Уголок читателя - 2

Да тут чтива много. Судя по отзывам, половину рассказов отсюда можно в ржачку отправить. 

Прелесть!

СКАЗКА О ДУРЕ

Александр Бирштейн

Старая-старая сказка
Она была дурой. Но молчаливой. На это ей ума хватало. Больше ни на что!
Я говорил… Отчаянно умные вещи говорил! А она молчала. И словно морщилась. И, если отвечала, то невпопад. Ну, совсем невпопад!
– Дура! – кричал я. – Ну, почему ты такая дура?
А она молчала. И занималась своим делом – готовила мне еду.
Я ел и уходил. А она оставалась. По-моему, ей никогда не было скучно.
Я приходил, пропахший вином и дымом. А иногда и женщинами. Я приходил и вызывающе глядел на нее. А она молчала. Или спрашивала, не хочу ли я есть. Я отказывался. Не от сытости. От презрения.
– Дура! – думал я. – Какая же она дура!
Ночь разбрасывала тоску по углам, и фрагменты тоски лежала там, не шевелясь, напоминая брошенные вещи.
Она ложилась рядом со мной и ждала, положив руки за голову. По-моему, страсть ушла от нас первой. Впрочем, не помню. Не заметил…
Однажды меня не было несколько дней. Так получилось. Не удержался, а потом закружило. Даже позвонить забыл.
Возвращаясь, я злился, думая, как обзову ее дурой, если она посмеет…
Но она ничего не сказала. Только отстранилась, когда я ночью полез к ней с нежностями. Ну, и не надо! Можно больше поспать.
Когда я проснулся утром, ее рядом не было. Я не удивился. Она всегда вставала прежде меня. Я лежал и ждал, когда позовет завтракать. Не позвала.
Завтрака не было.
Ее тоже…
Я знал, где ее искать. Но не пошел. Еще чего не хватало!
А потом стало поздно…
А еще поздней я стал скучать. И еще мне стало казаться, что вижу ее идущей чуть впереди. И бросался вдогонку. Но это оказывалась не она.
Она ушла из моей жизни. Сама! Но не отпускала. Не отпускала!
Вот дура!
Я бродил по городу, расшибая душу о разговоры и сплетни.
Я пытался вышибить клин клином, но только калечил-увечил, увечил-калечил себя.
Знакомые встречали ее. И говорили, что она так же молчалива. И одинока.
Одинока? Значит, одна!
Ну, правильно, правильно! Кому она нужна?
Кроме меня…
И мне тоже, раз так, не…
Нет, нужна! Нужна!
И она пришла. И остановилась среди комнаты, глядя на меня. Молча!
Дура! – закричал я.
И стал целовать ее колени.

КОШКИНЫ СЛЕЗКИ




Вокруг меня всегда очень тихо. Может быть, поэтому она пришла именно ко мне.

Когда мне хочется разбить тишину, я вытягиваю губы трубочкой и издаю тонкий свист, который слышат только собаки и летучие мыши, но ближайшая собака живет тремя этажами выше, а летучих мышей в нашем доме нет.

И когда она появилась у меня на лестничной площадке, я вытянул губы и присвистнул — такая тощая и жалкая она была с виду.

— Не кричи, — сказала она, недовольно морщась. — Могу я войти? Я хочу есть и пить, а у тебя полный пакет еды.

Я растерянно взвесил в руке пузатый пакет из универсама и принялся искать ключи по карманам.

— Конечно, — сказал я. — Только у меня не прибрано.

— Ерунда, — сказала она с видом царицы Савской и зашла в дом.

Мы разделили на двоих куриную печенку с картошкой — картошка мне, печенка ей, — она из последних сил залезла на диван, пробормотала «прошу прощения» и заснула на сутки.

Пока она спала, я прошелся по магазинам: мое холостяцкое жилье было совершенно не приспособлено для женщины. Проснувшись, она оглядела мои покупки, фыркнула, но тут же перепробовала все обновки.

— Наполнитель купишь впитывающий в следующий раз, — распорядилась она. — И блох у меня нет, можешь не распечатывать этот зеленый ошейник. А так все хорошо.

Мое утро всегда начинается с кофе, даже если оно начинается в четыре часа дня. Ночью я обычно работаю — переводы, таблицы, платят не слишком много, но это можно делать из дома, а общаться с заказчиком только почтой. За срочность платят больше, и я часто ложусь не когда стемнеет, а когда закончу. После этого мне нужно отоспаться, а проснувшись, сварить кофе. Не рабочий допинг наспех, который лишь бы покрепче, а настоящий, «на три воды», с корицей и мускатом.

Она вошла на кухню, как только стихла кофемолка. Я выложил ей еды, она быстро и аккуратно поела, потом молча ждала, пока я не сцедил себе черную жижу в чашку и сел, и только после этого вспрыгнула мне на колени.

— Мне, в общем, только бы отоспаться, — сказала она накануне вечером. — Я поживу у тебя дня четыре?

— Может быть, останешься? — сказал я тогда робко.

— Ну, может быть, — протянула она. — Еще не знаю. Как получится.

А сейчас я прихлебывал кофе, гладил ее по пестрой трехцветной шерсти, чувствуя каждый выпирающий позвонок, и думал, как бы спросить, что она решила.

Но заговорила первой она:

— Ты ведь не станешь спрашивать, как меня зовут? Вы всегда даете кошкам свои имена.

— Не стану. Если только ты сама не захочешь.

— Тогда придумай что-нибудь.

Я рассмеялся и сказал: «Сара, конечно». — «Почему Сара?» — «Потому что царица Савская».

— А, — сказала она и зевнула. И принялась вылизываться.

Кошки всегда вылизываются, когда не хотят говорить или не знают, что сказать. Точно так же люди начинают теребить на себе одежду, или курить, или чесаться, или разглядывать ногти.Я посмотрел на свои ногти и подумал, не обидел ли ее чем-нибудь, но мы оба промолчали.

Когда я собрался в магазин, она потребовала выпустить ее во двор. «Я скоро вернусь», — сказал я. «Угум», — сказала она и быстро лизнула переднюю лапу. Из подъезда мы вышли вместе, она исчезла за углом, даже не оглянувшись.

Я не должен был этого делать, но я пошел за ней. В спину не дышал, конечно, отставал на один поворот, но в наших проходных дворах легко проследить, куда идет кошка, ведь она всегда останавливается перед каждой подворотней, а их много. Она прошла четыре двора насквозь, пересекла узкую улицу, вошла в арку напротив, нырнула в кусты и исчезла. Этот двор не имел сквозного прохода, она могла уйти только в подвал. Я огляделся, запоминая место: четыре подъезда, чахлый газон с сиренью и акацией, пять машин на тесном пятачке, единственный тополь и скамейка под ним. Надеюсь, она скажет мне, если у нее тут котята, подумал я.

Я выбрался из двора и на всякий случай зашел в соседний. Так и есть. Один из подъездов, заколоченный с той стороны, был открыт с этой, окна лестницы выходили как раз на двор с тополем. Я поднялся на второй этаж и присел на подоконник. Сара сидела под скамейкой с таким видом, будто была здесь всегда, с сотворения мира. Подожду немного, подумал я.

Мы ждали около трех часов. Уже начинало темнеть, когда Сара зашевелилась под скамейкой. В арку стремительно вошла молодая женщина с двумя набитыми пакетами в руках. Сара высунула нос, следя за ее проходом через двор, проводила взглядом до самого подъезда, но выходить не стала. В квартире на втором этаже зажегся свет, в открытое окно кухни донеслось звяканье посуды, а через несколько минут запахло горячим маслом. Сара вскочила на скамейку, чтобы разглядеть окна получше. Хозяйка хлопотала на кухне, даже, кажется, что-то напевала. В кухню вышел мужчина, подошел к ней и обнял со спины. Сара соскочила на асфальт и ушла со двора.

Когда я вернулся с продуктами, она уже сидела у моих дверей, тщательно умываясь.

Поздно вечером она пришла ко мне на письменный стол и заглянула в монитор.

«Что ты делаешь?» — «Перевожу. С английского на русский».

Я видел, что она удивлена и заинтригована.

— Переводишь людей для людей? Бедный. — Она даже слегка боднула меня в плечо в знак сочувствия.

Я поспешил ее утешить:

— Ну что ты. Я же не вижу тех, кого перевожу, и тех, для кого перевожу. Мне не нужно жить в двух мирах, как вам. Для вас это вопрос жизни и смерти, а для меня — только заработка.

— Но ты все равно знаешь, — возразила она, спрыгнула со стола и ушла на кухню.

Кошачье племя — прирожденные переводчики, они живут на границе между «есть» и «могло бы быть», видят оба мира разом. Любой котенок очень быстро учится слышать разницу между тем, что люди говорят и что имеют в виду, потому что под самым простым «кис-кис-кис» может скрываться все что угодно, от «иди сюда, я тебя покормлю» до «у меня есть консервная банка, и я хочу привязать ее к твоему хвосту». Те, кто не учится, просто не выживают.

Я закончил главу, встал из-за компьютера и вышел сварить себе кофе. Сара умывалась на диване.

— Извини, что я спрашиваю, — сказал я. — Но ты… ты пыталась переводить людей для людей?

Она продолжала тщательно мыться. Но в конце концов ответила:

— Я просто ушла.

Каждый день в одно и то же время она просила ее выпустить. Я знал, куда она ходит — встречать хозяйку. Иногда она пропадала на день или два, и я не находил себе места.
Иногда она пропадала на день или два, и я не находил себе места. Иногда ходил вслед за ней и видел ее во дворе, под неизменной скамейкой. Иногда не видел. Однажды, сидя на своем посту в подъезде, я не дождался Сары, но дождался ее хозяйки. На скамейке сидела бабушка, она приветливо кивнула соседке:

— А я тут давеча вашу Глашеньку видела, прям вот тут, под скамейкой, — сообщила бабка сладким голосом. — Сидела она тут, сидела, а как Игорек-та начал тебя снова честить на все лады, так она и ушла. Я ей кис-кис, иди домой, а она — в подворотню, только ее и видели.

— Бабаваля, — устало сказала женщина, — сколько раз я вас просила.

— Да что «бабаваля», — беззлобно огрызнулась бабка, уже ей в спину. — На весь двор же орал, дармоед несчастный, глухим надо быть, чтобы не слышать, согнала бы ты его, не пара он тебе, или хоть подстричься бы заставила, что ли, взрослый мужик, а патлы как у хиппи, простихоссподи… Вот видела бы это твоя матушка-покойница, царствие ей небесное, мученице…

В другой вечер и я стал свидетелем такого скандала, действительно, кричали они на весь двор, ссорились самозабвенно, по-итальянски, с грохотом посуды и плюхами. Я не кошка, но даже мне было понятно, что оба берут силы в этих ссорах. Я уже собрался уйти, как вдруг увидел, что длинноволосый Игорь выскакивает из подъезда, бранясь себе под нос: «У-у, с-сука, дура гребаная». В открытое окно вылетела спортивная сумка, от удара об асфальт на ней лопнула молния, вывалились какие-то тряпки. Игорь подобрал сумку и еще минут пять кричал в окно бессвязные ругательства. Наконец он ушел, а во двор вышла хозяйка Сары. Она принялась обходить кусты, повторяя «Глаша, Глашенька». Голос у нее был заплаканный. Обшарив двор, она ушла в соседний, громко призывая свою кошку, и я поспешил домой. Сара не появилась — ни тем вечером, ни через день, ни через три дня.

Я увидел Сару только неделю спустя. Как ни в чем не бывало, она сидела у моей двери. «Зайдешь?» — спросил я. «Зайду», — с достоинством ответила она. Но, переночевав, ушла снова.

Я сам начал ходить в тот двор и сидеть в нем часами. Работа не клеилась, я брал только мелкие тексты, от которых спешил отделаться. Меня спасал опыт и привычка всегда «быть на хорошем счету», в качестве мои переводы не теряли, только в количестве. Я работал по ночам, утром спал, а вечером приходил на свой подоконник. В квартире зажигался свет, тянуло стряпней, пахло размеренной, спокойной жизнью. Сара иногда сидела на окне и щурилась — олицетворение домашнего уюта. Я уговаривал себя, что прихожу убедиться, все ли с ней в порядке. Но когда однажды поздно вечером во дворе появился Игорь, все с той же набитой сумкой, подстриженный и чисто выбритый, я признал, что лгал себе все эти дни.

Блудный сын был принят без возражений. Я просидел на подоконнике почти до утра, но ничего не дождался.

Сара появилась у меня через два дня, грязная и взъерошенная. Несколько дней она только спала и ела, а когда я ее гладил, то чуял самый скверный запах, который может исходить от кошки: жирной влажной земли и свалявшейся шерсти. Так кошки пахнут, когда собираются умирать. Все это время она молчала, я тоже не донимал ее расспросами. Но на радостях делал по десять страниц в день.

Когда скверный запах исчез, Сара снова попросилась на улицу. Я выпустил ее и пошел следом.

Она не стала забираться под скамейку, а села прямо в темном проеме подъезда и сидела так до тех пор, пока не появилась хозяйка. Та поставила на асфальт пакет и молча уставилась на свою кошку. Сара ждала.

— Ну? — наконец произнесла хозяйка.

Сара встала и неловко потерлась о ее ноги.

— Нет уж, — сказала хозяйка.
— Ты, пожалуйста, реши. Ты моя кошка или приблудная. А то вы горазды стали приходить и уходить, когда вам хочется.

«Ты бы это не кошке говорила, — подумал я, — а Игорю своему. Нашла, на ком твердость характера отрабатывать».

Сара потерлась настойчивее. Но хозяйка была явно не в духе.

— Решай, — повторила она. — Сейчас решай.

Сара села поодаль и лизнула лапу. Хозяйка подняла сумку и прошла в подъезд. Сара неуверенно шагнула за ней, потом развернулась и побежала прочь. Из подъезда выскочила хозяйка с криком «Глаша!», метнулась обратно, звеня ключами, я услышал, как хлопнула дверь, а потом хозяйка вылетела во двор, уже без сумки, и помчалась по дворам, причитая: «Глаша, Глашенька, кошечка моя, ну прости меня, ну пожалуйста».

Я варю кофе и поглядываю в открытое окно. Что-то Сара задерживается. В соседнем дворе у нее появился ухажер, я очень рассчитываю на котят к концу лета. Я варю кофе и думаю о чувстве любви и чувстве вины. Тогда, месяц назад, Сара пришла еще грязнее, чем обычно. Когда я взял ее на руки, то увидел мелкую россыпь влаги вокруг глаз — кошкины слезки. В первый момент я подумал, что у нее загноились глаза, и потянулся к аптечке, но она фыркнула: «Брось, ерунда».

А потом добавила: «Я совсем ушла. Я перестала понимать себя и испугалась».

«Я знаю разницу между чувством любви и чувством вины, — сказала она. — Я знаю ее у людей, знаю у себя. Мы живем тем, что чувствуем разницу между тем и этим. Между „есть“ и „могло бы быть“. И я испугалась, когда перестала ее чувствовать. Так делают только люди. Я испугалась, что перестану быть кошкой».

Я попытался ее утешить — все-таки я переводчик.

«Люди часто выдают одно за другое, — сказал я. — Потому что с чувством вины иметь дело гораздо легче, чем с чувством любви. И если одно на другое подменили еще в детстве, приходится так и жить — ссориться и мириться, выгонять, уходить, а потом возвращаться, просить прощения и прощать».

«Я знаю, — сказала Сара. — Пусть так будет у людей, я не против. Но ни одна кошка не может позволить втянуть себя в эту игру. Для этого надо быть человеком, говорить на вашем языке и слышать то, что говорят, а не то, что имеют в виду. Я не могла себе это позволить. Дай мне, пожалуйста, поесть».

От нее больше не пахнет землей и сухой шерстью, моя Сара лоснится, по ее пестрой шкурке пробегают искры, когда я ее глажу. Я варю кофе и посматриваю в окно. На лавочке перед подъездом сидит Бабанадя с неизменным вязанием в корзинке. Завидев бегущую домой Сару, она начинает сюсюкать: «Кис-кис-кис, какая славная кошечка завелась у нас на первом этаже, ты ж моя сладкая. Как он тебя зовет, а? Была бы собачка, звали бы Муму».

Сара дергает хвостом, обходит ее по большой дуге и ныряет в подъезд. Я снимаю кофе с плиты и иду открывать

Макс Фрай "Кофейная книга" (отрывок)

СТОЛОВАЯ…

Александр Бирштейн

- Я живу исключительно с Привоза! – заявила мадам Берсон и сверху вниз посмотрела на соседей. – А некоторые только с гастронома…
«Жить с Привоза» по понятиям мадам Берсон и всех остальных одесситов означало покупать продукты только на Привозе. Это могли позволить себе далеко-далеко не все, что, безусловно, неслыханно возвышало мадам.
Почувствовав комплекс неполноценности, прочие соседи опустили голову и погрустнели. Человек, живущий с Привоза, это вам не какой-то странный – буква «т» в этом слове оставлена для приличия – Межбижер. Нет, конечно, люди ездили на Привоз. За курицей, например. Или за рыбой. Но мадам покупала на базаре брынзу и кровяную колбасу! Ну, как вам это нравится?
Не нравилось никому.
А мадам, тем временем, подбоченясь, оглядела двор. Униженные соседи кучковались перед ней, как новобранцы перед ефрейтором. Еще немного и мадам, скомандовав им:
- Шаги марш! – послала бы их в какой-нибудь на всю голову смертный бой, но тут раздался голос тети Маруси:
- А я живу со столовой горисполкома!
Ух, ты-и-и-и!
Мадам Берсон стала сдуваться прямо на глазах, как шарик, прокричавший положенное число раз «уйди-уйди».
Конечно, горисполкомовская столовая – по слухам, конечно! – это вам не обкомовская, где черную икру мажут даже на коржики к чаю, но все-таки, все-таки… Нет, куда там Привозу до яств горисполкомовской столовой? Даже смешно!
Выбросив из головы мадам Берсон и ее задрипанный Привоз, люди уставились на Марусю так, словно в руках у нее была не авоська с кефиром, а, по меньшей мере, Скрижали. Поставив одну ногу на перевернутое поганое ведро тети Ани, Маруся попирала его, словно вершину горы Синай и вела свой рассказ.
Ясное дело, сразу выяснилось, что в столовой горисполкома есть все! Но довольно дорого! Например, кило вырезки стоит два рубля!
- А на Привозе семь! – взвыла мадам Берсон.
- Уймись ты со своим спекулянтским Привозом! – одернула ее тетя Рива.
- А сколько стоит вырезка в гастрономе? – поинтересовалась Дуся Гениталенко. Но этот вопрос остался без ответа, ибо вырезку в гастрономе не видел никто и никогда.
Вырезку некоторые богатые да зажиточные граждане видели только у грузчика с мясокомбината Семы Накойхера. Он выносил свой товар, привязав его между ногами, что несколько снижало цену и качество, но все равно вырезка у него стоила минимум пять рублей.
А мадам вдруг почувствовала себя просто нищей, как Иоська с Кангуна, и ей захотелось попросить у тети Симы и прочих граждан «…кто сколько может…».
А Маруся, тем временем, разливалась соловьем, рассказывая про какой-то особый кофе, который делают в самой Москве. Кофе этот продают в железных банках. А там порошок. Сыпешь ложку порошка в чашку, заливаешь кипятком и…
- Нет, это даже не кофе. Это нектар!
- Такого не бывает и не могет быть! – твердо заявила Нюся Накойхер. – Кофе делают из гущи, а потом по нее гадают!
Обрадованные соседи слегка загудели.
Если выяснится, что Маруся врет, то на душе станет легко-легко!
Ах, так!
Маруся круто развернулась и исчезла в своей квартире.
Ах, так!
Она появилась вновь, держа оранжевую железную баночку в руке.
Ах, так!
Она открыла баночку! На дней ее была видна какая-то коричневая пыль.
- Неси кипяток! – велела Маруся тете Ане.
И та побежала за кипятком.
Те минут пять, что ее не было, баночка переходила из рук в руки. Все нюхали, смотрели, читали надпись «Кофе растворимый», а ниже, мелкими буквами «Фабрика имени Анастаса Ивановича Микояна»…
Прибежала тетя Аня, принесла в кружке кипяток.
- Лей прямо сюда! – щедро разрешила Маруся, ставя баночку на стол для домино.
Налили… По двору распространился запах настоящего кофе без цикория и овса. Люди не знали этот запах, но не понять, что это хорошо, было невозможно.
- Ладно, допивайте! – позволила Маруся. – А мне в столовую пора!
И она ушла, провожаемая почтительными взглядами соседей. Тут не до зависти. Тут уже совсем другой уровень.
Маруся перешла Новиковский мост, повернула на Кангуна, дошла до Дерибасовской и вошла в ворота Пароходства. Пройдя двором, свернула в замызганную дверь служебного входа, вошла и очутилась на кухне.
- Давай быстрей! – скомандовал ей кто-то.
Маруся надела клеенчатый фартук и стала к крану. Горы тарелок громоздились рядом. Горы! И их следовало перемыть.

Спасибо! Зачиталась.......

---

---

«Просыпаешься ты утром, немножко несовершенная, но вполне годная. Худенькая, но с сиськами, волосы у корней не прокрашены, но так даже естественней, приятней глазу. Тянешься ручками к мужику своему, тоже, конечно, не Аллен Делон, но в каких-то ракурсах даже и получше будет, побрутальнее.
И так вот поцелуешь его в щетину и думаешь: как же хорошо-то все! — а тут и собачка проснулась, хвостиком бьет, по паркету коготками цокает, намекает, что пора уже ей и поссать.
На улице тоже красота – дождь, снег, говно, какого-то ребенка ревущего в сад ведут, а ты смотришь на присевшую собачку и опять радуешься: как хорошо, что свои-то уже выросли, сами в школу, сами из школы, счастье же!
Возвращаешься домой, а там уже и кофе поспел, как хорошо-то, думаешь, что тогда в ашане три коробки фильтров купили, счастье же! И такое счастье каждое утро дней примерно двадцать в месяц выпадает. А потом вдруг – херак, и все… все! Числа приблизительно двадцать первого телефон с прискорбием сообщает: первый день ПМС, Анна! И… открываются глаза. На все. И нет от этой правды спасения. До двадцать восьмого точно нет. Потому, что не надо, не надо больше этой лжи, самообмана, мишуры этой глянцевой — хватит!!!
Проснулась она. Башка не прокрашена, ленивая, страшная, старая, как пипец, а все туда же. И жирная притом. Собака распущенная, тоже жирная, из пасти воняет, хоть святых выноси, скачет тут. За каким хреном она вообще? Кто ее завел? Детки! А зачем? Поиграть! Они поиграли, а ты каждое утро с ней прешься! В снег, в дождь, в говно!
И этот еще лежит. Лежит он тут! Нарочно ведь лежит, видно же по нему, что задумал подлость. Не хочет с собакой гулять, притворяется, что спит! А как ему, с другой-то стороны, не притворяться, если рядом с ним каждый день такое? Дура жирная, с непрокрашенной башкой и собака вонючая, тоже жирная? Как это выдержать, чтобы не впасть в летаргию?
Ну, ладно, хоть на улице ничего не изменилось – война с окружающей средой идет хорошо. Ребенка какого-то в сад волокут. Так ему и надо, пусть сидит там, сволочь. Хочется прямо подойти и сказать: че ты орешь, мальчик? не понял, куда попал? ты в жопу попал, ясно?! И бесполезно орать, никому ты тут не нужен, так же, как и я! В лифте рыдаешь уже, от ужаса происходящего, от бессилия и мрака. Дома этот, с кофе. Говорит, как хорошо, что тогда в ашане три коробки купили. А ты так вкрадчиво: может, лучше о чем-нибудь другом поговорим? – О чем? – Ну, расскажи мне лучше про Таню Иванову. Как ты был в нее влюблен. – Я тогда в школе учился. – А ты все равно расскажи, мне очень интересно! – и смотришь так, немножко с презрением, исподлобья.
Ну, доводишь его потихонечку, слово за слово, нихрена не сделано, утро прошло в скандале, и вот ты уже за рулем, в школу за ребенком едешь. И тут совершенно случайно, ничего, как говорится, не предвещало, тебя подрезает какое-то безответственное ничтожество с тверскими номерами. Казалось бы, плюнуть и растереть! Но не в эти дни, не с двадцать первого по двадцать восьмое.
Ты паркуешься у школы, руки дрожат, ты совершенно раздавлена жизнью: тебя не уважают на дорогах, ты жирная, а твой мужик любит Таню Иванову. И тогда ты поднимаешь глаза и видишь прямо перед собой надпись – ПРОДУКТЫ. Ты идешь в ПРОДУКТЫ и покупаешь шоколадку милку, в которую для пущей калорийности вставили печеньку.
И еще нутеллу, хорошо, если она у них в продуктах где-то у окна стояла и подморозилась. Берешь еще пластиковую ложку, садишься в машину, ешь милку и замерзшую нутеллу. Пластиковая ложка быстро ломается, тогда нутеллу можно есть ключом. И как-то отпускает.…»

Спасибо!

М-дааа, не дай бог!

Как дедушка готовил с внучкой стих к утреннику. Умора!



А она так старалась, учила, да еще и с выражением! Мы нашли очень веселую историю из детства, которую рассказала блогер с ником eilin-o-connor в своем ЖЖ. Помню как в детском саду, я была в средней группе, и к осеннему утреннику нам поручили выучить стих. Готовить меня решил дедуля. Тематика утренника была звери и птицы: как они празднуют начало осени и подготавливаются к наступлению зимы. По какой-то неведомой мне причине дедушка решил, что стихотворение мы будем рассказывать свое. То ли в саду не давали подготовленные стихи, то ли дед решительно настоял на своем. В общем не знаю, что ему взбрело в голову, но выбрал он стихотворение Николая Олейникова «Таракан».



Я даже представить не могу что им управляло в тот момент. Мои воспитательницы были чудесные женщины, а сам он никогда не ходил в детсад, мстить таким образом ему было не кому и не за что. Может он просто хотел внести свою нотку трагедии в этот осенний день между стихов про зайчиков и лисичек. Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одернула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:
Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосёт.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждёт.
В «Театре» Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.
Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша.
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:
Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, топорами
Вивисекторы сидят.
Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на «вивисекторах» лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.
Вот палач к нему подходит, — пылко воскликнула я.
— И ощупав ему грудь,
он под рёбрами находит то,
что следует проткнуть!
Героя безжалостно убивают.
Сто четыре инструмента
рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул).
От увечий и от ран
помирает таракан.
В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова «На смерть поэта», оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит еще в пять лет.
Всё в прошедшем, — обречённо вздохнула я, —
боль, невзгоды.
Нету больше ничего.
И подпочвенные воды
вытекают из него.
Вещи, о назначении которых вы и не догадывались...  
Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?
Там, в щели большого шкапа,
Всеми кинутый, один,
Сын лепечет: «Папа, папа!»
Бедный сын!
Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание. Зал потрясённо молчал вместе со мной. Но и это был ещё не конец.
И стоит над ним лохматый
вивисектор удалой, — с мрачной ненавистью сказала я.
— Безобразный, волосатый,
со щипцами и пилой.
Кто-то из слабых духом детей зарыдал.
Ты, подлец, носящий брюки! — выкрикнула я в лицо чьему-то папе.
— Знай, что мертвый таракан
— это мученик науки!
А не просто таракан.
Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу. Сторож грубою рукою
Из окна его швырнёт.
И во двор вниз головою
Наш голубчик упадёт.
Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.
На затоптанной дорожке, — скорбно сказала я,
— возле самого крыльца
будет он задравши ножки
ждать печального конца.
Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:
Его косточки сухие
Будет дождик поливать,
Его глазки голубые
Будет курица клевать.
Тишина. Кто-то всхлипнул — возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы. На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, похлопали по щекам потерявших сознание, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.
Почему? — гневно спросила вечером бабушка у деда.
Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже «Майн Кампф», хуже бы не стало.
Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?

Потому что «Жука-антисемита» в одно лицо декламировать неудобно, — с искренним сожалением сказал дедушка.

источник

---

---

Все у меня шло хорошо, жена досталась просто на зависть, трое детей-погодков только в радость, бизнес развивался в таком темпе, чтобы жить с него было можно, а внимания лишнего к себе не привлекал…
Сначала даже не верилось, потом привык и думал, что всегда так и будет.
А на двадцатом году появилась в жизни трещина. Началось со старшего сына…
Меня родители воспитывали строго, и как подрос, наказывали по сторонам ничем не размахивать, а выбрать хорошую девушку по душе, жениться и строить семью. Я так и сделал и ни разу не пожалел. И детей своих этому учил. Только то ли времена изменились, то ли девушки другие пошли, но не может сын такой девушки отыскать, чтобы смотрела ему в глаза, а не ниже пояса, то есть в кошелек или в трусы. И деньги есть, и образование получает, и внешностью Бог не обидел, а все какая-то грязь на него вешается. И мается парень, и мы за него переживаем, словом, невесело стало в доме.
Дальше – хуже. Заболела теща, положили в больницу, там она через неделю и умерла. Отплакали, отрыдались…
Тесть остался один, не справляется. А родители жены попались просто золотые люди, между своими и ее родителями никогда разницу не делал. Забираем тестя к себе, благо место есть. Жена довольна, дети счастливы, ему спокойнее. Все бы хорошо, НО!
У тещи был пес, то ли черный терьер, то ли ризен, то ли просто черный лохматыш. Забрали и его, себе на горе. Все грызет, детей прикусывает, на меня огрызается, гадит, гулять его надо выводить вдвоем, как на распорке. Вызывал кинологов, денег давал без счету, чтоб научили, как с ним обходиться, без толку. Говорят, проще усыпить…
Но… тут тесть сказал, что когда собачка умрет, тогда и ему пора. Оставили до очередного раза. Дети ходят летом в джинсах, с длинными рукавами: покусы от меня прячут, жалеют дедушку. К осени совсем кранты пришли, озверел, грызет на себе шкуру, воет. Оказывается, его еще и надо триминговать. Объехали все салоны, нигде таких злобных не берут. Наконец, знающие люди указали на одного мастера, который возьмется. Позвонили, назначили время: 7 утра.
Привожу. Затаскиваю. Кобель рвется, как бешеный. Выходит молоденькая девчушка крошечных размеров. Так и так, говорю, любые деньги, хоть под наркозом (а сам думаю, чтоб он сдох под этим наркозом, сил уже нет).

Берет она у меня из рук поводок, велит прийти ровно без десяти десять, и преспокойно уводит его. Прихожу как велено. Смотрю, эта девчушка выстригает шерсть между пальцами у шикарного собакера. Тот стоит на столе, стоит прямо, гордо, не шевелясь, как лейтенант на параде, а во рту у него его резиновый синий мячик. Я аж загляделся. Только когда он на меня глаз скосил, тогда я понял, что это и есть мой кобель. А эта пигалица мне и говорит:
– Хорошо, что Вы по-время пришли, я вам покажу, как ему надо чистить зубы и укорачивать когти.
Тут я не выдержал, какие зубы! Рассказал ей всю историю, как есть. Она подумала и говорит:
– Вы должны вникнуть в его положение. Вам-то известно, что его хозяйка умерла, а ему нет. В его понимании вы его из дома украли в отсутствии хозяйки и насильно удерживаете. Тем более, что дедушка тоже расстраивается. И раз он убежать не может, то он старается сделать все, чтобы вы его из дома выкинули. Поговорите с ним по-мужски, объясните, успокойте…
Загрузил я кобеля в машину, поехал прямиком в старый тещин дом. Открыл, там пусто, пахнет нежилым. Рассказал ему все, показал. Пес слушал. Не верил, но не огрызался. Повез его на кладбище, показал могилку. Тут подтянулся тещин сосед, своих навещал. Открыли бутылочку, помянули, псу предложили, опять разговорились. И вдруг он ПОНЯЛ! Морду свою задрал и завыл, потом лег около памятника и долго лежал, морду под лапы затолкал. Я его не торопил…

Когда он сам поднялся, тогда и пошли к машине. Домашние пса не узнали, а узнали, так сразу и не поверили. Рассказал, как меня стригалиха надоумила, и что из этого вышло. Сын дослушать не успел, хватает куртку, ключи от машины, просит стригалихин адрес.

– Зачем тебе, спрашиваю. – Папа, я на ней женюсь. – Совсем тронулся, говорю. Ты ее даже не видел. Может, она тебе и не пара. – Папа, если она прониклась положением собаки, то неужели меня не поймет?
Короче, через три месяца они и поженились. Сейчас подрастают трое внуков. А пес? Верный, спокойный, послушный, невероятно умный пожилой пес помогает их нянчить. Они ему и чистят зубы по вечерам.

И наревелась, и насмеялась, спасибо, Танюша!
_____________________________________________________________________________

Артур Конан Дойл. «Любящее сердце»



Врачу с частной практикой, который утром и вечером принимает больных дома, а день тратит на визиты, трудно выкроить время, чтобы подышать свежим воздухом. Для этого он должен встать пораньше и выйти на улицу в тот час, когда магазины ещё закрыты, воздух чист и свеж и все предметы резко очерчены, как бывает в мороз.
Этот час сам по себе очаровывает: улицы пусты, не встретишь никого, кроме почтальона и разносчика молока, и даже самая заурядная вещь обретает первозданную привлекательность, как будто и мостовая, и фонарь, и вывеска — все заново родилось для наступающего дня. В такой час даже удаленный от моря город выглядит прекрасным, а его пропитанный дымом воздух — и тот, кажется, несет в себе чистоту.
Но я жил у моря, правда, в городишке довольно дрянном; с ним примирял только его великий сосед. Но я забывал его изъяны, когда приходил посидеть на скамейке над морем, — у ног моих расстилался огромный голубой залив, обрамленный желтым полумесяцем прибрежного песка. Я люблю, когда его гладь усеяна рыбачьими лодками; люблю, когда на горизонте проходят большие суда: самого корабля не видно, а только маленькое облачко надутых ветром парусов сдержанно и величественно проплывает вдали. Но больше всего я люблю, когда его озаряют косые лучи солнца, вдруг прорвавшиеся из-за гонимых ветром туч, и вокруг на много миль нет и следа человека, оскорбляющего своим присутствием величие Природы. Я видел, как тонкие серые нити дождя под медленно плывущими облаками скрывали в дымке противоположный берег, а вокруг меня все было залито золотым светом, солнце искрилось на бурунах, проникая в зеленую толщу волн и освещая на дне островки фиолетовых водорослей. В такое утро, когда ветерок играет в волосах, воздух наполнен криками кружащихся чаек, а на губах капельки брызг, со свежими силами возвращаешься в душные комнаты больных к унылой, скучной и утомительной работе практикующего врача.
В один из таких дней я и встретил моего старика. Я уже собирался уходить, когда он подошел к скамье. Я бы заметил его даже в толпе. Это был человек крупного сложения, с благородной осанкой, с аристократической головой и красиво очерченными губами. Он с трудом подымался по извилистой тропинке, тяжело опираясь на палку, как будто огромные плечи сделались непосильной ношей для его слабеющих ног. Когда он приблизился, я заметил синеватый оттенок его губ и носа, предостерегающий знак Природы, говорящий о натруженном сердце.
— Трудный подъем, сэр. Как врач, я бы посоветовал вам отдохнуть, а потом идти дальше, — обратился я к нему.
Он с достоинством, по-старомодному поклонился и опустился на скамейку. Я чувствовал, что он не хочет разговаривать, и тоже молчал, но не мог не наблюдать за ним краешком глаза. Это был удивительно как дошедший до нас представитель поколения первой половины этого века: в шляпе с низкой тульей и загнутыми краями, в черном атласном галстуке и с большим мясистым чисто выбритым лицом, покрытым сетью морщинок. Эти глаза, прежде чем потускнеть, смотрели из почтовых карет на землекопов, строивших полотно железной дороги, эти губы улыбались первым выпускам «Пиквика» и обсуждали их автора — многообещающего молодого человека. Это лицо было своего рода летописью прошедших семидесяти лет, где как общественные, так и личные невзгоды оставили свой след; каждая морщинка была свидетельством чего то: вот эта на лбу, быть может, оставлена восстанием сипаев, эта — Крымской кампанией, а эти — мне почему-то хотелось думать — появились, когда умер Гордон. Пока я фантазировал таким нелепым образом, старый джентльмен с лакированной тростью как бы исчез из моего зрения, и передо мной воочию предстала жизнь нации за последние семьдесят лет.
Но он вскоре возвратил меня на землю. Отдышавшись, он достал из кармана письмо, надел очки в роговой оправе и очень внимательно прочитал его. Не имея ни малейшего намерения подсматривать, я все же заметил, что письмо было написано женской рукой. Он прочитал его дважды и так и остался сидеть с опущенными уголками губ, глядя поверх залива невидящим взором. Я никогда не видел более одинокого и заброшенного старика. Все доброе, что было во мне, пробудилось при виде этого печального лица. Но я знал, что он не был расположен разговаривать, и поэтому и ещё потому, что меня ждал мой завтрак и мои пациенты, я отправился домой, оставив его сидеть на скамейке.
Я ни разу и не вспомнил о нем до следующего утра, когда в то же самое время он появился на мысу и сел рядом со мной на скамейку, которую я уже привык считать своей. Он опять поклонился перед тем как сесть, но, как и вчера, не был склонен поддерживать беседу. Он изменился за последние сутки, и изменился к худшему. Лицо его как-то отяжелело, морщин стало больше, он с трудом дышал, и зловещий синеватый оттенок стал заметнее. Отросшая за день щетина портила правильную линию его щек и подбородка, и он уже не держал свою большую прекрасную голову с той величавостью, которая так поразила меня в первый раз. В руках у него было письмо, не знаю то же или другое, но опять написанное женским почерком. Он по-стариковски бормотал над ним, хмурил брови и поджимал губы, как капризный ребенок. Я оставил его со смутным желанием узнать, кто же он и как случилось, что один-единственный весенний день мог до такой степени изменить его.
Он так заинтересовал меня, что на следующее утро я с нетерпением ждал его появления. Я опять увидел его в тот же час: он медленно поднимался, сгорбившись, с низко опущенной головой. Когда он подошел, я был поражен переменой, происшедшей в нем.
— Боюсь, что наш воздух не очень вам полезен, сэр, — осмелился я заметить.
Но ему, по-видимому, было трудно разговаривать. Он попытался что-то ответить мне, но это вылилось лишь в бормотание, и он замолк. Каким сломленным, жалким и старым показался он мне, по крайней мере лет на десять старше, чем в тот раз, когда я впервые увидел его! Мне было больно смотреть, как этот старик — великолепный образец человеческой породы — таял у меня на глазах. Трясущимися пальцами он разворачивал свое неизменное письмо. Кто была эта женщина, чьи слова так действовали на него? Может быть, дочь или внучка, ставшая единственной отрадой его существования и заменившая ему... Я улыбнулся, обнаружив, как быстро я сочинил целую историю небритого старика и его писем и даже успел взгрустнуть над ней. И тем не менее он опять весь день не выходил у меня из головы, и передо мной то и дело возникали его трясущиеся, узловатые, с синими прожилками руки, разворачивающие письмо.
Я не надеялся больше увидеть его. Ещё один такой день, думал я, и ему придется слечь в постель или по крайней мере остаться дома. Каково же было мое удивление, когда на следующее утро я опять увидел его на скамье. Но, подойдя ближе, я стал вдруг сомневаться, он ли это. Та же шляпа с загнутыми полями, та же лакированная трость и те же роговые очки, но куда делась сутулость и заросшее серой щетиной несчастное лицо? Щеки его были чисто выбриты, губы твердо сжаты, глаза блестели, и его голова, величественно, словно орел на скале, покоилась на могучих плечах. Прямо, с выправкой гренадера сидел он на скамье и, не зная, на что направить бьющую через край энергию, отбрасывал тростью камешки. В петлице его черного, хорошо вычищенного сюртука красовался золотистый цветок, а из кармана изящно выглядывал краешек красного шелкового платка. Его можно было принять за старшего сына того старика, который сидел здесь прошлое утро.
— Доброе утро, сэр, доброе утро! — прокричал старик весело, размахивая тростью в знак приветствия.
— Доброе утро, — ответил я. — Какое чудесное сегодня море!
— Да, сэр, но вы бы видели его перед восходом!
— Вы пришли сюда так рано?
— Едва стало видно тропинку, я был уже здесь.
— Вы очень рано встаете.
— Не всегда, сэр, не всегда. — Он хитро посмотрел на меня, как будто стараясь угадать, достоин ли я его доверия. — Дело в том, сэр, что сегодня возвращается моя жена.
Вероятно, на моем лице было написано, что я не совсем понимаю всей важности сказанного, но в то же время, уловив сочувствие в моих глазах, он пододвинулся ко мне ближе и заговорил тихим голосом, как будто то, что он хотел сообщить мне по секрету, было настолько важным, что даже чайками нельзя было это доверить.
— Вы женаты, сэр?
— Нет.
— О, тогда вы вряд ли поймете! Мы женаты уже пятьдесят лет и никогда раньше не расставались, никогда.
— Надолго уезжала ваша жена? — спросил я.
— Да, сэр. На четыре дня. Видите ли, ей надо было поехать в Шотландию, по делам. Я хотел ехать с ней, но врачи мне запретили. Я бы, конечно, не стал их слушать, если бы не жена. Теперь, слава богу, все кончено, сегодня она приезжает и каждую минуту может быть здесь.
— Здесь?
— Да, сэр. Этот мыс и эта скамейка — наши старые друзья вот уже тридцать лет. Видите ли, люди, с которыми мы живем, нас не понимают, и среди них мы не чувствуем себя вдвоем. Поэтому мы встречаемся здесь. Я точно не знаю, каким поездом она приезжает, но даже если бы она приехала самым ранним, она бы уже застала меня здесь.
— В таком случае... — сказал я, поднимаясь.
— Нет, нет, сэр, не уходите. Прошу вас, останьтесь, если только я не наскучил вам своими разговорами.
— Напротив, мне очень интересно, — сказал я.
— Я столько пережил за эти четыре дня! Какой это был кошмар! Вам, наверное, покажется странным, что старый человек может так любить?
— Это прекрасно.
— Дело не во мне, сэр! Любой на моем месте чувствовал бы то же, если бы ему посчастливилось иметь такую жену. Наверное, глядя на меня и после моих рассказов о нашей долгой совместной жизни, вы думаете, что она тоже старуха?
Эта мысль показалась ему такой забавной, что он от души рассмеялся.
— Знаете, такие, как она, всегда молоды сердцем, поэтому они и не стареют. По-моему, она ничуть не изменилась с тех пор, как впервые взяла мою руку в свои; это было в сорок пятом году. Сейчас она, может быть, полновата, но это даже хорошо, потому что девушкой она была слишком уж тонка. Я не принадлежал к её кругу: я служил клерком в конторе её отца. О, это была романтическая история! Я завоевал её. И никогда не перестану радоваться своему счастью. Подумать только, что такая прелестная, такая необыкновенная девушка согласилась пройти об руку со мной жизнь и что я мог...
Вдруг он замолчал. Я удивленно взглянул на него. Он весь дрожал, всем своим большим телом, руки вцепились в скамейку, а ноги беспомощно скользили по гравию. Я понял: он пытался встать, но не мог, потому что был слишком взволнован. Я уже было протянул ему руку, но другое, более высокое соображение вежливости сдержало меня, я отвернулся и стал смотреть на море. Через минуту он был уже на ногах и торопливо спускался вниз по тропинке.
Навстречу ему шла женщина. Она была уже совсем близко, самое большее в тридцати ярдах. Не знаю, была ли она когда-нибудь такой, какой он мне описал её, или это был только идеал, который создало его воображение. Я увидел женщину и в самом деле высокую, но толстую и бесформенную, её загорелое лицо было покрыто здоровым румянцем, юбка комично обтягивала её, корсет был тесен и неуклюж, а зеленая лента на шляпе так просто раздражала. И это было то прелестное, вечно юное создание! У меня сжалось сердце, когда я подумал, как мало такая женщина может оценить его и что она, быть может, даже недостойна такой любви. Уверенной походкой поднималась она по тропинке, в то время как он ковылял ей навстречу. Стараясь быть незамеченным, я украдкой наблюдал за ними. Я видел, как они подошли друг к другу, как он протянул к ней руки, но она, не желая, видимо, чтобы хоть кто-то был свидетелем их ласки, взяла одну его руку и пожала. Я видел её лицо в эти минуты и успокоился за моего старика. Дай бог, чтобы в старости, когда руки мои будут трястись, а спина согнется, на меня так же смотрели глаза женщины.

СВОЙ ДОМ НА МОЛДАВАНКЕ

Александр Бирштейн

Иду себе по Староконке, разглядываю товар, выложенный на земле, ищу солонки в коллекцию.
Вдруг:
— Молодой человек, купите дом!
— Вы это мне?
— Да, вам! И только для вас. Причем очень недорого!
— А что, вы кроме носков еще и домами торгуете?
— Не всегда. Изредка. Но когда я вижу вдруг такого приличного мужчину, сразу понимаю, ему нужен дом на Молдаванке!
— Зачем?
— Чтоб таки жить!
— Но мне есть, где жить!
— Я же не сказала – жить! Я сказала – таки жить! Вы что ньюансов не понимаете?
— Пока нет…
— Ой, скажите, разве в городе это жизнь?
— Вы думаете?
— Еще как думаю! Человек без дома на Молдаванке имеет только цуресы и никаких нахисов! Вот как вы сюда добирались?
— На маршрутке…
— Вот видите!
— Что?
— Если вы имеете свой дом на Молдаванке, вам не нужна эта вонючая маршрутка! Вы идете себе пешком два с половиной квартала, дышите воздух и кушаете – на здоровье! – семечки!
— А на работу?
— А зачем вам на работу, если есть свой дом на Молдаванке?
— А деньги где зарабатывать?
— Оставьте этих глупостей! Что-то вам принесли, и вы продали. Что-то от вас забрали и даже заплатили… Будете крутиться. Там копейка, тут копейка… Вот и хлеб с маслом к селедке. Кстати, вот вы что тут ходите?
— Ищу!
— Кого?
— Бриллианты!
— Какие?
— А какие попадутся. Я начинающий!
— И таки уже попались?
— А почему нет?
— Мне ни разу не попадались!
— Вы плохо смотрели!
— Я вообще не смотрела! Это не мой товар. Мой товар – носки. Я их торгую.
— А на всякий случай?
— Ох, оставьте это тихо. Зачем бедной женщине бриллианты?
— Бедной? А кто домами торгует?
— Не делайте мне такую рекламу! Я же третьи руки!
— И сколько этот дом стоит с третьих рук?
— Сто пятьдесят тысяч!
— А с первых?
— Вам, как родному, сто!
— А чтоб взять?
— Восемьдесят!
— Дорого! – я поворачиваюсь, чтоб уйти.
— Куда вы, мужчина? Мы же можем еще поторговаться!
— Не хочу!
— Тогда купите носки!
— Зачем?
— Чтоб у вас, как у любого приличного человека, были носки!
— У меня есть!
— А переодеть?
— У меня есть и переодеть!
— О, так вы окончательно богатый! Тогда купите дом!

---

---

Воспоминание из детства. Бабушка позвала есть жареную картошку, я спросил – С чем?», и поймал на себе удивленный взгляд. Сидящий рядом дед посмотрел на меня и промолвил – «С солью, ….!». Поесть макарон с маслом на обед было обычным делом, и я не скажу что мы жили бедно, недоедали или еще что-то. Так жили все, и никто этим не тяготился. Бабушка всегда собирала со стола крошки хлеба и отправляла себе в рот.
Однажды помню дед принес домой курицу. Вы думаете такую как сейчас? Разделанную симпатягу на подложке, которую только и осталось что обмазать специями и запечь в духовке? Угу… Страшную тварь с головой, на которой выделялись охреневшие от такого жизненного поворота глаза, крючковатыми лапами и торчащими во все стороны остатками перьев. Мама с бабушкой врубили газовую плиту, опалили ее над огнем… Запах надо сказать стоял неповторимый, как будто покойник вырвался из печи крематория и гонялся за персоналом с криком – «$уки-и-и-и-и!!». Потом пинцетами выдрали обгоревшие кусочки перьев, и вуаля – во всей семье праздник. Тут тебе и супчик с потрошками, и тушеная картошка с курицей, и здоровенный пирог.
Детство было отличным, советским со всеми вытекающими. Октябренок, пионер, старший пионер… До комсомола не дотянул чуток, держава рухнула. Так получилось, что мы с мамой жили вдвоем, папа немножко на секундочку присел в тюрьму. На двенадцать лет. Правда вышел оттуда через десять за примерное поведение инвалидом второй группы. С 1985 по 1995 год. Мама моя, золотой человек, не бросила его, дождалась… Хотя чего это ей стоило достойно написания отдельного романа.
Кстати хотите идеальный рецепт сломать себе жизнь за пару часов? Себе и своей семье? Пожалуйста. В юности активно занимайтесь боксом, сдайте норматив на кандидата в мастера спорта. Потом бросьте это дело, подрастите, заведите семью. И когда вашему ребенку исполнится девять лет, отправьте его и жену в другой город к родителям, а сами начинайте керосинить на радостях. На третий день в незнакомой компании поссорьтесь с любым человеком и проведите ему серию ударов в голову. Готово дело, человек мертв, а вы едете в столыпинском вагончике топтать зону. А сын и жена будут ездить к вам на два длительных свидания и четыре краткосрочных в год, откладывая продукты в перестроечные годы. Остальное пересказывать не буду, жалко вашего времени.
Помню в пятнадцать лет работал я на хлебозаводе в летние каникулы, стоял у барабана, на который из печи сыпались горячие буханки. Заработал на джинсы Левайс, крутотень несусветная. Поступил в институт в 93-м, через полгода бросил, потому что хотелось жрать. Потом работал на машиностроительном заводе учеником слесаря-инструментальщика, дослужился до четвертого разряда. Перестали платить зарплату, всем выдали чековые книжки. Идешь в буфет, берешь продукты, которые там есть, и с понтом выписываешь чек. Помню принес домой палок сорок полукопченой колбасы, весь холодильник был забит. Вот елки времена, ржунимагу….
В двадцать лет познакомился с девушкой, в двадцать два расписались. Она была на третьем месяце. Мы так договорились, что как только – сразу в загс. А отгадайте- ка дату нашей росписи? Это был чудесный сентябрь удивительного 1998 года. Хорошо что успели внести предоплату за ресторан, а то бы отмечали на пеньках в лесу. Для тех кто не понял, в августе того же года случился маленький карамболь – дефолт. Огонь времечко. На местном рыбзаводе удалось купить пять ящиков рыбных консервов по оптовой цене, через знакомых. Килька в томате, сардинелла в масле, шпроты и два ящика шпротного паштета. Я его до сих пор жрать не могу.
В феврале родился сын, розовощекий карапуз. Я получал на новой работе, помню как сейчас, миллион двести тысяч. У жены пропало молоко, банка импортного заменителя стоила сто пятьдесят тысяч. На месяц их надо было четыре. Я пропадал на шабашках, помогали родители чем могли. Следующий абзац о еде, нашем рационе в то время, будет очень актуально на фоне санкций.

Ножки Буша. На первое ешь суп из окорочка без окорочка, на второе – окорочок из супа с макаронами. Особого внимания достоин рецепт котлет. Варите геркулесовую густую кашу. Потом решаете, какие котлетки вы сегодня хотите. Куриные, говяжьи или грибные. Решили – смело крошите в кашу соответствующий бульонный кубик. Замесили, пожарили на сковороде – але ап! Готовьте столовое серебро, кушать подано.
Сардельки. Вот это была вещь. Самые дешевые из недорогих. Однажды я поставил пару штук варить и забыл минут на двадцать. Они разварились в розовую воду с вкраплениями каких-то волокон. Суп из кильки в томатном соусе с перловкой, и т.д и т.п. Одежду мы не покупали, а если и покупали, то самую дешевую.
Если у кого-то возникло ощущение что это был полный беспросвет и мы с женой каждый вечер рыдали друг у друга на плечах, перебирая мелочь в кошельках, это не так. Это было самое счастливое время в нашей семье. Мы были молоды, полны азарта и желания выжить, как два молодых волка с потомством. Хер нас сломишь, было столько энергии и оптимизма, что шесть на загривках трещала. Мы никогда столько не смеялись как тогда. Ржали в лицо судьбе. В сентябре будем отмечать юбилей, пятнадцать лет вместе. Дочь во второй класс пойдет. Даже когда ссоримся, пыхтим друг на друга, очень быстро миримся. Как вспомнишь через какую жопу мы с ней прошли, ругаться совсем не хочется.

Все так жили! Генка, Олин супружник устроился со своим псом, немецкая овчарка Чак, на какую-то базу охранником, Чак там на довольствии был. Ему зарплату костями выдавали. Так я с тех костей мясо обстругивала нам троим на котлеты. Жрали, аж за ушами трещало, а Чака, не Генку, кормильцем звали! И Чаку из тех костей ещё и тюрю варили!

Как красиво и нежно!!! Посмеялась от души!! Респект и уважение таким бабулям и дедулям!



Припарковала машину сегодня иду в сторону магазина.
Иду медленно потому что на шпильках скользко.
Впереди меня, так же медленно, под ручку, идут бабушка с дедушкой на вид ну сзади не понятно, но потом я поняла, что уже за 70, идут и тихонько между собой разговаривают. Так как плетемся мы все вместе по льду, который наши коммунальщики принципиально видимо не убирают, я слышу их разговор.
Дедушка на бабушку ворчит: «Вот я тебе позавчера вечером баловаться предлагал -ты на Пугачиху в телевизоре пялилась, вчера баловаться предлагал — к тебе подружка твоя карга старая пришла, и вы всему дому кости мыли, сегодня утром баловаться предлагал-ты гладила. Сегодня вечером уже не предложу, внуков привезут на неделю!!!

А я может неделю не проживу ещё, мне 76 уже!!! Вот помру, и ходи, как дура до смерти небалованная, но зато с Пугачевой и подружкой своей.
Вся глаженная да не балованная!»

Ответ бабушки меня убил: «С чего ты ж взял, козлина старая, что меня после твоей смерти никто не побалует? Жива ещё синяя записная книжечка то ….Сяду, прозвоню, кто-то поди да и жив»…
У меня была получасовая истерика, а они уже оба хохоча зашли в двери магазина!!!

Не могла не написать!!!
Дамы балуйтесь вовремя!!! Ну, те дамы, у которых нет синей книжечки!!!

Хоть и повтор, но от души посмеялась. 

---

---

Иногда одна небольшая сказка может заменить 10 консультаций психолога. Это тот самый случай.
По залитому солнцем лугу бегала Девочка. На ней было белое кружевное платьице, на кудряшках розовые бантики, а в руках она держала сачок, чтобы ловить бабочек. Ей было весело и хорошо. И тут, на большом зелёном листе лопуха, она увидела огромную Жабу, покрытую бородавками.
— Какая мерзкая жаба, — с отвращением сказала Девочка.
— Кхе-кхе, — прокашлялась Жаба. — А ты в курсе, что я принц заколдованный?
— Не может быть, — недоверчиво сказала Девочка.
— Правда-правда, — подтвердила Жаба. — Злая ведьма заколдовала меня и мое огромное Королевство. Я молод, прекрасен и богат. Если ты расколдуешь меня, я возьму тебя в жены, и мы будем жить долго и счастливо. Я буду носить тебя на руках и каждый день дарить цветы.
— А как тебя расколдовать? — спросила Девочка.
— Это не просто, ведь злая ведьма наложила сложное заклятие. Ты должна взять меня домой, чтобы я спал в твоей мягкой постельке и целовать меня каждый день. Кормить с ложечки и выносить погулять. И тогда всё случится. Однажды утром ты увидишь рядом не мерзкую жабу, а красивого принца. А жизнь твоя станет счастливой и безмятежной.
Девочка зачарованно слушала Жабу. Она смотрела на кожу, покрытую бородавками, на огромные, навыкате глаза, узкую щель рта, а видела высокого статного мужчину с копной чёрных волос и лукавым прищуром зелёных глаз. Рядом с ним она видела себя — в пышном белом платье в красивом замке, слышала слова любви…
Преодолев отвращение, Девочка опустилась на колени, посадила Жабу в подол платья и унесла к себе домой.
С того дня жизнь Девочки изменилась. Она больше не бегала на солнечном лугу за бабочками, не пела и не веселилась. Она ухаживала за Жабой. Жаба оказалась очень капризной: она требовала круассанов на завтрак и спагетти с соусом бешамель на ужин, она хотела спать в постели Девочки, а ещё она оставляла слизские следы на полу и на постели и Девочке приходилось постоянно мыть полы и стирать бельё.
Она перестала завязывать бантики и надевать красивое кружевное платьице. От стирки руки ее покраснели и очень болели. А Жаба продолжала оставаться большой и мерзкой Жабой и никак не превращалась в того красивого принца. Иногда Девочка смотрела на нее и очень хотела выбросить из своего домика, чтобы жить как прежде, но она боялась ошибиться. А вдруг осталось совсем немного? А вдруг уже завтра она проснется и увидит рядом не мерзкое земноводное, а зеленоглазого брюнета?
Так прошло несколько месяцев. Мало кто узнал бы в этой замученной замарашке некогда веселую и беззаботную Девочку. Теперь всем распоряжалась Жаба. А Девочка только обслуживала её и делала грязную работу по дому.
Однажды Жаба накричала на неё за то, что она слишком долго несла ей обед. Девочка вышла из домика и заплакала. Она сидела на крылечке и горько рыдала. Её увидела Птичка, что пела на веточке.
— Почему ты плачешь? — спросила её Птичка.
— В моем доме живет мерзкая Жаба, которая кричит на меня. Целый день я мою, убираю и готовлю ей есть. Я очень устала и не хочу так больше.
— А чей это дом? – спросила Птичка.
— Мой, — ответила Девочка, вытирая слезы.
— А кто принес к тебе домой эту Жабу?
— Я сама, — грустно сказала Девочка.
— Зачем? – удивилась Птичка.
— Она обещала мне, что превратится в принца, если я буду ухаживать за ней. Но прошло уже много месяцев, а ничего не изменилось.
— Почему бы тебе тогда не выбросить Жабу из дома?
— А вдруг это правда? И уже скоро она превратится в принца? И я не дождусь совсем немного? Я так много сил потратила уже. Будет обидно, что я не дождалась совсем чуть-чуть.
— А если ты проведешь всю жизнь ухаживая за Жабой, которая никогда не превратится в принца? – спросила Птичка.
Девочка задумалась.
— Если бы я знала точно…, — проговорила она.
Тут Девочка подняла голову и её глаза просияли: — А не сходить ли мне к старой Ведьме, что живёт за лесом? Она стара и мудра, может она скажет мне — станет Жаба принцем или нет?
Девочка обрадовалась и немедленно пошла к Ведьме. Старая Ведьма жила за лесом в покосившейся избушке.
— Мне бы узнать, — рассказывала ей Девочка. — Не упущу ли я возможность выйти замуж за принца.
Ведьма взяла куриные потроха, глаза летучих мышей и болотную траву и стала гадать. Она трясла седой головой и смотрела в свой горшочек над которым поднимался густой вонючий пар.
— Это просто жаба, — сказала она, наконец. — Не трать своё время. Она никогда не станет принцем.
Девочка грустно вышла от колдуньи. Она шла какое-то время, опустив голову, и тут ей пришла в голову идея.

— Ведьма может ошибаться. Что знает эта старуха о принцах? Мне нужно сходить к доброй Волшебнице! Она-то скажет мне точно!
Добрая Волшебница жила в красивом замке со стрельчатыми окошками и высокими башенками.
— Я так устала, — говорила ей девочка. — Но я боюсь, что если прогоню Жабу, то никогда не выйду замуж за Принца!
Волшебница покачала головой и попросила один день. Она гадала по лунному свету и звёздам, выводила сложные формулы из облачных завитков и белых ромашек. И на следующий день она вынесла свой вердикт:
— Это просто жаба, — сказала она девочке. — Она никогда не станет принцем. Тебе лучше отнести ее обратно на луг.
Девочка молча выслушала Волшебницу и ушла. Но внутри она кипела от возмущения:
— Они мне завидуют! — воскликнула она, выйдя на улицу. — Конечно, всем хочется выйти замуж за Принца. Я лучше их знаю! Я же чувствую, что делаю это не напрасно.
И Девочка вернулась к Жабе. Она выслушала много неприятных слов за то, что ушла надолго и не кормила Жабу это время. Отмыла дом от слизи, приготовила обед и искупала Жабу. Жаба была довольна. Большая, буро-зеленая, в бородавках, она лежала на кружевной подушке в кроватке Девочки. Сама Девочка не могла спать с Жабой и уже давно уступила ей свое место. Она спала на узкой кушетке на кухне. Перед сном она, как обычно, думала о том, как прекрасна станет её жизнь, когда Жаба превратится в Принца. Она придумывала имена своим детям, размышляла, какие цветы будут расти в её саду. В этих сладких мыслях она и уснула.
И приснился ей сон: вот идёт она по тропинке к своему домику и видит, что весь он обветшал и обвалился, окна пыльные и тёмные, а на крылечке у домика сидит старуха. Страшная и лохматая, похожая на лесную ведьму. И вот старуха смотрит на неё и манит её к себе крючковатым пальцем, а Девочка и хочет убежать, да ноги не слушаются. Подходит она к старухе, а та смотрит на неё своими блеклыми выцветшими глазами и спрашивает:
— Узнаешь меня?
— Нет, — отвечает ей Девочка с испугом. — Я никогда не видела тебя прежде.
— Кхе-кхе, -кашляет старуха. — Я — это ты. Много лет я ухаживала за Жабой и ждала, что она станет принцем. Мне все говорили, что это просто Жаба, но я никому не верила. Я верила только Жабе. Я очень хотела выйти замуж за принца. И я очень боялась, что если прогоню Жабу, то этого никогда не случится. Так прошло много лет, а вчера Жаба умерла.
Просто умерла от старости. И я долго плакала о том, что никогда уже не произойдет. О своей жизни, которую потратила на то, чтобы ухаживать за ней. Я плакала о том, что стала стара и не могу как прежде бегать по лугу и ловить бабочек. И о принце за которого никогда не выйду замуж.
— Посмотри на меня, посмотри! — стала кричать старуха. — Я — твоё будущее!
— Нет, нет, — закричала Девочка. Она хотела убежать, но ноги не слушались её и она только закрывала глаза руками и кричала: — Нет, нет!!
— Ты мешаешь мне спать, — услышала она скрипучий голос. Открыла глаза и увидела, что спит на кушетке, а Жаба сидит на полу и смотрит на неё.
— Отнеси меня в кроватку и веди себя тихо! — велела Жаба.
Девочка смотрела на неё и в голове ее крутились одна за другой фразы, которые ей говорили Птичка, Ведьма, Волшебница и эта старуха в её сне:
— Это просто Жаба!
Она встала с постели, взяла в руки Жабу, подошла к двери и открыла её.
Жаба почувствовала неладное:
— Эй! Куда ты несёшь меня?! — вопила она.
Девочка открыла дверь, широко размахнулась и бросила Жабу так далеко, как только могла.
— Уходи! — крикнула она. — И не возвращайся. Я больше никогда не буду кормить тебя и класть на свою постельку! Это мой дом и я буду делать то, что нравится мне. Я снова буду бегать по лугу, ловить бабочек и радоваться жизни! Я не верю твоим обещаниям. Ты просто Жаба!
Она закрыла дверь и впервые за многие месяцы улыбнулась.
Автор — Татьяна Семенова

Вот! Лучше синица в руках, чем журавль в небе!
_____________________________________________________________________________
САШКА ПУШКИН



Юбилей старушка отмечала.
Было ей уже немало лет.
Молодёжь душевно поздравляла.
Подарили новенький планшет.
Поздравлений отгремели пушки.
Всё утихло. Гости разошлись.
И у скромной маленькой старушки
Началась совсем другая жизнь.
В соцсети ей внук открыл страницу
С аватаркой давних юных лет,
На которой длинные ресницы
Оттеняли глаз блестящих свет.
И, однажды, где-то полвторого,
С удивленьем глянув на планшет,
Увидала, с адреса другого
Ей пришёл волнительный сонет.
Снизу подпись, просто САШКА ПУШКИН.
А на фото мальчик молодой.
И слеза катилась у старушки
В восхищении присланной строкой.
Дед подходит. Что ты, Солнце, плачешь?
А она ему, да так. Глаза...
Слушай, дед, езжал бы ты на дачу.
С градом, говорят, идёт гроза.
День за днём на ленте появлялись
Для старушки милые слова.
С прОжитыми гОдами сплетались.
И от слов кружилась голова.
Вот уж месяц вся в стихах старушка.
Но открыв страницу как-то раз,
Поняла, уже не пишет ПУШКИН.
Третий день, как свет его угас.
Тут ещё несчастье приключилось,
Заболел и слёг беспутный дед.
Как она Тогда, скажи на милость,
Не сказала деду слово "нет"?
Но теперь-то? Жизнь уж пролетела.
Побежала, глянула в планшет.
И вернуться даже не успела,
Как в кровати умер её дед.
Гости были. Погрустили малость.
Разошлись. Уехали домой
И теперь одна она осталась.
Может, пишет ПУШКИН дорогой?
Но молчат просторы интернета.
Ей не спится. Время уж к утру.
Прошептала с лучиком рассвета,
Дай-ка деда вещи разберу.
Вот пиджак. Совсем подкладка стёрлась.
Боже мой, ходил в нём столько лет.
Тут рука булавкой укололась,
Будто ей ответил сверху дед.
Из кармана выпала бумажка.
И старушка, глянув на неё,
Поняла (не сразу) ПУШКИН САШКА
Был на самом деле дед её.
Поднялась, на кладбище сходила.
Навсегда закрыла интернет.
И на холмик мужу положила
К юбилею даренный планшет...
Вы пошлите лайки той старушке.
Вдруг когда-то выйдет в интернет,
Где творил под ником САШКА ПУШКИН
Престарелый молодой поэт...
Петухов В.C.

ВСЕГО ОДИН ЧАС…

Александр Бирштейн

- Не наступай мне на душу, Моня! – требует мадам Матусович от мужа, попросившего двадцать две копейки на кружку пива.
- Где кружка пива, там румка водки, где одна румка, там вторая. А где вторая, там пьянство и разврат! Ты хочешь разврат, Моня?
Максимум того, что хочет Моня – это чтоб жена провалилась куда-то в подвал. Глубокий-глубокий. Или, чтоб вознеслась прямо на небо, а потом, для верности, оттуда рухнула в тот же подвал. А минимум – это пресловутая кружка пива. Но, увы, ни того, ни другого… Только нудный голос жены:
- Так ты, таки, хочешь разврат?
Разврат, вернее, его вершина, в представлении Мони – это погладить по попе соседку, мадам Портную – женщину независимую и добрую. Она недавно во дворе, только выбирает себе партнершу для скандалов, поэтому снисходительна и радушна. Попа у нее грандиозна, как мадам Берсон и мускулиста, как грузчик Сема Накойхер. В общем, выдающаяся попа!
При воспоминании об этом глаза Мони туманятся, а рука начинает делать непроизвольные движения, описывающие полукруг диаметром, примерно в метр. Это не остается незамеченным.
- Вы посмотрите на этот бессовестный! – разоряется жена, - этот сумасшедший развратник! Нет, вы посмотрите! – настаивает она.
Настаивает она громко и с чувством. Июль, окна открыты, поэтому ее призыв не остается неуслышанным. Люди подтягиваются к окнам. На развратника посмотреть охота каждому. И что они видят? Они видят открытое окно второго этажа, мадам Матусович в противотанковом бюстгальтере неаккуратного размера. Нижний фасад мадам не виден, что сожаления у окружающих не вызывает. Моню тоже не видно. Слышен только его нудный голос, вклинивающийся в рулады мадам:
- Заткнись, лахудра!
Но мадам не затыкается. Она живописует заинтересованным зрителям, как кружка пива превратила Моню в развратника и афериста, топтальщика по душе в грязных белых тапочках, обязательно на босу ногу.
Моня терпит. Мучительно терпит. Но и у него есть пара слов:
- Подавись своими двадцатью двумя копейками! – гулко и мечтательно бросает он из темноты. – Я еще заработаю, а тебе не дам! И шоб ты сдохла двадцать два раза и еще четыре за пирожок с горохом!
Во двор выходит мадам Берсон и чутко слушает концерт, изредка шевеля губами. Кое-что из сказанного она хочет запомнить, чтоб улучшить свой репертуар. Нельзя, ох, нельзя останавливаться на достигнутом!
С улицы доносится траурная музыка. Прервав прослушивания Матусовичей, жители двора устремляются на улицу. Когда хоронят, всегда интересно. Но Шопен сменяется фрейлихсом. Люди разочарованы:
- Халамидники! Опять на детской площадке репетицию устроили.
- А где людям репетировать? – защищает музыкантов тетя Маруся. – Им репертуар тоже нужен. А они за неудобство нам скидку на похоронах обещали!
- Скольки? – интересуется Межбижер.
- Двадцать процентов! – от фонаря лепит Маруся.
- Мало! - огорчается Межбижер.
- А на свадьбу? – интересуется мадам Портная.
- На твоя свадьба они бесплатно играть будут! – намекает на полную бесперспективность оппонентки мадам Берсон.
Но и та не лаком сыта:
- Для чему? – теряется мадам Берсон.
- Ну, не для свадьбы, наверное! – ликует мадам Портная.
Ленивые, словно мухи после варенья, сумерки начинают подползать ко двору. Они удлиняют тени и притворяются прохладой.
Мадам Берсон набирает побольше воздуха и воплем, - Не дождешься! – сгоняет голубей с чердака. Голуби улетают на Греческую, прощально какая на народ.
- К деньгам! – радуется тетя Сима, вытирая лицо.
Нет, ничего в этом мире не изменить! Тщета, эх, тщета…
И только стукач Межбижер, склоняясь над анонимками, которые он рассылает в доплатных конвертах стоимостью в копейку, верит в будущее. Он верит в мир без хулиганов, мошенников и аферистов, короче, без всех людей, встреченных им на жизненном пути. И несчастное и очень счастливое время, пробегая мимо, смеется и плачет над ним.