
- Хорошо-то, хорошо, а если бы дедушка загнулся?
- Но не загнулся же! – похлопал ее по попке Левка.
Утром Сокольский проснулся совсем новеньким и попросил Левку отвезти в аэропорт. Билеты были только бизнес-класса, но кого волнуют такие мизерные расходы?
В салоне было всего два человека. Сокольский оказался один на целый ряд. Это его обрадовало. Можно было подумать, оценить ситуацию. Конечно, надо, надо было задать Левке один единственный вопрос:
- Теперь ты доволен, отомстил?
Сокольский знал – знал! – что Левка женат на Таньке, что именно поэтому, никогда не приглашал его к себе домой. Знал, что Танька родила Левке двух сыновей, а дочек у нее не было никогда. Знал…
Откуда?
А с кем, по-вашему, он дважды в год ездил отдыхать за границу? На две недели в Израиль. И еще на две недели в Испанию…

И я рыдаю, спасибо, Танечка!

Я догадалась!

«Ведь может быть тело дворняги, а сердце – чистейшей породы!»До слез!

Потрясающее стихотворение Эдуарда Асадова. До кома в горле:



Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
– Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал: – Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
В вагонах, забыв передряги,

Курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…
Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце – чистейшей породы!

Реальная история

Обычная мамочка-одиночка. Единственный сын, очень болезненный, при родах была травма, что-то повредили, долго выхаживали, что-то не в порядке с нервной системой. Врачи предупредили, что ребенка нельзя волновать, только положительные эмоции.
Сын растет, спрашивает про папу. Мама придумала историю, что папа разведчик, сейчас на задании. Сын требует подробностей, и мама придумывает, так что получается многосерийный рассказ. Сын не позволяет выбросить старый костюм бывшего мужа, так что костюм стал частью легенды.
И вот сыну уже 5 лет. Однажды он гуляет возле дома, мама приглядывает за ним из окна, дело к вечеру. Вдруг сын ненадолго исчезает из поля зрения, а потом забегает домой и возбужденно кричит: «Мама, я папу нашел.» Мама успокаивает его, но он не слушает, кричит: «Папа ранен, он там лежит, надо скорее его забрать,» - и тянет маму на улицу.
Мама не может его успокоить, идет с ним на улицу. Сын тянет ее на близлежащую помойку - там обычное дело: лежит пьяный грязный бомж, физиономия побитая, но живой, шевелится.
Мама пытается увести ребенка, но тот близок к истерике: «Это раненый папа.» А ребенка волновать нельзя. Мама решает завести бомжа домой, может быть покормить, пока ребенок успокоится да ляжет спать, потом бомжа спровадить, а утром сыну сказать, что папа снова ушел на задание. Они вдвоем поднимают бомжа, он смирный, что-то мычит, но потихоньку идет.
Завели его домой. Мама говорит сыну: «Сейчас папа помоется, потом поужинает, но ему мешать нельзя, так что ложись пока спать.» Но сын все еще близок к истерике: «Нет, я буду только с папой.» Вместе заводят его в ванную, мама кое-как раздевает бомжа, заталкивает его в ванну, включает холодный душ. Бомж ничего не понимает, но под холодным душем немного приходит в себя, что-то бормочет. Мама приказывает ему: «Мойся, потом поговоришь».
В это время сынишка тащит в ванную костюм бывшего мужа: «Папа, одевайся.» Бомж слегка приходит в себя, ничего не понимает. Мама жестко говорит бомжу: «Переодевайся, и ничего не спрашивай».
Сынишка тащит бомжа на кухню: «Мама, папа хочет кушать». Мама вынуждена выставить еду. Сын восторженно подкладывает бомжу кусочки. Бомж ест, постепенно приходит в себя.
Мама пытается уложить сына спать, но он требует, чтобы папа спал рядом. Мама вынуждена постелить на полу, сама в полудреме сторожит, как бы чего бомж не выкинул.
Утром та же история: сын ведет гостя в ванную, дает мамину бритву, потом кормит его завтраком. Но теперь уже гость не выглядит бомжом: выспавшийся, вымытый, бритый, в хорошем костюме - вид довольно приличный. Улучив момент, гость пытается выяснить, в дело. Мама объясняет. Потом гость уходит, дав честное слово сыну, что ему надо выполнить небольшое поручение, и он к вечеру обязательно вернется.
И действительно вернулся. Но приехал на машине, с цветами для мамы.
История оказалась довольно обычной. Он - зам. директора довольно крупного завода, развелся, стал крепко пить. После очередной пьянки отстал от собутыльников, не помнит, как оказался на помойке побитым.
Теперь они живут хорошей семьей, родился второй сын.
Первый сын окреп, сейчас ему 8 лет, рассказывает всем, что его папа раньше работал в разведке, а теперь, после ранения, работает на заводе.
Автор: Аббясова Нурия

Не важно какой породы собака... она привязана к вам всем сердцем...

Рассказ про папу с помойки  я читала и кажется,  здесь уже был.... Ну и лан.... почитала ещё раз. Истории с хорошим концом всегда радуют.

ДОНОР.


Он подсел ко мне в очереди к терапевту. Очередь тянулась медленно, читать в темноватом коридоре было невозможно, я уже истомилась, поэтому, когда он обратился ко мне, я даже обрадовалась.
— Давно ждете?
— Давно, – ответила я. – Уже второй час сижу.

— А разве вы не по талону?
— По талону, – уныло ответила я. – Только тут все время без очереди проходят.
— А вы не пускайте, – предложил он.
— Сил у меня нет с ними ругаться, – призналась я. – И так сюда еле дотащилась.
Он внимательно посмотрел на меня и сочувственно спросил:
— Донор?
— Почему «донор»? – удивилась я. — Нет, никакой я не донор…
— Донор-донор! Я же вижу…
— Да нет же! Я кровь сдавала в первый и последний раз в институте, в День донора. Упала в обморок – и все, больше никогда.
— А вы часто вообще в обмороки падаете?
— Нет… Ну, бывает иногда. Я просто так часто падаю. Шла-шла, и вдруг упала. Или с табуретки. Или спать. Вот так вошла домой, увидела диван – и сразу упала
— Это не удивительно. У вас почти не осталось жизненных сил. Ваш сосуд опустошен.
— Кто опустошен?
— Сосуд жизненной энергии, – терпеливо пояснил он.
Теперь уже я внимательно посмотрела на него. Он был симпатичный, но немного странный. Вроде бы молодой, не больше тридцати лет, но глаза! Это были глаза мудрой черепахи Тортиллы, из них вроде даже шел свет, и в них плескалось столько понимания и столько сочувствия, что я просто впала в ступор.
— А болеете вы часто? – спросил он.
— Нет, что вы! Редко болею. Я очень сильная. Вы не смотрите, что я на вид худосочная.
— «Худо – сочная», – раздельно произнес он. – Вслушайтесь же! «Худые соки» – вот что лежит в основе вашей конституции. Отношения с родителями не очень?
— Не очень, – призналась я. – Отца я почти не помню, он с нами давно не живет. А вот с мамой… Я для нее до сих пор малышка, она все время учит меня жить по ее правилам и что-то требует, требует, требует…
— А вы?
— Когда силы есть, отбиваюсь. А когда нет – просто плачу.
— И вам становится легче?
— Ну, немного. До следующего скандала. Вы не подумайте, она же не каждый день так. Раз или два в неделю. Ну, иногда три.
— А вы пробовали не давать ей энергии?
— Какой энергии? Как не давать? – не поняла я.
— Вот смотрите. Мама провоцирует скандал. Вы включаетесь. Заметьте слово: «включаетесь»! Как электроприбор. И мама начинает подпитываться вашей энергией. А когда скандал закончен, ей хорошо, а вам плохо. Так?
— Так, – признала я. – Но что я с этим могу поделать?
— Не включаться, – посоветовал он. – Другого способа нет.
— Да как же не включаться, если она пробивает? – разволновалась я. – Она же меня как облупленную знает, все мои болевые точки!
— Вот-вот… Болевые точки – как кнопки. Нажал на кнопку – вы включились. А когда «пробивает», тогда и происходит утечка энергии! Это же в школе на физике проходят.
— Да, помню, что-то такое учили…
— А законы физики, кстати, общие для всех тел. И для человеческих в том числе. Просто в Школе Жизни мы зачастую двоечники и прогульщики.
— Как можно прогулять Школу Жизни?
— Да очень просто! Вот Жизнь дает тебе урок, а ты его учить не хочешь. И сбегаешь!
— Ха! Хотела бы я сбежать. Да вот что-то не получается.
— А так и бывает. Пока урок не пройдешь – будешь его раз за разом долбить. Жизнь – хороший учитель. Она всегда добивается 100%-ной успеваемости!
— Нет у меня сил на этих уроках сидеть. Вот видите, пришлось даже к врачу тащиться. Еле ноги передвигаю.
— С вами всегда так?
— Да нет. Временами. Вот последняя неделя – вся такая.
— А что происходило в эту последнюю неделю?
— Да самое интересное, что ничего особенного! Обычная рутина.
— Ну, расскажите мне про рутину. Если не жалко.
— Да чего тут жалеть? Говорю же, ерунда всякая. Ну, с мамой пару раз пообщалась. Все как всегда. Работа – никаких перегрузов. Со сменщицей поцапалась разок, но не сильно. Вечерами не напрягалась, только на телефоне висела, помогала ситуацию разрулить. А чувствую себя так, как будто на мне пахали всю неделю!
— Ну, возможно, и пахали, только вы не заметили. Что вы там разруливали по телефону?
— А, да это фигня. У подруги проблемы, ей надо было выговориться. Я просто предоставила ей большую жилетку.
— Выговорилась?

— Ну да, наверное. Каждый вечер по полтора часа – любой выговорится.
— А вы?
— Что – я?
— Вы – выговорились?
— Да нет же, я ее слушала! Ну, утешала, поддерживала, советы умные давала. А сама я ей не жаловалась, ей сейчас не до меня, у нее своих проблем хватает.
— Ну так я вам скажу: вы послужили не большой жилеткой, а сливным бачком. Она слила в вас весь свой негатив, а вы ей в ответ послали свою позитивную энергию в виде советов и поддержки. А сами ну ничуть не разгрузились!
— Но друзья же должны поддерживать друг друга!
— Вот именно: «друг друга». А у вас получается дружба «в одни ворота». Вы ее – да, а она вас – нет.
— Ну, не знаю… Что ж теперь, отказать ей в помощи? Но мы же дружим!
— Это вы с ней дружите. А она вами пользуется. Хотите – верьте, хотите – проверьте. Начните с первого же слова рассказывать ей о своих проблемах, и посмотрите, что будет. Вы удивитесь, насколько этот метод энергосберегающий.
— Да, вы знаете, неплохо было бы… В смысле побольше энергии.
— Говорите «неплохо». А сами ее разбазариваете!
— Но я же не думала! С такой-то точки зрения… Хотя сейчас вот вы сказали – а ведь точно. Я с ней поговорю – и как будто вагоны грузила.
— Это она вас грузила. А вы принимали на себя ее груз проблем. Оно вам надо?
— Да нет, конечно… Зачем мне? У меня своих проблем выше крыши.
— Какие же?
— Да разные. Например, муж. Бывший. Я его люблю – ну, чисто по-человечески. А может, и больше. А у него другая семья. И там все неблагополучно. Она его приворожила. А мне его жалко, он ведь хороший! И все-таки родной человечек…
— Эти переживания доставляют вам радость?
— Что вы! Какую радость??? Сплошные мучения. Я ведь все думаю, думаю, как ему помочь, и не знаю…
— А вашему мужу сколько лет?
— Он немного старше меня. Но это неважно!
— Важно. Взрослый человек в состоянии сам решать свои проблемы. Если хочет, конечно. И если не привык перекладывать их на других. Вы с ним общаетесь?
— Да, конечно! Он приходит навестить детей. Ну и поговорить. Пожаловаться, как ему там плохо.
— И вы его жалеете. Да?
— Ну конечно, жалею! Сердце кровью обливается. Ему же плохо…
— А вам, стало быть, хорошо.
— Нет, мне тоже плохо.
— Тогда сами подумайте: и чем же вы можете ему помочь? К его «плохо» добавить свое «плохо»?
— Нет! Нет! Я ему дарю то, чего у него нет в той семье. Понимание… Поддержку… Тепло…
— А взамен?
— Не знаю. Благодарность, наверное?
— Ну да. Он благодарит и несет то, что вы ему дали, в ту семью. Потому что там требуют, а своего тепла у него не хватает. Тогда он берет это у вас. А знаете, почему вы обессилены?
— Нет, я как раз по этому поводу к терапевту иду. Чтобы он сказал.
— Ничего он вам не скажет. Терапевт лечит симптомы. Ну, витамины пропишет, может, массаж. И все! А причины, причины-то останутся!
— Какие причины?
— Вы не любите себя. Вы пытаетесь любить других, не полюбив прежде себя. А это так энергозатратно! Вот и чувствуете себя выпотрошенной.
— И что же делать?
— Я посоветовал бы обратиться лицом к себе. И подумать, нужно ли вам так выкладываться, чтобы другим было хорошо. Причем за счет вашей жизненной энергии. Скиньте их с себя! Перестаньте быть донором. Хотя бы временно! И начните любить себя, баловать себя, питать себя. Тогда через какое-то время вы наполнитесь и засияете. Как лампочка! И глаза ваши загорятся. И сердце нальется теплом. Вот увидите!
Он говорил вдохновенно, глаза его горели, и я думала – какой интересный человек! Такой умница! Интересно, кем он работает в жизни?
— Ну вот вы меня учите жить, а сами тоже больной! – вдруг сообразила я.
— Нет, я не больной. Я электрик. У меня просто обеденный перерыв. Кстати, уже кончается. Вон напарник идет со стремянкой, сейчас будем лампочки менять! До свидания, и здоровья вам! Душевного – прежде всего. И хватит быть донором!
Я так и осталась сидеть с открытым ртом, наблюдая, как мой знакомец вскочил и присоединился к мужчине постарше, который действительно шел по коридору со стремянкой. Боже мой, ну как я сразу не заметила, что он был одет в синий форменный комбинезон? Наверное, из-за его глаз – я ведь почти не отрывала от них взгляда.
И у меня ощущалось странное тепло в груди, как будто туда что-то влилось, такое приятное и живительное. Я даже почувствовала, что силы возвращаются ко мне. «Законы физики, кстати, общие для всех тел. И для человеческих в том числе», – так он сказал мне. Я вдруг ясно вспомнила, как на уроке физики нам показывали опыт с сообщающимися сосудами. Когда в один доливают воды, уровень в другом тоже поднимается. И наоборот. Наверное, пока мы общались, этот странный электрик поделился что-то таким, что в нем было – жизненной энергией, вот! И ее уровень у меня повысился. То есть он мне дал, а я взяла.
Я вскочила с места и помчалась по коридору, догоняя электрика.
— Погодите! Это что же получается? Вы – тоже донор?
— Донор, – улыбнулся он. – Только я, в отличие от вас, делюсь энергией добровольно, потому что у меня в избытке!
-— А почему ее у вас много? Есть какой-то секрет?
— Есть. Он очень простой. Никогда не позволять высасывать себя до дна, нажимая на кнопки, и никогда не включаться в то, что не в твоей власти. Вот и все!
И они с напарником свернули в какой-то кабинет – давать людям свет. А я задумчиво пошла по коридору обратно, по дороге раздумывая о том, что все равно хочу быть донором. Только сначала подкоплю Любви, чтобы мой источник жизненной силы наполнился до краев.
[size=71][size=62]И обязательно научусь нести людям свет – так же, как этот замечательный электрик с мудрыми глазами черепахи Тортиллы.[/size][/size]

Только не понятно зачем увеличен текст? при том на сайте самый большой текст size=24, а в тексте почему-то size=23…
________________________________________________
ЛИПКАЯ БУМАГА

Александр Бирштейн

Старый... Но лето. Актуально.
Детские воспоминания мои о лете неизменно, - а стало быть, въелось прочно, - связаны, кроме всего прочего, и с мухами. О, их было очень даже много. Боролись с ними, конечно… Марля на окнах, но душно, душно… И, конечно, липкая бумага.
Раз-другой в неделю двор оглашался воплями хромого Иоси: - Липкий бумаге! Липкий бумаге!
Товар его, производимый какой-то неведомой, но серьезной артелью, расходился довольно бойко. Качества товар этот был высокого и мухи, попав на бумагу, гибли сотнями, предварительно как-то особо противно пожужжав.
Столь ценное изобретение человеческого разума, коим являлась вышеупомянутая бумага,
никак не могло пройти мимо пакостного юношества. Действительно, иметь под рукой такой ценный материал и не использовать его, хоть как-то, это полная и бесповоротная потеря квалификации. Но мы квалификацию, опасную для взрослых, терять не хотели. Сначала свойства липкой бумаги решено было испытать на животных. Или животном. Как получится. Мы краем уха слышали, что так поступают все настоящие экспериментаторы.
Эксперимент начали с того, что в центре липкого листа уложили свежеукраденного бычка. Лист был помещен в середине двора. На свою беду там ошивался кот Черчилль. Мимо чудо-рыбы-бычка Черчилль пройти не смог. И не прошел, ибо, подбираясь к шаровому угощению, вступил одной лапой в клей. И прилип. Тогда он попытался второй лапой освободить первую. Прилипла и вторая. Черчилль от ужаса взвился на задние лапы, а передними стал неистово сучить, пытаясь отклеиться. Вы когда-то видели Межбижера, возмущенно читающего газету «Известия», где все – ну, абсолютно все! – написано о происках проклятых империалистов? Нет? Ну, тогда вам и не вообразить, что вытворял несчастный кот. Орал он, при этом, ужасно непристойно. Пусть его хозяева, потрясая какими-то липовыми – явно! – паспортами и дипломами доказывают, сколько им влезет, высокое происхождение Черчилля. Те звуки, которые он изрекал, безоговорочно разоблачали его помоечное происхождение! Да, конечно, каким-то словам он мог научиться у хозяев. Но, боюсь, они сами не знали половину тех выражений, которые выдал Черчилль.
На вопли Черчилля вывалили его хозяева, кое-как кота изловили и унесли домой стирать.
Вышел погулять он только на следующий день. Чистый и осторожный. А бычков, с тех пор, в рот не брал!
Сочтя испытание на животном законченным, перешли к испытаниям на людях. Нет, мы не раскладывали в виде мин эти самые листы. Толку? Ну, вступил человек, ну, поматерился, ну, отлепился и пошел дальше. И что? Над чем смеяться?
Нет, мы подошли к делу творчески и… очень при этом рисковали.
Хотите подробностей? Нате! Иначе, зачем я тут?
С помощью щепки с листа липкой бумаги был тщательно сошкрябан клейкий слой и, не менее тщательно, перенесен на ручку двери дворового сортира. Теперь оставалось ждать.
Нам не повезло!
Из всех жителей первым направился к заминированной двери дворовой жлоб Стеклотаренко! По дороге он вытащил из ближайшего почтового ящика газету, которую собирался тут же применить по назначению, а отнюдь не читать. Он шел к сортиру целеустремленно и энергично. Вот он взялся за ручку… Вот он попытался помочь левой руке, неведомо как застрявшей, правой рукой. Вот…
Нет, Черчилль все-таки дилетант!
Таких слов нет даже в толстенном и современном словаре сленга, вышедшем в 2006 году и насчитывающем 75000 выражений!
Мы стояли поодаль и наблюдали за всем этим с большим интересом и некоторым страхом. Страх и заставил нас податься еще назад. Заметив наше отступление, Стеклотаренко допер, что к чему, и, для начала, решил произвести артподготовку. Оторвав руки от ручки, он ухватил кирпич и попытался запустить его в нас. Слава клею! Кирпич лететь отказался, а просто, под собственной тяжестью, отлип от лап Стеклотаренко и приземлился ему же на ноги. Это и вовсе сорвало его с тормозов.
Поняв, что липкими руками ничего путного в нас не запустить, Стеклотаренко…
Как вы думаете: что он сделал?
Вымыл руки? Ага, сейчас. Он и в мирное время этим не занимался!
Стеклотаренко погрузил обе руки в кучу песка, тщательно перемешанного с кошачьими какашками. Руки покрылись антиклейким слоем. Тогда он, уже уверенно, ухватил другой кирпич…
Но во дворе уже никого не имелось, кроме… дворового алкоголика Жоры, с которым у Стеклотаренко были серьезные медицинские разногласия. Стеклотаренко считал, что для здоровья наиболее полезен денатурат, тогда, как Жора всячески отстаивал целебные свойства тройного одеколона. Дискуссии между ними всегда протекали довольно остро, но до драк дело еще не доходило. И тут Жора увидел оппонента с белыми глазами и кирпичом в руке и понял, что пришел последний час.
- Подавись ты своим денатуратом! – храбро крикнул он и шагнул навстречу врагу.
Стеклотаренко остановился. Против Жоры он ничего не имел. Ну, заблуждается человек, ну, упорствует в своих заблуждениях, зато с ним всегда есть, о чем поговорить.
И Стеклотаренко опустил кирпич. А потом отбросил его. И вспомнил, куда и зачем шел.
И на этом все закончилось.
В том числе и наш эксперимент.