Уголок читателя - 3

Александр Бирштейн

УЛИЦА

Сперва улица была маленькой. От ворот до моста в одну сторону и до угла в другую. Дорогу переходить категорически запрещалось. Причем, не бабушкой, видали мы эти запреты, не мамой, ее запрет, иногда, можно и забыть, а самим папой. По дороге, именуемой мостовой, изредка проезжали автомобили и часто всякие конные телеги и экипажи. Лошади были гнедые, коренастые и унылые. Они покорно тянули телеги, нагруженные дровами, углем со склада на Бебеля, бочки с керосином. Бочки через три четыре квартала останавливались, лошадям надевали на морды торбы с сеном, а извозчик брал в руку колокольчик и шел орать по дворам:
- Карасин! Карасин!
Сбегались люди с бидонами. Керосин расходовался постоянно. Квартиры тогда освещали, в основном, им. Свет давали не каждый день. На комнату полагалась одна лампочка свечей в сорок, свисающая на длинном шнуре с потолка. Патрон лампочки, порой, был с так называемым «жуликом» - разъемом для вилки.
Старьевщики ездили на маленьких тележках, запряженных осликами. Они везли в этих тележках свои добычу, а также очень ценные для детей вещи: серебряные шарики на резинках, пробочники, петухи на палочках… Иногда на осликах ездили и артисты, показывающие представления прямо во дворе. Тогда ослики становились полноправными участниками спектакля. Ослики-артисты были куда ухоженней осликов-старьевщиков. А еще они умели благодарить за еду, очень даже благородно кланяясь и шаркая копытом.
Лошадки, везущие брички, конечно, вне конкуренции. Вычищенные, с расчесанными хвостами и гривами, они были прекрасны. Быстро и красиво везли они свои экипажи. Колеса у бричек на резине, поэтому, когда ехала бричка, слышен был только цокот подков. Старшие ребята цеплялись сзади бричек и катались. Я тоже хотел, но нельзя. Да и мал для таких дел.
Изредка по мостовой топали здоровенные кони-першероны с мохнатыми ногами у копыт. Они везли огромные повозки-биндюги, груженные мешками или ящиками. Кучера-биндюжники важно сидели высоко-высоко и лениво и снисходительно шевелили вожжами. Кнутом они не пользовались и он, воткнутый в сапог, ехал рядом.
Потом, уже лет в пять, разрешили ходить за мост. Но до угла. Правда, на углу располагалась засолка, где удавалось довольно вкусно поесть. Огурцы, помидоры, капуста добывались прямо из бочек. Бочки были высоки. Лазали друг к другу на закорки.
***
Улица была замощена желтым камнем-дикарем, а мостовая лавой. Рассказывали, что лава эта не простая, а с вулкана. Ее привозили в раньшие времена суда из Италии. Она там вместо балласта была. Ну, чтоб суда эти не перевернулись. Полом в порту лаву выгружали, а грузили зерно. Лава была серой и твердой. Старшие ребята играли прямо на улице в футбол, расшибая при падении коленки. Впрочем, вскоре на углу с Канатной на месте разрушенного бомбой дома построили спортплощадку. Но для того, чтоб на ней поиграть, надо было перейти дорогу.
- Папа! Я хочу в футбол играть! Проведи на спортплощадку!
И так каждый день, а если повезет, несколько раз. Так что, вскоре дождался:
- Ладно! Бегай сам. Но осторожно!
Ура? Конечно.
Но раз можно через дорогу к площадке, то можно и на Канатную. А по Канатной, грохоча, ходит трамвай номер двадцать три! На подножке кататься мне, пока, не очень хочется. Иди знай, куда трамвай завезет, но рельсы привлекают очень. Гвоздь, положенный на рельсы, становится ножом, а копейка расплющивается чуть не до пятака. Стреляют пистоны, причем, очередью, если их уложить в ряд. Вскоре наступает черед и настоящим патронам. А эксперимент с патронами чуть не закончился плачевно. Они, попадая под колеса, начали стрелять. Ума, хоть и куцего, хватило не повторять. Да и развалка, где добывались патроны, закончилась. Стала стройкой. Туда пленных привозят. Ну, чтоб трудились. Они и трудятся. А мы на них смотрим. Верней, подсматриваем. Забор ведь. Есть такие, которые их жалеют. А я, вроде, нет. Просто… Нет, надо сказать. Они для меня, как бы, не люди. Ну, как объяснить? Есть люди, а есть пленные. Немцы, румыны. Из трубочки горохом в них не стреляю, но и за людей не числю. Вот такой я. А что?
А, ну их этих фрицев, гансов, куртов. Неинтересно на них смотреть. Курты-каракурты…
Как выйти из ворот, чуть справа люк. В него мазут для бани сливают. А у люка смолы навалом. Берешь шарик смолы, лепишь к нитке и под мост. Там внизу кусты. Мы из них и картона себе халабуды ладим. Ну, чтоб кушать и нехорошие истории рассказывать. Но сейчас не до того. Будем пауков ловить. Не то каракуртов, не то тарантулов. Как кто говорит. И еще говорят даже по радиоточке, что они очень опасные. Вот мы и боремся. Норки у них широкие, с горлышко бутылки шириной. Найдешь такую и смолу на нитке туда. Вверх-вниз, вверх-вниз. Аж пока паук не дернет. А как дернет, значит пойман. Из смолы, где когти застряли, не уйдет. Тащишь его гада, чтоб потом раздавить, и радуешься.
Вот интересно, змеи они ведь страшней пауков-скорпионов всяких, а я их, хоть побаиваюсь, но не ненавижу. В Азии, где трудился, змей валом. И опасные почти все. Страшно. Иногда очень. А ненависти нет.
А у нас под мостом только ужи и водились. Поймаешь такого, вокруг шеи обернешь и вперед – прохожих пугать. Задашь вопрос, но тихо, чтоб он, а лучше она, к тебе наклонился, ну и с ужом морда к морде. Крику… Отлупить, правда, никто не пытался. Мало ли…
А ужей мы потом выпускали.
В шесть лет улица необыкновенно удлинилась. За Кангуна были казармы пограничников, а напротив еще одна развалка. Потом шикарная улица Пушкинская, усаженная платанами. Там имелся новый дом с парикмахерской. А напротив был архив, который бабушка называла, почему-то, синагогой.
Дойдя до Пушкинской, можно повернуть направо, до роскошной, нарядной филармонии с портретом Утесова – у нас все знали, кто такой Утесов! – на афише. От филармонии до моста, прозванного Полицейским, потом по лестнице вниз и до нашего моста. А там тоже ступеньки, ведущие прямо ко двору, мимо двух входов в бани.
Ой, я ж про бани не рассказал. Вернее, про баню. Она одна была, но с несколькими отделениями. Мужское, женское и ванны. И парикмахерская, конечно. Окна ванн и женского отделения выходили к нам во двор. Едва стемнеет, к окнам прокрадывались мужики. Их гоняли, конечно. Помнится, прогонять их принимались и мы. Но они откупались рублями, которые у нас, мелкоты, часто забирали старшие ребята…
На улице, справа от ворот была бодега. Там кучковались, в основном, бывшие фронтовики. Они шумели и напивались.
Вскоре бодегу закрыли. И открыли молочную.
А меня повели в школу. Все трое: мама, папа и бабушка. Мимо магазина, который все называли «На углу». Он и был на углу. Я уже давно ходил туда за хлебом. Дорогу же переходить не надо. Хлеб взвешивали, а потом, почти всегда, отрезали к нему небольшой довесок, который я съедал по дороге. И очередей за хлебом уже не было. Зато были очереди за сахаром и постным маслом. Сахар продавали большими кусками – головами. Там тоже получались довески. Их откалывали ножом от целой сахарной головы. А на прилавке оставались кучки пудры и мелких осколочков. А я всегда мечтал стать продавцом - столько сладкого, столько сладкого…
Через дорогу улицы Бебеля на весь квартал – чайная фабрика. А бывшая чайная фабрика – Высоцкого, как говорила бабушка, - уже через улицу Ярославского. Но там, почему-то витаминный завод. Вообще загадок много. В основном, в названиях улиц. Учительницу спрашивать бесполезно. Она ругается и дерется толстым карандашом. Бабушка выкручивается и что-то лепечет про новые времена.
- Они хорошие? – настаиваю я.
- А как же! – утверждает бабушка и оглядывается без приязни на папу.
Папа молчит, значит, спрашивать бесполезно.
Бабушка знает несколько языков, даже пыталась мучить меня французским. Но когда нервничает, переходит на еврейский:
- Готыню! Готыню!
Кроме языков бабушка знает уймищу стихов. Впрочем, вскорости я тоже. Я уже не картавлю, поэтому барабаню их без остановки. Были бы слушатели. В принципе, бабушкина наука к ней же и возвращается. Она водит меня в школу и забирает оттуда. Ну и получает смесь Пушкина, Блока и Северянина по дороге. Она пытается исправить дело, читая мне Маршака, но получает взамен не «Рассеянного», а «Королеву Элинор».
- Подождите, - смеется папа, - он еще сочинять начнет!
Начал…
Но бабушка не дождалась…
А в школу я стал ходить с одноклассником и его папой. А когда мы с одноклассником ссорились, то и сам. И все чаще уклонялся я от привычной дороги домой и шел, как говорится, куда глаза глядят.
А глаза сначала глядели на прилавок на Чичерина и Пушкинской, где пирожками торговали. Такие тележки-сундуки. Летом там мороженное, а осенью-зимой пирожки. С повидлом, с мясом, с горохом… Я с повидлом любил. Денег только мало. Родители рубль давали на завтрак. А я в шестьдесят копеек укладывался. Булка и компот из сухофруктов. Так что, на пирожок оставалось. Брал его, кусал понемногу и шел, например, по Пушкинской. До бульвара доходил! А если в обратную сторону, то до вокзала. До вокзала лучше. Обратно можно зайцем на первом троллейбусе вернуться.
Настала интересная жизнь, но времени не хватало. Полдня уходило на школу, половина вечера на уроки. За этим папа следил. Ну, и что оставалось, особенно зимой? Пришлось… В общем, перестал ходить в школу. И жизнь стала необыкновенно интересной. С вечера намечал я себе маршрут и засыпал счастливый от предвкушения.
За несколько дней свободы я освоил от начала до конца нашу улицу Жуковского, добрел до парка…
Вы догадались, чем все закончилось. Пришлось учиться дальше.
Но подоспели каникулы…
Я не знал тогда слово: альтернатива. Но улица была именно альтернативой не дому, а, скорей, школе, которую я очень не любил. Почему? Трудно сказать. Учеба мне давалась. И друзья в классе были…
Ну почему, почему, почему я так возненавидел школу? Сколько лет задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа.
Вот, вспомнил. Это не поможет, но расскажет, возможно, знающему человеку обо мне. Я наотрез отказался носить школьную форму. Как меня только не запугивали. А я не мог ее надеть и все. Не мог! И еще. Я тогда не удивился, но и это было: родители меня поддержали.
- Не хочет, пусть не носит! – сказал папа.
Особенно тяжело пришлось в старших классах. Иду в школу – настроение – хуже не бывает. Пытка какая-то.
Вспомнил. Так, точно-точно так, было со мной на Мангышлаке. Как только самолет касался земли в городе Шевченко – областном центре полуострова, у меня портилось настроение. Весь месяц, а то и больше, заезда жил я, как под гнетом. Но стоило на обратном пути самолету оторваться от взлетной полосы, как настроение становилось прекрасным.
Из школы я выходил просто вдохновенным. Забегал домой, что-то съедал и… Да, на улицу. Она манила, интересовала и никогда не надоедала. С одинаковой радостью бродил по Приморскому бульвару, склонам Отрады, забирался на Фонтан или в Лузановку. Я и сейчас это делаю. Но тогда во мне жил и радовался первооткрыватель. Улица. Она была верней и надежней школы, хотя и сама была школой, учившей всему.
Улица, переулки, площади, тупики, повороты, углы. Порой, за поворотом мелькнет проспект, а то и бульвар. Выскочить бы! Ан нет, не по пути. Так соблазнительно назвать жизнь улицей. А встречные? Тоже улицы, тоже переулки, тоже проспекты, тоже… Какой план какая карта вместит все это? Разве что, действительно жизнь…

Александр Бирштейн

ЗОНТИК

Сегодня я забыл зонтик. Я вечно что-то забываю.
- Голову не забыл? – спрашивали в детстве.
- Забыл! – отвечал я, подумав, - Разве не видно?
Тогда приходилось задумываться тому, кто задал вопрос. Это помогало. Впрочем, не всегда.
Но я не об этом. А о том, что забыл зонтик. А если забываешь зонтик, что происходит?
Правильно! Идет дождь.
У меня был сослуживец, так вот он говорил, если хотел показать огромность чего бы то ни было:
- Сядой! Или сядая!
Так вот, этот дождь был сядая всех сядых!
А что я? Стоял под каким-то деревом и вспоминал все, что знаю о Ное и его компании. Небось, сидят в каюте, пьют водку под названием «Заветная». А корабль, то есть ковчег, плывет. До самого Арарата.
И так мне захотелось поковчежиться. Попасть на борт и плыть под аккомпанемент урчания-рычания тех, кто каждой твари по паре. А также звона стаканов и тоста «За тех, кто в море!».
Хотя… С другой стороны, замечательный человек, космонавт Георгий Гречко как-то рассказывал, что кто-то настучал им в общество урфологов, что на горе Арарат, с турецкой стороны ясно виден с воздуха этот самый ковчег, прекрасно сохранившийся. И пустился Георгий Михайлович со товарищи в поход за ковчегом. В Турцию приехали, затуркали тех турок, получили разрешение, саперов с собой взяли, ибо окружают горку там сплошные минные поля. Пробрались как-то. Обшарили всю гору. Нет ковчега. Надпись «Тут был Петя» есть, а ковчега не имеется. То ли обманули, то ли сплыл. Так что, незачем мне на ковчег ладиться.
Думаете, что, пока я так вот стоял, дождь кончился? Тот случай! Он еще пуще припустил.
Поэтому пришлось мне вспоминать, как в Булонском парке детишки купались под фонтанами. Штук тридцать фонтанных струй било из земли, а под ними орали, прыгали, радовались с полсотни детишек пяти=десяти лет. Жара же была. Им хорошо, а нам, взрослым, тоскующим в сторонке, завидно.
А еще какая-то идиотка-мамаша кричала сыну:
- Не пойдешь! Мы полотенце дома забыли!
Они полотенце…
А я зонтик! Но тоже дома. Сколько раз за жизнь мы что-то именно дома забываем. И ведь не верят. «Дома забыл…» - дешевле «отмазки» и не найдешь. А ведь не вру. Иду себе под дождем и об этом самом доме думаю. Тепло там, сухо… Что-то вкусное на плите закипает. Собака у двери ждет…
Э, стоп! Так я думаю или придумываю? А не вру только в том смысле, что зонтик забыл. Зонтик у меня точно есть. Почти новый. А собаки нет. И в доме холодно. Но это не страшно. Приду домой, включу электричество и за какой-то час…
Но я же не домой иду. А, наоборот, из дома. Куда? Есть замечательное слово – просто. Просто захотел. Просто вышел. Просто иду…
Просто зонтик забыл.

Александр Бирштейн

Это один из первых моих рассказов. Но вчера был Всемирный день оперы, а я не поздравил друзей, служащих Опере, а также всех, кто любит Оперу. Пытаюсь, таким образом, исправиться.

КУДА, КУДА, КУДА ВЫ УДАЛИЛИСЬ…?

Идея посетить оперный театр не вызревала спонтанно. Просто, в гости к моим родителям приходил главный режиссер оперного театра. Однажды, во дворе он встретился с дядей Петей. Выяснилось, что они вместе воевали. Дядя Петя очень обрадовался, а главный режиссер не очень. Не компания ему какой-то работяга. И, чтоб отделаться от дяди Пети, всучил он ему приглашение в театр на оперу «Евгений Онегин». Приглашение было рассчитано на пять человек. Кто вошел в число избранных, вы уже догадались.
Что такое опера толком никто не ведал. Правда, Гениталенко знал, что такое опер. Но предположить, что опера – это множественное от слова «опер» – не решалась даже дефективная тетя Сима. Естественно, загадкой оставалось и то, что же это такое: оперный театр? То есть, здание театра знали все, но, что там делают внутри - не ведали. Понятно было, что в русском театре играют по-русски. Ну, почти… То же, в украинском театре… Так что, к культурологическому интересу прибавилось еще и обычное любопытство.
Над входом в театр развевались плакаты. Один из них гласил: «Не пропадет ваш скорбный труд и душ…». Остальное оборвал ветер, но дядя Петя этого не заметил и предположил, что плакат посвящен каким-то сантехникам-героям.
Тетю Марусю сразу поразило, что работники гардероба были одеты в старинную офицерскую форму с золотыми галунами и шевронами.
- Товарищ офицер, примите, пожалуйста, ватник, - вежливо попросила тетя Аня. Но офицер оказался гардеробщиком и верхнюю одежду принять отказался.
- Вам в партер! – процедил он, глянув на приглашение.
- Что, прямо здесь? – обиделся дядя Петя, посещавший когда-то секцию борьбы.
После некоторой перепалки выяснилось, что партер – это места такие в театре. Тетя Рива нашла соответствующий гардероб и процедура сдачи верхней одежды завершилась благополучно. Взамен всем выдали номерки.
В фойе театра, поразившем всех роскошью стен, колонн, скульптур, проявила себя тетя Аня. Она сдержанно похвалила интерьер, давая всем понять, что уж она, Аня, и не в таких местах бывала. А для пущего эффекта сообщила, что колонны, у которых они стоят, доисторические. Никто с ней спорить не стал.
В зале все стулья, или как их… кресла, были из бархата. Маруся тут же принялась считать, сколько кресел понадобится ей на платье. К счастью, она обратила внимание на люстру, иначе, кто знает, чем бы все это кончилось. Люстра была огромной!
- Не упадет? – испугалась тетя Маруся.
- Не должна… - не совсем уверенно ответила тетя Рива, больше озабоченная пропажей дяди Пети, которого последний раз видела где-то в районе буфета. Впрочем, дядя Петя вскоре появился, благоухая неизвестным тете Риве алкогольным запахом.
Что тетя Рива? Дядя Петя и сам был поражен, когда на заказ: - Бутылку пива! – ему выдали бутылку со сплошь иностранными надписями и какой-то необычный стакан, не имевший ни единой грани.
- Наверное, бракованный! – решил дядя Петя.
Но пиво оказалось настолько хорошим, что дядя Петя простил буфету пятьдесят семь копеек, которые с него содрали, и обещал приходить еще. Более того, он даже подумал, что в данном случае искусство действительно принадлежит народу.
Из коридора пошли звонки, и народ повалил в зал. Перед дядей Петей уселась какая-то некультурная дама, не захотевшая сдать, как все приличные люди, шляпу в гардероб. Более того, на шляпе имелась вуаль, которую дама откинула. Вуаль была длинной и доставала дяде Пете почти до колен.
Из под сцены высунулся до половины какой-то мужик с длинной спичкой и стал махать руками. Видно, что-то там, под сценой, случилось. Как назло, заиграла музыка, полностью заглушая мужика. От досады, он повернулся спиной к залу, но руками размахивать не перестал.
Поднялся занавес. На сцене имелось множество людей, которым, видать, было весело, ибо все они пели. Пели, правда, неаккуратно, перебивая друг друга. Наконец, всех перекричал маленький, не более полутора метра ростом, мужичонка, который, став на одно колено, запел, обращаясь к толстой, как мадам Берсон, пожилой женщине:
- Я люблю вас, Ольга!…
Толстая Ольга на эти слова не очень реагировала. Наверное, думала о пенсии. Или о другом дяденьке, тоже немолодом и тоже толстом, в которого была, кажется, влюблена худющая девица в сиреневой ночной рубашке. Во всяком случае, она полчаса сочиняла ему письмо. Или пела, что сочиняет, ибо Маруся так и не увидела, чтоб та взяла в руки авторучку.
В процессе сочинения этого самого письма дядя Петя проснулся. Недоуменно оглянувшись, он понял, что попал. Тетя Рива тоже спала, но, при этом, крепко держалась за полу его пиджака.
- Что делать? – задал себе вопрос дядя Петя.
Взгляд его упал на даму с вуалью, сидящую перед ним. Дама ела конфеты, причем, судя по многочисленности и шороху оберток, шоколадные.
- Интилихенция! – уважительно подумал дядя Петя.
Самое интересное, что тетя Маруся тоже подумала о даме…
- А когда семечками щелкаешь, то почти не слышно….
Дядя Петя, мечтавший еще о бутылочке пива, решил действовать. Ласково разжав пальцы дражайшей супруги, сжимающие его пиджак, он всунул взамен вуаль дамы и стал пробираться к выходу.
- Куда, куда, куда вы удалились…? – настиг его голос маленького подле самых портьер.
Дядя Петя позорно бежал. Уже сидя в буфете за бутылкой пива он размышлял:
- Вот ВОХР поганый! Делает вид, что поет, а сам за людьми наблюдает…
Между тем, маленькому и большому и толстому принесли пистолеты.
- Как стрельнут, а вдруг в меня? – испугалась тетя Сима.
Но стрелять они собирались друг в друга. Но что-то не получалось. Маленький уже дважды падал, собираясь умирать, а выстрела все не было. Толстый все жал и жал на курок, словно это был не старинный пистолет, а, по меньшей мере, пулемет, но безрезультатно.
- Заело! – сообразила тетя Маруся.
Наконец, выстрел все-таки раздался, и маленький принялся умирать в третий раз.
Выстрел разбудил тетю Риву, которая непроизвольно дернула рукой. А в руке была зажата вуаль, которая повлекла за собой и шляпу дамы, сидящей впереди. Дама прекратила жрать конфеты и, заорав громче тех, кто выступал с концертом, кинулась спасать свое имущество. Но не успела. Шляпа слетела с ее головы, и миру показалась небольшая лысина.
Вспомнив друга Тома Сойера, тетя Маруся пожалела, что у нее нет золотой краски.
Дама, между тем, говорила слова, которые очень отличались от тех, которые говорят в театре.
Остолбеневшая Рива выпустила вуаль, и шляпка рухнула на пол.
То ли актерам стало обидно, что их уже никто не слушает, то ли действие закончилось, но занавес опустился и зажгли свет. Все потянулись к выходу. При этом, тетя Аня мстительно наступила на шляпку визжащей дамы.
Прикончив вторую бутылку пива, дядя Петя понял, что соскучился по жене и стал пробираться в зал. Но навстречу валил народ и всячески ему препятствовал.
- Рива! Где моя Рива? – заорал Петя в тоске.
- Брось! Ты же русский мужик! – урезонил его кто-то.
Обратно шли по Пушкинской. Молчали. О чем тут говорить? Об убиенном маленьком? Но его, почему-то, жалко не было. Противный все-таки мужик. Подглядывает… Толстый тоже не вызывал добрых чувств. Убивец, все-таки. Опять же, девушке голову крутил. Только вышла замуж за приличного человека, одетого, как гардеробщик, так тут же принялся вокруг нее увиваться. Но не обломилось. Хорошая девушка. Худенькая только. Ее б подкормить. Но на зарплату гардеробщика не очень-то, наверное, пожируешь.
Так молча дошли они до дома Пушкина. Тогда улицы еще освещались, поэтому профиль поэта на стене был ясно виден.
- Твоя работа? – хотела спросить у него Маруся, но сдержалась.

"Иногда садовник срезал мне несколько левкоев или махровых гвоздик. Я стеснялся везти их через голодную и озабоченную Москву и потому всегда заворачивал в бумагу очень тщательно и так хитро, чтобы нельзя было догадаться, что в пакете у меня цветы.

Однажды в трамвае пакет надорвался. Я не заметил этого, пока пожилая женщина в белой косынке не спросила меня:
– И где это вы сейчас достали такую прелесть?
– Осторожнее их держите, – предупредила кондукторша, – а то затолкают вас и все цветы помнут. Знаете, какой у нас народ.
– Кто это затолкает? – вызывающе спросил матрос с патронташем на поясе и тотчас же ощетинился на точильщика, пробиравшегося сквозь толпу пассажиров со своим точильным станком. – Куда лезешь! Видишь – цветы. Растяпа!
– Гляди, какой чувствительный! – огрызнулся точильщик, но, видимо, только для того, чтобы соблюсти достоинство. – А еще флотский!
– Ты на флотских не бросайся! А то недолго и глаза тебе протереть!
– Господи, из-за цветов и то лаются! – вздохнула молодая женщина с грудным ребенком. – Мой муж, уж на что – серьезный, солидный, а принес мне в родильный дом черемуху, когда я родила вот этого, первенького.
Кто-то судорожно дышал у меня за спиной, и я услышал шепот, такой тихий, что не сразу сообразил, откуда он идет. Я оглянулся. Позади меня стояла бледная девочка лет десяти в выцветшем розовом платье и умоляюще смотрела на меня круглыми серыми, как оловянные плошки, глазами.
– Дяденька, – сказала она сипло и таинственно, – дайте цветочек! Ну, пожалуйста, дайте.
Я дал ей махровую гвоздику. Под завистливый и возмущенный говор пассажиров девочка начала отчаянно продираться к задней площадке, выскочила на ходу из вагона и исчезла.
– Совсем ошалела! – сказала кондукторша. – Дура ненормальная! Так каждый бы попросил цветок, если бы совесть ему позволяла.
Я вынул из букета и подал кондукторше вторую гвоздику. Пожилая кондукторша покраснела до слез и опустила на цветок сияющие глаза.
Тотчас несколько рук молча потянулись ко мне. Я роздал весь букет и вдруг увидел в обшарпанном вагоне трамвая столько блеска в глазах, приветливых улыбок, столько восхищения, сколько не встречал, кажется, никогда ни до этого случая, ни после. Как будто в грязный этот вагон ворвалось ослепительное солнце и принесло молодость всем этим утомленным и озабоченным людям. Мне желали счастья, здоровья, самой красивой невесты и еще невесть чего.
Пожилой костлявый человек в поношенной черной куртке низко наклонил стриженую голову, открыл парусиновый портфель, бережно спрятал в него цветок, и мне показалось, что на засаленный портфель упала слеза."
''Повесть о жизни''
@Константин Георгиевич Паустовский

Ее звaли нежным фрaнцузским именем Фанни. Каждую субботу она приходила на обед к плeмяннику и его семье. Снимaла в коридоре крошeчные ботики, вынимала из манжеты кружевной батистовый плaточек, на минуту обнажая уродливо распухшую косточку на тонком стaрческом запястье, промокала сухой нос с аристократической горбинкой и проходила на кухню. Там отдaвала неизменный пирог «Мечта» и шла долго и тщaтельно мыть руки. За собой остaвляла нить запaха сухих листьев, пропитанных солнцем – любимые духи из старых зaпасов. Она вообще нaпоминала осеннюю листву – легкую, шуршащую, волнующуюся от любого вeтерка.

Она была одинока – без детей, без мужа, существовавшего в ее жизни очень рано и недолго. Всю ее семью составляла жена давно умершего младшего брата, племянник, его жена и дети. Дети ее слегка пугали, она не очень умела с ними разговаривать, да и не видела в этом смысла. Они подтрунивали над ней и насмешливо называли «тётенька».

Фанни приходила ради общения с женой брата. Они обе были большие интеллектуалки, запоем читавшие французские и немецкие романы в подлиннике, имевшие одинаковый вкус в литературе, политике и в составлении своего мнения. Обе тонко и со вкусом подшучивали над общими знакомыми. Фанни рассказывала какие-то невероятные для Советского Союза истории про французскую оперу, про Париж, про необыкновенные наряды. Иногда брала с собой несколько тяжелых альбомов в бархатном переплете с пряжками, пахнущих духами и полные тонких дам в огромных шляпах и роскошных платьях, кокетливо позирующих рядом с игральными столиками и белогрудых, напомаженных господ во фраках.

Потом жена брата умерла и маленькая, неизменная Фанни, которая была старше всех, понемногу начала сдавать. Племянник посоветовался с женой и перевез ее к себе.

Она тихонько жила в своей комнате, по давно заведенному расписанию. Перед обедом обязательно обжигала хлеб над газовой конфоркой, чтобы убить микробы, суповую ложку держала в своей комнате под кружевной салфеткой, а в ящике стола долго берегла хороший бельгийский шоколад, отламывая изредка крошечные кусочки. Тихо жила и так же тихо, понемногу уходила…

Перед смертью слегла и перестала узнавать окружающих. Проживала какую-то свою жизнь, медленно протягивая тонкую руку к потолку и слегка улыбаясь краями губ кому-то хорошо знакомому, видимому только ей… Умерла легко, во сне. Просто не проснулась. Такой хрупкий, душистый осенний листок, случайно залетевший из прошлой жизни…..

Она не любила рассказывать о себе, сверстники давно умерли и всем казалось, что она всегда была маленькой, аккуратной старушкой, с батистовым платочком в манжете. Только родные знали, что она была блестящим хирургом, прошла две войны – Финскую и Отечественную. Что проявляла чудеса героизма, вытаскивая на себе раненых прямо под обстрелом. Что самые безнадежные случаи – это ее работа. Что награды не помещаются на одной стороне жакета.

Генерал, которому она спасла ноги от ампутации, искал ее по всему Союзу, чтобы на коленях сделать ей предложение. А она отказалась, потому что ее сердце принадлежало многим людям и своей профессии… Как причудливо жизнь тасует людей в своей колоде. Как часто мы не знаем, с кем рядом находимся. И как нежные, тепличные цветы своими хрупкими корнями держат эту огромную, тяжелую Землю.
@Мила Миллер
Художник Anna Janz

         ЖИДОВОЧКА

Салон самолета. Ночь. Лету до аэропорта в Лоде часа три. Говорит она на  чудовищном сленге, характерном для пограничной полосы между Россией и  Украиной. Но голос ее шепчущий мягок и мелодичен, а потому не вызывает  раздражения.
- Дядю, ты спишь?
- Нет.
- Дядю, а там чего – одни жиды?
- Евреи.
- Так без разницы.
- Есть разница.
- А якая?
- Скоро узнаешь.
Пауза.
- Дядю, ты спишь?
- Сплю.
- Тоды сюда слухай.
- Ну, «слухаю».
- Я ж сирота, дядю. Детдомовская. Папка и мамка в автокатастрофе  сгинули. Я малая была зовсим… Посля у бабки жила отцовой. Злая была  бабка. Ее паралич стукнул, а меня в детдом…. У нас заведующая – Шутова  Катя Ивановна, слышал?
- Нет.
- Ну!.. Всем нам мать родная, нежная такая… Это че, стих?
- Похоже.
- Ну, я даю. Надо бы ей отписать в рифму. Она теперя на пенсии, и  детдома нет. Разогнали нас – кого по родичам, а кого в интернат при  училище. Меня на фрезерное дело определили – ученичкой. В детдоме лучше  было: кормили, та простыни давали, а етом интернате прям на матраце и  спишь, а Гусева на фанерке спала. Говорит, что для спинного хребта, но  врет, потому что хребет – не хребет, а матрацев боле не было… Дядю, да  ты спишь?
- Нет.
- Ты не думай. Я теперя знаю, кто такая. А раньше-то долго не знала.  Зеркало увидела в первый раз в классе пятом. Ну, чтоб с понятием в его  смотреть. Смотрю, вроде рожа у меня не как у всех. Все белявые, а я –  одна чернота, и волос стружкой. В детдоме был у нас один китаеза, а так  все похожие, как родня… Ладно, меня никто сбочь не ставил. Я боевая, сам  видишь… Тут пока…
- Чего замолчала?
- Надсмехаться будешь?
- Ты человек-то хороший?
- Вот этого не знаю.
- Ладно, расскажу… Як засмиешься – отсяду.
- Договорились.
- Ну вот… У нас на территории столбы меняли. Деревяшка-то вся сгнила.  Упал даже один столб… Иду, значит в мастерские, а он на столбе сидит с  «когтями» и свистит, как птица. Так красиво свистит. Стою внизу и  слухаю, не могу дальше идтить, а он посмотрел на меня и говорит весело  так: «Тю, жидовочка!» Испугалась чегой-то и… улет… В субботу гостюю у  директорши нашей – Кати Ивановны. Она мне и казала, что «жидовочка» –  значит евреечка. Я, значит, такая и в документе, и обижаться не надо. А я  и не обиделась. Я тогда совсем не понимала, что люди разные бывают. Мне  сколь было рокив – чуть 15 исполнилось… Этого, с когтями, оказалось,  Женечкой звали. Он меня отыскал через неделю и гуторит, что забыть не  может, что я ему в сердце запала. Любовь, значит. Ему 18 рокив и по  осени в армию, а мне – сам видишь. Только я его тоже забыть не могла, а  все верила, что он возвернется и мне опять те слова скажет. Так и вышло…  Значит, гуляем мы с Женечкой. Я до него нецелованная была зовсим, а  после целованной стала. Я была на все согласная, потому что любовь без  памяти, но боле ничего не хотел, а он гуторил, что из армии возвернется –  в жены меня возьмет по закону, если верность сохраню свято. Он божился,  что другой любви ему не надо. Одна нужна и до гроба… Так … Потом они  пришли, прямо, значит, в интернат: двое: очкастая такая и тощий с  великим носом.
Мы с девчонками как раз бульбы ворованной нажарили, а эти меня в коридор  кличут. Гуторят, что им на меня наш замначцеха показал – Гинзбург Михал  Григорич. Он за училище в ответе был. У него, значит, документы мои и  метричка, где прописано, что мама моя погибшая была еврейской  национальности. Значит, и я такая, и могу ехать в государство Израиль,  там учиться и жить. Я с ими гуторю, а сама думаю – голодной быть, потому  как девки картоху сожрут непременно всю, до корочек… Ни, гуторю, не  могу никуда ихать, потому что у меня парень есть Женечка… Толчемся,  значит, на лестнице, и я им усе про нас. Женечка, пытают, тоже еврей?  Этого, гуторю, не знаю, без надобности было знать. Ты спроси, просят, а  завтра мы возвернемся за ответом… Тут как раз и Женечка. Толчемся,  значит, на лестнице – я и все ему про то. Послухал Женечка и грустный  стал зовсим. Папа, гуторит, у меня осетин, а мамка пополам Россия с  Украиной, а тебе, Анночка… Ты понял, меня Анночкой звать?
- Понял, понял.
- А тебе, гуторит, Анночка ехать в етот Израиль надо обязательно, потому  как здесь не выкорабкаться, даже с «когтями». Там, гуторит, государство  сытое, и о детях забота. Он от соседей слышал и по телеку бачил. Что  бывает террор, так этого добра и у нас хватае… Женечка-то при семье у  него все есть: и соседи и телек. Там, гуторит, ты будешь не сирота… И  простыни, спрашиваю дают? Непременно, гуторит, ты чего плачешь, ты не  плачь… Я ж тебе никакой не помощник. Мне ж в армию, может в Чечню, а там  … Что обо мне думать? Я тогда слезы утерла, за руку Женечку взяла,  девулек всех выгнала… и велела ему меня… чести девичьей лишить – тогда  поеду… Он, значит, в армию свою, а я – в государство Израиль. Правильно?
- Не знаю, Анночка, тебе видней.
- Он возвернется через два года. На столбах посидит, денег на билет накопит и ко мне прилетит. Так?
- Вполне возможно.
- Теперь, дядю, кажи… Женечка гуторил, что в етом Израиле на своем языке говор?
- Верно… Ивритом язык называется.
- А як на ем любовь?
- Ахава.
- Ахава, - тихо повторила Анна, будто примерила на себя это непривычное слово…

Последние 20 минут полета она отсидела молча. Девочка – женщина с  прекрасным лицом юной красавицы из песен мудрого и страстного Соломона.  Внутри Анны пряталось существо, совсем непохожее на ее облик. Как-то  помирятся эти двое? Как поладят друг с другом? Каким встретит эта  необычная девушка своего суженого через два года?.. И встретит ли?
@Аркадий Красильщиков

И кот сумеет узнать, что такое любовь, ласка и забота...



Кот сидел на углу дома, возле самого оживленного перекрестка города. Это был старый, серый кот со слежавшейся шерстью и втянувшимся животом. Он сидел и тянул носом удивительные запахи доносившиеся со всех сторон. Сладко зажмурившись он тихонько мурлыкал. Люди проходили мимо не обращая на него внимания. Некоторые останавливались и смотрели непонимающе. Им казалось странным выражение блаженства на морде старого, тощего кота. Но куда им было понять простую истину.
Маленькая девочка остановилась и открыв свой бутерброд вынула оттуда две маленькие колбаски и положила перед ним. Кот вдруг очнулся и внимательно посмотрел на неё взглядом полным сострадания, он благословил маленькое существо проявившее к нему жалость и отдавшее всю свою колбасу. Пусть она будет счастлива, подумал он. Сегодня ведь все его желания обязательно будут услышаны.
Потом остановилась молодая парочка. Девушка была беременна. Она осторожно присела на корточки и погладила старую, седую голову кота. Он толкнул снизу её ладонь и благодарно мурлыкнул, потом подошел поближе и потерся о ногу. Жаль было бы уходить без этого, подумал кот. Ведь его так редко гладили в этой долгой жизни. Девушка открыла пакет и вытащила оттуда две домашние котлетки. Она положила их рядом с колбаской девочки и погладив его ещё раз встала и парочка пошла своей дорогой.
Кот смотрел им вслед и думал, что среди людей всё таки есть много хороших и что, пожалуй, его жизнь – это не показатель. Ну, не повезло. Но ведь не всем везёт, согласитесь. Есть и те, кто счастлив когда его просто погладят по голове. Кот не притрагивался ни к колбаске, ни к котлеткам. Он не хотел есть. Ему уже было всё равно. Бесконечное чувство голода, преследовавшее его всю жизнь оставило ему последний день в подарок.
Это был самый последний день, и кот вышел не попросить еды или ласки. Он вышел просто попрощаться с этим миром. Ещё раз взглянуть на улицы, проходящих мимо людей. Ещё раз вдохнуть этот вкусный запах наполненный спешащими людьми и отрыжкой машин. Ещё только один последний раз посмотреть и попрощаться со всем вокруг, так и не принесшим ему счастья любви ласки и заботы. И всё равно таким знакомым, родным и близким. Кот смотрел вокруг вбирая в себя эту картину и улыбался. И вдруг рядом присела старенькая женщина.
- Что, старичок, одиноко тебе, - спросила она и кот вдруг посмотрел на неё, словно навёл резкость. - Почему не ешь? - спросила она и пристально взглянула ему в глаза.
Потом вдруг что-то поняла и сказав: “Ну-ка, пойдём”, подхватила его под худое костлявое пузо и понесла. А кот даже не сопротивлялся. Он был удивлён. Ему вдруг захотелось в этот день узнать, что такое ласка и забота. Ведь он тоже имеет право на один. Всего один день. Последний. И он проведёт его не на улице. А дома у одинокой старушки. Которая давно зарекшись подбирать уличных котов опять не сдержала своё слово. А может быть, кошачьему ангелу будет угодно и он подарит коту ещё немного жизни. И кот сумеет узнать, что такое любовь, ласка и забота. А потом уже и не жалко. Честное слово, не жалко. Потому что и ему тоже достанется капелька любви. Вот так.
@Олег Бондаренко

Александр Бирштейн

ИМЕНИНЫ

На свой день рождения мадам Берсон решила разориться на химическую завивку. Вообще-то, день рождения у нас во дворе всегда называли именинами. Знаю, что это неправильно, но все остальные жильцы тогда понятия об этом не имели, а ежели, кто имел, то молчал в тряпочку. В общем, повторюсь: мадам Берсон решила сделать химическую завивку. Некоторые решали этот вопрос просто – накручивали волосы на дефицитные металлические бигуди с резинкой, некоторые просто использовали вместо бигуди газету. Но день рождения! Нет, мадам собралась и пошла на Пушкинскую в парикмахерскую. Знай наших!
По дороге и в долгой очереди она ярко представляла себе, как поразятся соседи, увидев ее в новой, шикарной прическе. Как начнутся расспросы типа: - Роза, шо у лиси здохло? – Как она гордо станет отвечать: - А у меня аманины сегодня! – Люди будут поражаться, поздравлять, а она пригласит – некоторых, не всех, конечно! – забежать к ней вечерком, посидеть за столом, отметить.
А вечером придут гости… Интересно, а что ей подарят? Из экономии, хоть некоторые враги говорят, что из жадности, она давно не отмечала свои именины, поэтому ужасно хотелось подарков. И чтоб много! И обязательно, чтоб цветы! Ей, наверное, никогда не дарили цветы. Вроде, бесполезная вещь и засыхают быстро, а так, наверное, приятно понюхать букет, потом еще, а после поставить его в воду. Ой, а у нее даже вазы никакой нет! Куда ставить цветы? Мадам Берсон беспокойно задергалась, чем вызвала справедливые возражения парикмахерши Фаины.
- Ладно, - решила мадам Берсон, - дома что-то придумаю. В крайнем случае, поставлю в банку. А вообще, могли бы соседи вместе с цветами и вазу подарить. Она видела такую у Бетти, жены Марика- старьевщика. Ваза тонкая такая, разноцветная…
Значит, цветы и вазу она уже почти, что имеет. А что еще подарят? Может, кто-то вспомнит, что она любит слоников? И еще. К новой прическе пойдет очень шляпка с вуалью. Она такую в кино видела. Вот бы кто-то догадался! А если не догадаются, то таких и приглашать нечего! Но как узнать, что у человека на уме? Не пригласишь и… потеряешь ценный подарок.
Мадам Берсон снова беспокойно заерзала. Парикмахерша Фаина угомонила ее и пересадила сушить волосы, для чего надвинула ей на голову огромный эмалированный колпак. Голове мадам стало сразу тепло и уютно. И мысли понеслись еще быстрей.
- Ох, надо же что-то поставить на стол! Сладкий портвейн – минимум две бутылки, селедку, винегрет, другие салаты… А горячее? А колбасу? А сыр? Это деньги, какие! Мало того, что она на прическу потратится, так еще выкладывай целое состояние на угощение!
Мадам расстроилась. Она начала думать, что соседи сволочи, что их подарки гроша ломанного стоить не будут, а она разорится, накрывая стол…
- Куплю торт! – решила мадам, - куплю большой торт, чтоб всем по куску хватило. И чай поставлю, и варенье с прошлого года осталось. Будет сладкий стол! А что такое? Лично она – так празднует. А остальные? Или пусть жрут торт, или пусть уходят. Мадам никого держать не будет!
Успокоившись, мадам дала Фаине закончить прическу, придирчиво оглядела работу, осталась, в целом, довольна и выделила парикмахерше двадцать копеек на чай. А та, паршивка, даже не поблагодарила!
После парикмахерской она пошла в гастроном на улицу Полицейскую, удачно переименованную в Розы Люксембург. В кондитерском отделе, скрепя сердце, купила торт, в бакалейном – цыбик индийского чая.
По дороге домой мадам Берсон, как ни старалась, никого не встретила. Ни на улице, ни во дворе! Она еще постояла с пол часа у парадной, но все, как сказились, куда-то исчезли.
- Ничего! – мстительно решила мадам, - Пожрать сладкого захотите, сразу прибежите! – и пошла домой.
Дома она неуважительно перемыла чашки и тарелки. Потом красиво расставила их на столе. Чайных ложек не хватало. Тогда мадам положила вилки, справедливо рассудив, что торт можно ковырять и вилкой, а чай мешать черенком.
Часов около шести мадам была готова к приему гостей. Завивка, крепдешиновое платье с бордовыми розами…
Но гости что-то не шли…
- Рано еще! – решила мадам. – Пока с работы придут, пока то, пока се, пока принарядятся…
Но и в семь часов никто не пришел.
И в восемь…
Мадам сидела одна за накрытым столом… И вдруг ей так захотелось, чтоб хоть кто-нибудь, пусть самый завалящий, сидел напротив. И подарков не надо! Что она сама себе не может купить подарка? Толкнет что-то на толчке и купит! И слоников, и шляпку! На том же толчке, кстати!
Ходики на противоположной стене показали, что уже девять.
- Ну, что они так копаются? – начала злиться мадам. – Пожалели подарка, так хоть внимание бы оказали!
В пол одиннадцатого она пошла спать. Не спалось. Вдруг ей в голову пришло, что вот завтра она выйдет во двор, люди, наконец, заметят прическу, начнут расспрашивать…
Что она им скажет?

Александр Бирштейн

ГАДАЛКА
Из книжки "Мадам Гоменбашен и я тоже"

Мадам Цырульникова гадала по средам и воскресеньям. Удачно гадала, между прочим. Самое приятное, при процессе всякие гадательные термины не употребляла, а говорила понятным на Молдаванке языком. Не была она и цыганкой, что практически исключало, по мнению клиентов, обман и мошенничество. Тем более, умудрялось такое рассказать о прошлом посетительницы, что люди диву давались. Все в точку!
От желающих, ясное дело, отбоя не было. Народ суетился, требовал еще один приемный день учредить, но мадам отнекивалась, аргументируя высокой нагрузкой и слабым здоровьем. Насчет нагрузки не знаю, но насчет здоровья могу сообщить, что весу в ней было пудов восемь с гаком, а дворового коня Персика не на скаку – куда ему скакать? – а на ходу останавливала легко.
Сам процедура проходил так. С утра дня, предшествующего приему, записывались желающие. Не больше десяти – максимум двенадцати человек. Мадам сурово спрашивала имя, фамилию, адрес, род занятий. После чего назначала время. На сеанс отводилось тридцать минут. Ни больше, ни меньше. По песочным часам, кстати. Ни на какие досрочные вопросы мадам Цырульникова не отвечала:
- Все узнаете на сеансе!
И точка.
Консультаций типа «по-соседски» не признавала. Ни для кого. Даже для жены участкового Гриши. Так что, пришлось ему, как и остальным, платить за сеанс пять рублей. Да-да, пять рублей! Деньги, по тем временам, немалые! Но, если честно, никто из клиентов не считал деньги выброшенными. И прошлое мадам подробно обозревала, и будущее толково объясняла. С советами, кстати. А советы были чудо, как хороши. Все, кто им, на основании гадания, следовал, нарадоваться не могли. Ну, все сбывалось, причем, в лучшую сторону!
Конечно, ей завидовали. Заработок под пятьсот рублей в месяц. Никому такое и не снилось. Знающие люди утверждали, что больше получал только академик Филатов. Сами подумайте: кто всемирноизвестный академик, а кто мадам Цырульникова!
Но зависть людская едкой не была. Мало ли. Сегодня что-то злобное скажешь, а завтра приспичит на сеанс идти. А мадам-то все знает. Откажет в сеансе. Что тогда делать?
Но вот наступало время приема и люди робко подтягивались к крыльцу мадам Цырульниковой. Первая посетительница заходила в квартиру…
Да, кстати, почему, собственно, посетительница? Да потому, что к мадам ходили, в основном, женщины. Нет, конечно, попадались и мужчины, но эти исключительно смелые экземпляры были немногочисленны и почти растворялись в толпе женщин.
Ну, вот. Входила, значит, посетительница в полутемную комнату. Шторы задернуты, только на столике подле стула мадам настольная лампочка свечей в двадцать пять горит. С другой стороны столика стул для посетительницы. И все! Никаких тебе черепов, сушеных змей и прочей экзотики.
- Фамилия? – строго спрашивала мадам. – Имя? Отчество?
Уточнив анкетные данные, мадам разрешала посетительнице сесть и приступала к процессу. Из выдвинутого ящика стола доставалась колода…
Нет, давайте я вам на конкретном примере все покажу.
Вот пришла только что к ней Зоя Кирпичева, что аж с Госпитальной. На вопросы анкетные ответила, пять рублей авансом выдала…
Распечатала тогда мадам колоду и давай тасовать. Минут пять тасует.
- Потерпи, - говорит Зое, - девочка. Карты, они терпение любят!
Потом положила колоду перед Зоей, велела произвольно три карты добыть и ей, мадам Цырульниковой, не глядя отдать. Посмотрела на карты и Зое с укоризной такой:
- И не стыдно?
- О чем вы? – теряется Зоя.
- А воду кто в постель подливал? Ты ж не писалась в кровать, а притворялась, чтоб из детсада скорей выгнали!
- Я с мамой хотела жить, а не в саду… - признается Зоя. А потом спохватывается – да про это ж никто и знать не мог, кроме мамы. А мама с гадалкой этой даже незнакома… Чудо!
Дальше про школу речь пошла. И про кнопку химичке гадалка вспомнила, и про Игоря, с которым на лестнице Зоя целовалась. Сейчас не поцелуешься. Живет Игорь этот в городе Чебоксары, где, сволочь, после армии оженился.
А мадам, изложив все это, тем временем спрашивает:
- Что из будущего узнавать будем?
И сама предложила:
- Может о Ваньке Рыбальченко что-то узнать, девонька, хочешь?
Зоя от удивления только головой кивает. Надо же…
- Сядет твой Ванька, как пить даст, сядет не через неделю, так через две. Так что ты забудь о нем поскорей!
- Как сядет? – выдохнула Зоя, - Он же жениться обещал!
- Не успеет… И вообще надо получше знакомства на танцах завязывать! Вот Сережка-студент, чем не кавалер. И сохнет по тебе…
- Какой-то он мелкий…
- Зато инженером станет, семью прокормить сможет!
- И то верно… - соглашается пораженная ясновидением Зоя.
И уходит, озадаченная и благодарная.
А Ваньку таки посадили через десять дней! Представляете?
А Зоя вышла замуж за Сережку. А тот возьми и стань начальником цеха на мелькомбинате. Живут теперь замечательно.
Ну, как после такого к мадам Цырульниковой народ еще пуще не потянется. И шли, шли к ней Светы, Вали, Любы и даже сама Рахиль Абрамовна!
Ну, вот, прием мы вам описали. Обозначили, так сказать рабочий день мадам Цырульниковой. А остальные дни? Что она в остальные дни делала?
Про все дни не скажу, а про один из них попробую. Про тот день, когда шла запись на прием. После записи мадам собиралась на Привоз. Ну, вот такое у нее мишигине было, записала людей, взяла кошелку и на базар. В любую погоду! Ежели кто в спутницы навязывался, отшивала. Мол, надо походить, подумать, гадательной энергии набраться.
Шла, короче, одна. И вправду на Привоз. Только… Заходила в центральные ворота на Преображенской, тогда имени Советской Армии, и тут же выходила через ворота, что на Эстонскую ведут. Прямо против входа в зоопарк. Вот туда мадам Цырульникова и намыливалась.
Шла мимо клеток с обезьянами, мимо слона шла, всяких там львов с тиграми игнорировала. Короче до вольера с белым медведем доходила мигом. А там, за вольером в кустах скамейка имелась. А на скамейке, кто бы вы думали? Угадали! Конечно, мадам Гоменбашен! Как без нее?
Мадам Цырульникова подсаживалась, доставала список пациентов и отдавала мадам. Та читала, кивая головой. Мол, эту знаю, и эту… Бывало, конечно, что и мадам Гоменбашен информацией не располагала. Редко, но бывало. Раза три за все время.
- Ты этот клиентка перенеси! – требовала мадам.
Так и делали…
Обычно же, мадам все знала. Еще бы. И не только прошлое и настоящее, а и насчет будущего ясную картину обрисовывала. Чтоб все хорошо да удачно было.
Гадалка все записывала тщательно и разборчиво. Ведь это предстояло выучить!
Потом шел расчет. По два рубля за клиента.
Мадам Гоменбашен деньги брала. Немного тратила на себя, на названных внуков – Шурку и песика Тему, а остальное раздавала таким же одиноким старикам, как и она сама. На одежку, на лекарства, а, иногда, и на хлеб…
И все были довольны.
Даже мы с вами, но уже сейчас. Не так ли?

Возраст – это ужас!

Опять читаю в глянце: «В свои 50 она выглядит на 30». Типа восторг. И который раз думаю: а что же позорного в пятьдесят выглядеть на пятьдесят? На хорошие, честные пятьдесят. Красивые пятьдесят. Нормальные пятьдесят. Нет, блин, возраст - это какой-то стыд и срам. Что не утверждается прямо, но обязательно подразумевается. Мы любой возраст как бы уважаем, но давайте, мадам, сбросим лет двадцать, а? Как-то приятнее нам всем будет от этого. Не получается? Тогда проходите, мадам, не задерживайтесь. Нам требуются молодые. Ваши морщинки никого тут не радуют.
Все помешались на молодости. Готовы выпрыгнуть из старой кожи, в надежде, что появится новая. Лет в сорок многие женщины буквально сходят с ума. Начинают вытворять с собой что угодно, лишь бы никто не дал им этот «страшный» возраст. Похоже на истерику: «Я еще юная, юная, юная!».
У меня есть знакомая, вполне светская дама, мы знакомы давно. И как-то, лет десять назад, заговорили об уколах и пластике. Элла улыбнулась: «Слушайте, Алексей, ну это же смешно – гнаться за юностью. Я никогда с собой ничего не делаю». Мне очень понравилось ее здравомыслие. А спустя пару лет мы встречаемся, смотрю: она явно лицо «обработала», глаз у меня наметанный. И между делом опять завожу разговор о погоне за юностью. Элла все так же улыбается: «Нет, я никогда!». То есть просто врет. Какие-то дурынды, мол, колются и подтягиваются, но только не я. А сама впала в то же безумие. Потому что не хочет выглядеть на пятьдесят, а хочет на тридцать, потому что у нас тупой и безжалостный культ юности.
Только вот какая фигня. Со всеми уколами и приколами ты все равно будешь выглядеть на пятьдесят. Ну хорошо, на 49 с половиной. И никакой трагедии в этом нет, живи себе и радуйся, много есть кайфов в любом возрасте. А если увлечешься этой погоней, всей этой пластикой, то будешь выглядеть на уродливые пятьдесят. От тебя уже будут шарахаться.

Но все адски хотят юности. Все хотят называться «девушками» и не иначе. Будто после сорока жизни нет, могильный сумрак.
Косметологи мне рассказывали, что сейчас на уколы ботокса подсели девчонки, которым по 25 лет. Двадцать пять! У них еще очень гладкая кожа и веселые глаза, но они считают, что появились морщины, грядет ужасная старость, доктор, срочно укол!
Вот это наша страшная эпидемия, а не какой-то там коронавирус. Эпидемия истерической юности.
Возраст – это просто тотальный кошмар. Журналы, телепрограммы и инстаграм-жрицы громогласно трубят: «Да! Только молодость! С морщинами ты никому не нужна!»
Женщины запуганы, сидят по салонам, трясутся и молятся: «Господи, избавь меня от лишних двадцати лет!».
Фотошоп и фильтры теперь главные друзья женщин. Они мусолят свои фотки до состояния глянца, когда узнать невозможно уже. Дико смешно и жалко их всех.

…Однажды я говорил с Изабеллой Росселлини, спросил о пластических операциях. Надо заметить, что Изабелла выглядела тогда на свои честные шестьдесят. Хотя вроде мегазвезда, уж может себе позволить. Но совершенно меня обворожила, влюбила в себя.

Она была чуть насмешливой, раскованной, безумно обаятельной. Она сказала, что не делала никаких операций, никаких уколов и вообще ей это странно. Понимаете, говорит, ну в 60 я буду выглядеть на 50, допустим. А в 80 тогда я должна выглядеть на прекрасные 70? А в 90 на чудесные 80? «Ну глупость же какая-то!». Она засмеялась. Как свободная женщина. Счастливая тем, что у нее есть. Тем, что было.
Да, Изабелла, да! Глупость, полная глупость. Даже хуже. Но кто вас услышит?

Молодость у нас теперь как паранойя. Как диктатура. И она всё агрессивнее, всё навязчивей. Все комичней и отвратительней.

Александр Бирштейн

КУПИТЕ… БУБЛИКИ…

Ночь надвигается,
Фонарь качается
Фонарь качается
В ночную мглу.
Оп-панаа… В Одессе опять поют сестры Бэрри. Сколько лет? Сколько зим? И где? На углу Театрального переулка и Екатерининской, из окна дома с голыми мальчиками на карнизах доносится:
… А я несчастная - торговка частная
Стою и бублики здесь продаю…
Нашли место… Да-да, именно: нашли место! Наверное, тысячи и тысячи одесситов знают, причем точно, что как раз, напротив этого дома, на Екатерининской, 6, делали самые лучшие в мире бублики.
Меня несчастную - торговку частную
Да в ночь ненастную ты пожалей.
Вот дура! Иметь такие бублики и быть несчастной!
Стеклянная, мутноватая, но все же прозрачная стена отделяла пекарню от магазинчика. И видно было, как работники вертят колбаску из теста, склеивают бублик и кидают их в чан с маслом, потом надевают на «шпагу» и вываливают бублик в маке или кунжуте, рассыпанным на фанере и укладывают на противень, а когда он заполняется, в печь. Бублики на прилавок попадали горячими… Да что на прилавок. Я успевал их домой горячими донести.
А запах!
Когда пекли бублики на Екатерининской, люди на Канатной и Херсонской, Новорыбной и Успенской поводили носом и говорили одно слово:
- Бублички!
Да-да, именно – бублички!
… Купите бублики, горячи бублики.
Купите бублики, да поскорей!
За эти бублики платите рублики…
В детстве бублик стоил полтинник. Мама давала мне, семилетнему, два рубля и посылала за бубличками. И хоть это было довольно далеко, я никогда не отказывался. Через мост на Кангуна, по Кангуна до Дерибасовской, потом через проходной двор пароходства на Ласточкина, оттуда через Пале-Рояль в Театральный переулок и… Вот он, магазин! И… очередь! Всегда! За бубликами!
В начале пятидесятых «Булочных» не было. Имелись магазины с суровым названием «Хлеб». Но за хлебом очередей уже не водилось. Приходи и покупай. В некоторых местах, например, на Лизогуба, хлеб продавали на вес. А это значило, что к буханке полагался довесок, который с удовольствием съедался по дороге домой. И никто за это не ругал!
Но хлеб – это хлеб. Конечно, вкусная штука, особенно с постным маслом и горкой сахарного песка сверху. Но и сахар-песок тогда был дефицитом. Сахар продавался «головами» - большими коническими кусками, которые сперва рубили ножом на части, а потом кололи на мелкие кусочки специальными щипцами. Чай пили вприкуску, зажав кусочек сахара между нижней губой и зубами и цедя жидкость сквозь него.
Отвлекся… Повторюсь: за бубликами была очередь. Но в ней было мало старушек и инвалидов, которые преобладали в других очередях, зато много пацанов и девчонок со всего города. И еще. Очередь за бубликами была веселой. Там не ругались! Это вам не очередь за тем же сахаром-песком или коровьим маслом, когда не больше полкило в одни руки и люди готовы друг друга убить. В этой очереди стояли все: и дети – лишние руки – лишние граммы, и взрослые, и старики, и инвалиды. Инвалидов было много, очень много, и никаких льгот им не полагалось. А потом часть инвалидов куда-то увезли… И их не стало…
…Отец мой - пьяница,
За рюмкой тянется.
А мать- уборщица. Какой позор!
В очередях за едой дрались. Могли и убить. Я помню, как в очереди на Греческой забили насмерть вора. Люди расталкивали, отшвыривали друг друга, чтоб иметь возможность лишний раз ударить. Приехала милиция. Толпа расступилась. Я очень хотел посмотреть на убитого, но бабушка не позволила.
…Сестра- гулящая,
Тварь настоящая,
А братик маленький - карманный вор…
А в очереди за бубликами не ссорились, а, наоборот, шутили.
И сами бублики были маленькими горячими солнышками. И, как солнышко, согревали.
Сколько лет прошло, а стал вспоминать про бублики, а на душе тепло-тепло.
…Купите ж бублички,
Горячи бублички,
Гоните рублички
Сюда скорей…

Александр Бирштейн

ЭКСПЕРИМЕНТ

Эксперимент оказался неудачным с самого начала. Еще счастье, что я уговорил Вальку кинуть карбид не сразу в уборную, а сперва провести испытание на выварке с мыльной водой, которую Матусовичи выволокли во двор. Моня Матусович добывал оттуда белье, а его супруга развешивала его на веревке. Развесив свои причиндалы, Матусовичи ушли, а выварка с мыльной водой осталась. Не барское это дело, видать, вылить эту самую выварку в канализацию. Вот мы и кинули туда парочку кусманов карбида. И удалились в сторонку для наблюдения и фиксации последствий.
Сперва ничего не было. Даже скучно стало. Потом появились бульбы. Они выпирали из воды и лопались. Сперва бесшумно, потом как-то причмокивая, потом… Потом жидкость в выварке забурлила и стала выплескиваться на землю. И, при этом, «пахнуть».
- Матусовичи двор воняют! – возвестила мадам Берсон, вывалившая во двор с поганым ведром. Ей, наверное, было лестно, что запахи ее ведра Матусовичи все-таки перешибают. Или, наоборот, обидно.
На клич мадам Берсон откликнулись соседи. В самом деле, это же не «Вперед, в атаку!», а что-то конструктивное.
Что интересно, ни мной, ни Валькой никто не заинтересовался. И мы сидели себе на пожарной лестнице на уровне второго этажа и наблюдали. С интересом, между прочим.
Выскочившие на шум Матусовичи, не нашли ничего лучшего – вот идиоты! – как схватить свою выварку и опорожнить ее в дворовую канализацию.
Вот, когда забурлило!
Вот, когда запахло!
Мгновенно во всем разобрался участковый Гениталенко, запретивший курить и приказавший лить воду в канализацию. Тем временем, из канализации стали вырываться бурлящие фонтанчики. Так что, участковому подчинились беспрекословно и поспешно. Через некоторое время извержение и бульканье закончились. Не дрожжи, чай, кинули.
Так что, пришла пора разбираться.
Собственно, и так ясно было, что выварка и вода в ней принадлежали Матусовичам. Стало быть…
- Но кто-то же кинул в выварку карбид! – защищался Матусович и шарил глазами вокруг.
Нас он не видел. Мы сидели выше его взгляда и спускаться, пока, не собирались.
Зато нас видел негодяй Межбижер, выглянувший в свое окно. Увы, он жил на втором этаже, так что, мне удалось встретиться с ним взглядом.
Межбижер сделал вид, что интересуется исключительно погодой, и скрылся в окне. Зато вскоре появился во дворе и стал что-то нашептывать соседям. Репертуар его стал ясен сразу после того, как граждане стали задирать голову, глядя на нас. А Гениталенко неуверенно предложил нам слезть.
- На родину, ребята! – воззвал он.
Но мы, пока, предпочитали эмиграцию.
- Неохота, дядя Ваня! – сообщил я. – Отсюда вид хороший!
- И шо ты видишь?
- Например, Межбижера в гробу… - начал я.
- А карбид в выварке? – встрял Матусович.
- Это ваша выварка и ваш карбид…
- А еще пионер! – горько разочаровался во мне и вообще во всем поколении Матусович.
- Как наденешь галстук – береги его… - поддержала мужа мадам Матусович.
- Он ведь с вашей мордою цвета одного! – удачно срифмовал я.
Соседи обрадовались и поддержали:
- Зачем к детям пристаете, ироды? Сидят тихо, слава Богу, никого не трогают!
Вот, что значит репутация!
С тем соседи стали расходиться.
А Матусович остался. Он сел на брезентовый стульчик под пожарной лестницей и сделал вид, что читает газету.
В принципе, прошло то время, когда я боялся подниматься высоко по пожарной лестнице. Так что, путь на волю через крышу и чердак был свободен, но мне интересно было понаблюдать.
Если бы не Валька.
- Я писать хочу! – заныл он.
- Писай! – разрешил я.
- Я стесняюсь!
- Тогда не писай!
- Но я хочу-у!
Конкретный разговор, правда?
Не найдя во мне сочувствия, Валька обратился к Матусовичу:
- Дядя, я писать хочу!
- Так слезай, деточка, и пописай в уборной! – сладко предложил Матусович.
И Валька поверил.
Он сидел на две перекладины ниже меня, и я не успел его перехватить.
Надо ли говорить, что при приземлении он был немедленно схвачен за ухо и обозван негодяем?
- Это все он, он! – заверещал Валька, показывая на меня.
Друг, называется! Но он был тут же наказан за предательство, ибо уписался.
- И с тобой тоже такое будет! – пригрозил мне Матусович.
Матусовичей во дворе очень даже не любили. Поэтому, когда я во весь голос завопил:
- Изувер! Милиция! Детей калечат! – люди, выскочившие на шум, сказали Матусовичу много добрых слов.
Под шумок, слез с лестницы и я. Более того, подошел к Матусовичу и залихватски спросил:
- Ну?
Матусович сделал вид, что принюхивается и – тварь лживая! - заорал:
- От тебя разит, как и от твоего друга!
- Это я до вас случайно дотронулся! – обрадовал я весь двор.

Александр Бирштейн

А У КОЛЬЦА…

У Межбижера украли полотенце. Вафельное, почти белое. Межбижер его сам стирал. И вот, вывесил сушиться на веревочке у себя на галерее, правда, прищепкой не прищемил, а потом смотрит – полотенца-то и нет. Огорчился Межбижер такой подлости людской. А потом еще больше огорчился. Это, когда увидел свое полотенце в роли половой тряпки перед дверью мадам Берсон.
И решил Межбижер отомстить.
И написал мелом на двери мадам Берсон: - Тут живет дура!
И сделал это печатными буквами.
Такая реклама мадам Берсон пришлась не по душе. И она очень захотела узнать имя диверсанта. Но ничего лучшего не нашла, как таскать всех подряд до своей двери, с целью по почерку определить автора. Поэтому все и убедились в полной правоте анонима. Что же касаемо почерка, то, повторяю, Межбижер писал печатными буквами. Это сразу же дало простор соседям для сведения счетов. Например, тетя Аня охотно назвала автором тетю Марусю. Тетя Сима имела претензии к тете Ане. Ну, и так далее.
Мадам Берсон сунулась, было, к тете Марусе, но та аргументировано отвела от себя все подозрения:
- Роза! Я же тебя всегда и всюду адиёткой называю! А быть адиёткой хуже, чем дурой!
И все.
И нечем крыть.
Но мстить-то надо!
И мадам Берсон выбрала тетю Аню. Возможно, даже, из соображений безопасности. И увела у нее одну калошу из той пары, что стояли у дверей специально для похода в сортир. Жестокая женщина! Мало, что лишила тетю Аню возможности оперативно отреагировать на потребности организма, так еще подложила калошу к двери дяди Марика. А тетя Аня ее там увидела…
Короче, приходит дядя Марик домой, пытается вставить ключ и… ни в какую! Забита бумагой замочная скважина! Пока выковыривал, говоря плохие слова, пол двора сбежались. Посмотреть, послушать, посоветовать, как водится… Тут уж дядя Марик загорелся жаждой мщения. И так он эту бумажку вертел, и эдак. Никаких следов! Разве что, слегка колбасой пахнет. А кто во дворе по колбасе? Ясное дело – его жена Бетя и Накойхеры. Ну, Бетя собственную замочную скважину забивать не стала бы… Значит, Накойхеры! Сема ворует колбасу на мясокомбинате, его жена ее продает соседям. Все сходится!
И у Семы запылал почтовый ящик вместе с газетой «Знамя коммунизма».
Сема сразу подумал на мальчишек.
А потом передумал, потому что, подошел к нему Межбижер и, как показалось Семе, ехидно спросил, какие новости. И, что в газетах пишут, спросил.
На следующий день с веревки Межбижера пропали его кальсоны…
……..
Обнаружив пропажу, Межбижер не стал доискиваться виноватого, а пошел проторенным путем. То есть, пошел к двери мадам Берсон и написал:
- Тут живет адиётка!
Таким образом, он, якобы, убил двух зайцев. И отомстил обидчице, и навлек подозрение на тетю Марусю. Правда, в спешке, мел рядом оставил.
Мадам Берсон, обнаружив лозунг, обиделась и побежала к Марусе, чтоб изобличить ее, можно сказать, документально. Но дверь же с собой не попрешь! На беду мадам Берсон мимо пробегал пионер Додик. Глянул оком отличника на надпись, взял мел и ошибки исправил.
Еще и подчеркнул.
Еще и оценку двойку выставил.
И пошел себе по своим пионерским делам.
А тут мадам и Марусю приволокла. А Маруся возьми и обидься. Мало того, что незаслуженно обвинили, так еще и любимое слово исковеркали!
Разбушевалась Маруся.
Испугалась мадам Берсон. Стоит, лепечет, что это не она. Ну, Маруся и сама догадалась, что мадам Берсон из адиётки идиоткой себя делать не станет. Оставалось найти кого-нибудь шибко грамотного, чтоб поквитаться.
Перебрали они всех жильцов. Тот грамотный, но живет в другой парадной, тот в парадной нужной живет, но на работе мается… Так что, по всему выходило, что отвечать тете Симе придется.
Она и ответила. Когда смогла из дома выйти. А не могла долго. Ей в ручку двери палку вставили, так, что эту самую дверь открыть никакой возможности не было. Вот и орала тетя Сима из окна на весь двор:
- Соседи, ратуйте!
Но никто ее спасать не побежал, потому что, во-первых, кому интересно переться на третий этаж ради тети Симы, а во-вторых, если б кто и собрался, то Маруся его бы отговорила. Или заговорила. Что одно и то же.
Так что, разорялась тетя Сима добрый час. До первых пионеров-тимуровцев, что из школы поперли. Они-то ее освободили.
Тут жажда мщения у тети Симы взыграла.
Марусю и мадам Берсон она сразу отбросила, ибо, пока она орала, они во дворе крутились, а не прятались. Тетя Сима бы обязательно спряталась. Что она и сделала, когда облила зеленкой бежевую дверь дяди Марика.
Тогда зеленый цвет был не столь популярен, как сейчас. Так что, дядя Марик очень огорчился. Кроме Семы Накойхера подозревать ему было некого.
- Из-за какой-то газеты так испортить дверь! – возмутился дядя Марик.
Ответить тем же мерзавцу-Накойхеру дядя Марик не мог, ибо Сема жил в коммуне. Не должны же страдать остальные 14 соседей. Тем более, если они объединятся…
И дядя Марик пошел к сержанту Гениталенко и рассказал ему, что за Накойхером следят. По всей видимости, работники ОБХСС.
А Гениталенко озадачился. Если ОБХСники Накойхера накроют, то это большой минус ему, Гениталенко. В своем собственном дворе не выявил расхитителя! А еще участковый!
А зачем советской власти нужны такие участковые?
Имелось два варианта:
А) самому арестовать Накойхера;
Б) предупредить его.
К чести Гениталенко, он выбрал второй вариант.
И настали для Семы черные дни. Мало того, что воровать больше возможности не было, так еще и оглядывался постоянно и вздрагивал. И думал:
- Какой гад заложил?
Впрочем, думал недолго. И ежу ясно, что кроме Межбижера некому.
Ну, дальше вы догадались. В крайнем случае, додумаете.
А я спешу. Обедать зовут.

Александр Бирштейн

ЧИЖИК

Мать у парня умерла родами по дороге в эвакуацию. Побежала из эшелона на станции за кипятком, а тут и время рожать приспело. Ни помощи, ни… Умерла, короче. Но ребенка – мальчишку – родила. Орал он так, что пол эшелона сбежалось.
- Ну-у музыкальный! - сказал кто-то. – Вот это – голосина! Жаль пацана… Не жилец он без мамки!
А он почему-то выжил. Привезли его в приемник, записать как-то надо, а откуда он, как зовут неизвестно. Так и фамилию получил от какого-то шутника или шутницы: Гдетыбылов. А от такой фамилии до клички Чижик расстояние и вовсе незначительное.
Так и остался Чижиком. И в детдоме, и уже в Одессе, когда его тетка нашла и из детдома забрала.
Чижик так Чижик. А он и не спорил. Делов куча. Тем более, и вправду чижик. Маленький, круглый, певучий…
Правда, когда подрос, стал водку пить. Не на Фонтанке, как питерцы уверяют, а на Фонтане. Он там жил. На десятой станции. А что делать? Тогда все пацаны водку пили. Хотя… Какие-там пацаны? Война и по ним прокатилась. Одни в оккупации оставались, такого насмотрелись, что страшнее «Вия» истории рассказывали. Они видели, как убивали людей. А разве такое забудешь? Кое-кто даже привык… Другие эвакуации хлебнули. С бомбежками, голодом, смертями, похоронками… Не позавидуешь.
Но никто и не завидовал.
Так что Чижик оказался в надежном окружении. И будущее казалось и ему, и остальным очень даже простым.
Поучиться, пока не надоест. Ну, допустим, семь классов. Потом работать… Или воровать. Это уж как получится. Хотя, воровать лучше. Если поймают – тюрьма. Не поймают – армия… А там…
Ну, дальше он не заглядывал.
Только…
Пили они как-то на берегу. Кто-то из корешей откинулся, вот и отмечали. Ну, а где пьют, там или поют, или дерутся. Но подраться не успели. Потому что Чижик запел.
И все!
И все варежки пораскрывали. Только и шептали:
- Еще… Еще…
А он пел. И землянку, и гоп-со-смыком, и темную ночь…
Милиция пришла, чтоб эту толпу хулиганов разогнать и… заслушались милиционеры. Люди же! И тоже, вместо «ррразойдись!», «еще!» шептали.
Так Чижик прославился.
Теперь ни одна компания без него не обходилась.
- Пой!
О том, чтоб обидеть или просто зацепить Чижика и речи не шло! Порвут! Попишут так, что мама не узнает. Тем более, на него серьезные люди западать стали. Не шпана какая, по «хулиганке» пару лет отмотавшая, а воры настоящие, зоны да штрафбаты прошедшие.
Кормили парня. Вернее, подкармливали. Пригодится. Тем более, голосистый…
Как-то сидел Чижик на пляже с однолетками, на гитаре играл да «Рио-Риту» пел.
И попался на уши администратору филармонии Мише Гайдамаку. А Миша, что к чему, слету ловил. Упал он на Чижика и сходу на работу стал фоловать.
- Какая работа? – Чижик отмахивается. – Лето же, пляж, девочки…
- Шо тебе трудно час попеть за пять красных?
Ну тут Миша Чижика убил. Пятьдесят рублей за час баловства? Под настоящую музыку?
Ударили они по рукам. Мол, придет завтра Чижик на работу в филармонию оформляться.
А там выступления…
Гастроли…
Другие города…
Конкурсы…
Только ничего этого не было.
Потому что пошел Чижик в тот же вечер с фартовыми ребятами магазин брать. Там их всех милиция из автоматов и положила. У милиции приказ был: в месячный срок преступность в городе одолеть!
А против приказа куда попрешь?

Александр Бирштейн

Думаю о том что сегодня день ухода великого как по мне человека. у меня есть старый рассказ о нем. трудно но помещаю его. вспомните кто знал о нем. кто не знал узнайте. он того стоит.

ВСЕМИРНОИЗВЕСТНЫЙ

Что Вольф Мессинг знаменитый и т.д., во дворе узнали все. Еще бы, об этом грамотным и даже полуграмотным сообщила афиша, приклеенная на столбе перед домом. Хочешь, не хочешь, а прочтешь:
- Вольф Мессинг – знаменитый, всемирноизвестный (да, так и было написано!) иллюзионист.
Так что, надпись читалась на одном дыхании. Так же, как и приписка:
- А Валька ананист (и эта надпись воспроизведена точно!).
Сначала мои соседи на выступления этого самого иллюзиониста идти не собирались. Во-первых, они видели одного иллюзиониста в парке Шевченко, а во-вторых, они уже были в филармонии, и там им не понравилось.
Так что, судя по всему, гастроли Вольфа Мессинга прошли бы без участия тети Маруси и компании. И как бы он это пережил? Но скрипач из оркестра этой самой филармонии Фельдман, умудрившийся побывать на репетиции иллюзиониста, начал рассказывать о нем такие чудеса, что ему абсолютно никто не поверил. Ни единому слову! Поэтому, в назначенный час вся компания была в зале, причем, далеко не в последних рядах.
При этом, все скептически улыбались и делали вид, что забрели сюда совершено случайно. Шли мимо и…
Концерт начался неожиданно. На освещенную сцену, под нерешительные аплодисменты вышел тощий, небольшого размера, худой и пожилой еврей. Руки его слегка тряслись, а волосы были вздыблены. Зато, глаза сверкали. В общем, великий и известный вид имел не генеральский.
- Холоймыс на ватине! – молвила мадам Комбайнерова. Как видите, за те несколько лет, что прожила она в нашем дворе, мадам вполне овладела государственным языком этого самого двора.
Произнесла она это негромко. Но гастролер услышал и поманил ее на сцену. Мадам идти не захотела, но почему-то пошла. За ней на сцену попали, как потом выяснилось, против своего желания, еще несколько человек, в том числе и сам товарищ Гробостроев. Кстати, начальник главка. И Комбайнерова. Комбайнеров ринулся скорее за ним, чем за женой, но его, пока, не пустили.
- Вы еще выступите! – пообещал ему Мессинг.
Пока же, все, вышедшие на сцену были назначены какими-то животными. И началось…
Кто-то пытался взлететь и кукарекал, кто-то полз по-пластунски, изображая змею… После каждого «номера» Мессинг освобождал «актера» от его обязанностей и отпускал в зал.
Мадам Комбайнеровой выпало быть свиньей. Ох, как будто она в этом образе и родилась! Ее номер встретили прямо-таки овацией. Что интересно: возвращаясь в зал, мадам не понимала, почему ей так бурно хлопают.
Но муж ей все рассказал! Не без удовольствия.
Наконец, на сцене остался только товарищ Гробостроев, назначенный собакой.
Ох, что он вытворял! Это только товарищ Комбайнеров знал, что ничего нового. А зрители? О, они получили полное удовольствие и от лая, и от визга. А когда товарищ Гробостроев стал вынюхивать ножку рояля, все затаили дыхание. Но сполна насладиться залу не дали. Не успел Гробостроев задрать в нужном месте ногу, как его освободили.
И опять овация!
Только Межбижер не хлопал. Он писал.
- Что это было? – спросил Гробостроев, проходя мимо Комбайнерова.
- А-а, еврейские штучки! – дипломатично ответил тот.
И опять иллюзионист услышал.
- Попрошу на сцену! – воззвал он к Комбайнерову и глянул тому в глаза.
Невидимая сила поволокла товарища Комбайнерова пред светлые очи всего зала.
- Еврейские штучки, - говорите? – переспросил высоким голосом Мессинг. – О, сейчас все увидят настоящие еврейские штучки!
- Семь сорок! – объявил фокусник залу. – Исполняет товарищ… Комбайнеров!
Не успел Комбайнеров удивиться тому, что гастролеру известно его имя, как ноги сами пустились в пляс, а изо рта вырвалась мелодия, которая, чего греха таить, в исполнении Комбайнерова звучала несимпатично. Но как он плясал! Весь зал, даже сержант Гениталенко, словно в едином порыве, стали прихлопывать в такт.
Но вот танец закончился, и Комбайнерову разрешили вернуться на место. Сделал он это с трудом, ибо в проходе его останавливали зрители явно семитского происхождения и с чувством жали руку. Удостоился он рукопожатия и от товарища Гробостроева.
- У меня бабушка тоже еврейка! – шепнул при этом Гробостроев.
Но Межбижер услышал и занес в блокнотик и «еврейку», и «тоже».
А выступление Вольфа Мессинга продолжалось. Он называл числа, записанные желающими на заветных бумажках. Перемножал и делил их по желанию зала, нашел часы, украденные прямо перед концертом у одного завмага. При этом нашлось дело и сержанту Гениталенко, арестовавшему вора и охранявшему того до приезда наряда.
Потом артист объявил, что станет угадывать мысли. И пошел по залу в поисках желающих. Но тех, пока, не было.
Дядя Петя, твердо знавший, что никаких мыслей у него не имеется, сидел, в отличие от соседей спокойно, даже безмятежно. Как вдруг Мессинг взял его за руку.
- …… мать! – подумал дядя Петя! – Ни … себе!
- Стыдно так выражаться, молодой человек! – ответил артист.
- А я что? – испугался дядя Петя.
- Сейчас, вроде, ничего! – ответил Мессинг.
- Так на…, то есть, зачем меня в фокусе показывать? – взмолился дядя Петя. – Лучше ее! – и он скосил глаз на тетю Риву.
- Ой, боюсь, что тогда вам не поздоровится!
Дядя Петя испугался и совсем сник. Иллюзионист сжалился и отпустил его руку. Но тут же взял за руку тетю Марусю.
- Задумайте что-то! – попросил он ее. – Впрочем, вижу, что давно задумали. Тогда пошли?
И Маруся пошла за ним. Вернее, это иллюзионист пошел за тетей Марусей.
И дошли они до Межбижера. И тому стало страшно. И он лихорадочно жевал вставными зубами свои записи. Когда Маруся с Мессингом приблизились уже вплотную, Межбижер сглотнул последний комок.
- Записки в животе читать трудно! – сказал артист Марусе, - Но вы правы – этот человек сволочь.
- Я буду жаловаться! – хотел завопить Межбижер, но почему-то передумал. И вопить, и жаловаться.
- Вы довольны? – спросил Мессинг у Маруси.
- Еще как! – ответила та.
В зале не совсем поняли, что произошло, но неуверенно захлопали.
А потом настала очередь мадам Берсон. Вернее, сперва тети Ани. Она вызвалась спрятать какой-то предмет так, что фокусник ни за что его не найдет. Предметом этим она избрала обыкновенную копейку, а местом хранения ягодицы мадам Берсон. Нет, не подумайте чего. Просто, копейку тетя Аня подложила под саму мадам. Та поерзала для удобства и застыла. Тогда из-за кулис позвали иллюзиониста. И повторилось то, что и с Марусей. Мессинг взял тетю Аню за руку и повел ее по залу. При этом приговаривал:
- Что-то вы жадная. Нет, чтоб хотя бы рубль положить…
Тетя Аня начала плести что-то насчет низкой зарплаты уборщицы.
- Это на трех-то работах?
Тетя Аня сразу пожалела, что вызвалась в участники.
Тем временем, подошли к мадам Берсон.
Та сидела, как каменная баба у археологического музея.
- Мадам, встаньте! – предложил артист.
Но мадам решила не вставать до последнего.
Вдруг она почувствовала, что у ног ее копошится мышь. Мадам издала вопль, который потом позаимствовала сирена с «Титаника» и вскочила.
Мессинг взял монету и показал ее залу.
Зал зашелся в овациях.
Концерт закончился. Домой шли притихшие.
- Как у него получается? – спросила тетя Рива у тети Маруси.
- По-моему, он и сам этого не знает! – ответила тетя Маруся. И зачем-то добавила: - Бедный…
На этом выступлении Вольфа Мессинга побывал и я. И запомнил. Наверное, на всю жизнь. Много позднее, читая в журнале «Москва» роман «Мастер и Маргарита», запнулся на сцене в варьете. Я четко знал, что почти все уже было, причем, на моих глазах. Но мне так не хотелось сравнивать взъерошенного старого еврея и блистательного Воланда.
Может, это только мои догадки?
Но смотрите: Мессинг – Мессир…

ПИСЬМО УХАЖОРУ 

 Я бы вышлa зa вaс зaмуж, Николaй Пeтрович, eсли бы вы соглaсились нaвещать мeня пaру рaз в нeделю — один рaз в будний дeнь и один рaз в пятницу или в субботу. И еще по прaздникам. В прaздники чeловек не должeн оставaться один, это грустно. 
 Paз в мeсяц мы могли бы ходить в тeатр, джaз-клуб или в магазин Икеа, купить там какой-нибудь красивый тазик и пообедать в тамошнем ресторане, потому что у них вкусные фрикадельки с брусничным соусом.
 Летом мы обязательно поехали бы в отпуск, я хочу побывать в Праге, Вене, в Брюгге и недельку пожить в Амстердаме. 
 Tакже я хочу поплавать в каком-нибудь море.
 Hо вы, Николай Петрович, козлячья морда, на это ведь не согласитесь. Bам ведь нужно борщ, телевизор, каждое утро кашу, каждый вечер ужин, минет и вообще где-то жить. 
 Tак что, любезный Николай Петрович, прошу Вас пересмотреть свои консервативные взгляды на брак как на ячейку, в противном случае — идите нахpен. 


 Art Delirium #genius #

Александр Бирштейн

HOMO FABER?

Заказанное такси стояло у парадной. Водитель уложил сумку в багажник. Сокольский сел и расстегнул куртку – в машине оказалось тепло.
- Где едем? – спросил водитель.
Что вы хотите – Одесса!
- В аэропорт! – отозвался Сокольский и прикрыл глаза. Можно и подремать. Что-то стал он худо высыпаться. Ворочается, ворочается, а когда, наконец, заснет, буквально сразу же надо вскакивать на работу. Эх… А ведь еще недавно – в экспедиционные годы мог засыпать мгновенно и спать стоя, лежа, сидя, даже на ходу…
Не открывая глаз, Сокольский радостно улыбнулся. Но спохватился: чему радоваться-то? Тому, что превратился в очень и очень немолодого и насквозь положительного мужчину более, чем средних, лет? Сказал бы тогда кто-то, что так будет…
- Да никогда! – ответил бы Левка. – Да ни за что!
А Сокольский тут же присоединился бы.
- Тот случай! – сказал бы он. – Это не для меня!
Впрочем, Левка, если судить по его звонкам и мейлам, до сих пор тот еще ходок. Во всяком случае, баня и девочки ждут Сокольского на Левкиной даче сразу по приезду.
- Я тебя встречу, поедем ко мне, а там барышни уже и баньку спроворят… - убеждал Левка.
- Что за барышни? – поинтересовался Сокольский. – Опять на улице девок снимаешь?
- Ну, уж нет! - запротестовал Левка. – Зачем? Есть телефон, по которому просто можно позвонить. И высказать пожелания. Я тебе дам его на всякий случай!
- Конечно! – ответил Сокольский, но только для того, чтоб подыграть другу.
Сколько ж они не виделись? Сокольский открыл глаза и пошевелил губами. Выходило, что лет пятнадцать. Точно! С трассы Сокольский ушел, когда еще пятидесяти не было, а сейчас… Да-а, летит время…
В аэропорту народу имелось немного, и аэропорт от этого казался большим и гулким. В накопителе Сокольский подошел к бару и – по традиции! – заказал чашечку эспрессо. Да-да, по традиции! За границу он летал дважды в год. На две недели в Израиль. И еще на две недели в Испанию… А перед полетом всегда выпивал тут чашечку кофе. Красиво, да?
В самолете тоже все было, как обычно. Немножко подремал, выпил стакан сока, предложенный стюардессой, позавтракал… Вернее, поковырял пластмассовой вилочкой в невкусной самолетной еде.
Едва выйдя в зал прилетов, он сразу увидел Левку. И поразился: Левка не изменился ни капельки.
- Ты совсем не изменился! - сказал он, обнимая друга.
- Ты тоже! – соврал Левка.
Но Сокольскому все равно стало легко и приятно.
Потом они довольно долго ехали на дачу, и Левка рассказывал о внуках и о работе.
- Вот, кстати, все твои бумаги! – сказал он, доставая одной рукой папку из бардачка. – Договор уже подписан, печать стоит. Поставите свою и вышлете наши экземпляры!
Ничего себе! Сокольский-то приготовился к уговорам, высиживанию в приемных, даже к какому-то, едва заметному, но чувствительному унижению, а тут… Фирма, где процветал Сокольский, на все сто… - да какие сто? – на тысячу процентов зависела от поставок Левкиной фирмы. Нефть, знаете ли… Привезя такой договор, Сокольский мог рассчитывать… Да на все мог рассчитывать Сокольский. На все!
- Левка! – только и сказал он. – Спасибо тебе! Ты друг! И больше, много больше, чем гений!
- А то ты не знал! – засмеялся Левка.
У ворот дачного коллектива имелась охрана. Но ворота сразу отворили. Левкина дача оказалась о трех этажах с подвалом-гаражом. В подвале стояли две небольшие машинки – Фольксваген и Тойота.
- Это девочек! – объяснил Левка.
Сокольский только присвистнул:
- Серьезные девочки!
- Нормальные!
Комната Сокольского оказалась на втором этаже. Комната… Хоромы!
- Вот так и живем! – заулыбался Левка. – Располагайся, бери, что нужно, и спускайся вниз. Примем по опередивчику – так Левка испокон веков называл самую-самую первую рюмку – и в баню!
- Про опередивчики я уже забывать начал! – засмеялся Сокольский. – Моторчик ни в дугу!
- Да ладно тебе! – не поверил Левка. – Ты ж самый здоровый из нас был!
- Ага… Тут ключевое слово «был!»…
Баня располагалась в саду за домом. Из трубы над баней шел густой и светлый дым.
- Береза и еловые шишки, - принюхавшись, определил Сокольский.
- Помнишь… - похвалил Левка.
Девушки оказались просто загляденье! В коротких туниках из махровых полотенец, под которыми не было ничего, молоденькие и невероятно аппетитные. Сокольский аж облизнулся.
- Света! – представилась одна.
- Лина! – назвалась другая.
С именем Лина у Сокольского многое было связано, поэтому он сразу решил, что девушка будет принадлежать именно ему.
- Хоть ненадолго… - почему-то с печалью некоторой подумал он.
В баньке девушки распустили полотенца-туники и сели на полку, скрестив ноги. Лина оказалась прямо против Сокольского, и он не мог отвести взгляд от того, что видел.
Заметив, куда смотрит Сокольский, Лина поощрительно улыбнулась и придвинулась ближе. Так, чтоб не касаться друг друга телами, но быть близко-близко.
Потом было купание в пруду, чай, снова баня и, наконец, застолье. Лина все время оказывалась рядом и желание, наполнявшее Сокольского стало стремительно перерастать в вожделение.
А Левка, между тем, взялся говорить тост. Он называл Сокольского своим спасителем и добавлял, что никогда, ничего не забывает.
- Ты помнишь, что сегодня мой второй день рождения? – вдруг спросил он. – И не только…

продолжение следует...

И Сокольский вспомнил, что именно в этот день, но много-много лет назад он действительно спас Левке жизнь. Они выехали тогда на трассу чтоб запустить, наконец, отремонтированную катодную станцию. Ну, и чтоб поговорить, наконец. Между ними уже несколько времени стояла женщина. Стояла и улыбалась, и, словно, оценивала, и… В общем, надо было поговорить. Они и начали… Вдруг Сокольский, который был лицом к газопроводу, увидел, что метрах в ста от них воздух над трубой заколыхался.
- Бежим! – заорал он, но Левка не понял.
- Что? Что? – спрашивал он, внезапно сбитый с мысли.
Над трубой взмыл высоченный столб песка. Убегать было поздно, и Сокольский просто сшиб Левку на землю и закрыл его собой. А еще через мгновенье прогремел взрыв. Песок, камешки, глина обрушились на них. А потом достал жар. Смешно, но Сокольский, который закрывал Левку телом, отделался царапинами и ушибами. А Левку вырубил какой-то обломок, угодивший в голову. Сокольский взвалил Левку на плечи и попытался идти. Но понял, что и идти, и тащить Левку ему не по силам. Тогда он пополз с Левкой на спине. Жар, нестерпимый жар не отпускал, а, наоборот становился еще пуще. Но Сокольский полз и полз. Сперва вверх к вершине бархана, потом вниз… Когда пополз вниз стало уже полегче. И уверенность пришла, что не напрасно трепыхается. Что помрет не в этот раз. Да и Левка…
Когда дополз до машины, посадил Левку на песок, прислонил к колесу ЗИЛа и полез за водой. Потом, превозмогая желание напиться первым, стал лить воду Левке на голову. И Левка пришел в себя!
- Что это было? – спросил он.
- Гроб с музыкой!
Часа через полтора подъехали аварийные машины. Их поздравляли, называли везунчиками, а Левка плакал и всем-всем рассказывал, как Сокольский закрыл его собой, а потом тащил по пескам к машине. И Таньке тоже, ибо она, конечно, примчалась и все смотрела и смотрела на Сокольского удивленными глазами.
Ночью она пришла в гостиницу и тихонько поцарапалась в двери. И увела Сокольского с собой…
- Лучше бы ты оставил меня там умирать! – сказал наутро Левка. И добавил: - Я тебе этого никогда не забуду!
Забыл… Ишь, как распинается, а какую встречу закатил!
А тогда они недолго проработали вместе. Левка вскоре перевелся в управление, потом подался на Север… Перезванивались. У каждого была семья… Изредка пересекались на совещаниях в Москве. Левка никогда не звал Сокольского к себе домой. То одно, то другое говорил, но не звал…
А потом Москва перестала быть их общей столицей, совещания прекратились. Остались звонки, в основном, на дни рождения и на праздники. Левка вошел в совет директоров фирмы, от которой зависело все в служебной – а иной и не было! – жизни Сокольского…
- Ну, что, передохнем? – наконец спросил Левка. И Сокольский с Линой пошли наверх, причем, Сокольский так радовался, что шагал через ступеньку. Раздухарился!
В комнате Лина скинула халатик, легла поверх одеяла и с улыбкой стала смотреть на Сокольского. Он опустился рядом. Его руки стали жадными-жадными, а лицо горело.
- Лина! – шептал он. – Лина! У меня маму тоже звали Полиной!
- А я не Полина! – отстранилась от него девушка.
- Как? – не понял Сокольский, - Лина – Полина…
- А я Соколина! – с вызовом сказала девушка. – Да-да, Соколина! И в паспорте…
Это было невероятно!
- Женись на мне! – единственный раз попросила тогда Танька. – Я тебе дочку рожу! Линку… А полное имя дам – Соколина. Соколина Сокольская…
- Ну, ты же знаешь, что я женат, что у меня сыновья…
- Я пошутила! – сказала тогда Танька.
Пошутила! Пошутила! Пошутила!
- Ну, что же ты? – спросила Лина притягивая его к себе.
И он вдруг спросил:
- А как звали…, зовут твою маму?
- Танька! Ну, Татьяна! – ответила девушка.
С медициной в поселке было налажено отменно. Скорая появилась минут через десять. Кардиограмма, уколы, измерение давления, капельница… Инфаркта не было. Обыкновенный спазм.
- Перегрелся в бане! – предположил врач. Наверное, так оно и было.
Потом скорая уехала, а Сокольский, напичканный препаратами, уснул.
А внизу в гараже, девушки рассаживались по машинам.
- Молодец, Наташка, хорошо сработала! – похвалили Левка лжеЛину, протягивая ей дополнительную купюру.
- Хорошо-то, хорошо, а если бы дедушка загнулся?
- Но не загнулся же! – похлопал ее по попке Левка.
Утром Сокольский проснулся совсем новеньким и попросил Левку отвезти его в аэропорт. Билеты были только бизнес-класса, но кого волнуют такие мизерные расходы?
В салоне Сокольский оказался один на целый ряд. Это обрадовало. Можно было подумать, оценить ситуацию. Конечно, надо, надо было задать Левке один единственный вопрос:
- Теперь ты доволен, отомстил?
Сокольский знал – знал! – что Левка женат на Таньке, что именно поэтому никогда не приглашал его к себе домой. Знал, что Танька родила Левке двух сыновей, а дочек у нее не было никогда. Знал…
Откуда?
А с кем, по-вашему, он дважды в год ездил отдыхать за границу? На две недели в Израиль. И еще на две недели в Испанию…

Александр Бирштейн

ВИТА? МИНЫ!

У него было выражение лица такое, словно вместо заказанного мороженного крем-брюле ему принесли селедку иваси с луком.
Его гость вольготно расположился в кресле и закинул ногу за ногу.
- Ну, и чем вы можете быть мне полезны? – спросил гость.
- А кто вам сказал, что я могу быть вам полезен?
Гость назвал имя, и сразу лицо хозяина сделалось вполне деловым.
- Я вас слушаю.
- У меня есть аптеки. Много. Почти все в городе. И… они прогорают!
- Конкуренты?
- Нет! – рубанул гость кулаком воздух. – Попробовали бы! У конкурентов еще хуже! Просто, люди перестали лечиться! Не хотят думать о себе!
- А может цены на лекарства выше их возможностей?
- Даром лечиться – лечиться даром! – изрек гость очередную банальность. – Аренду плати, зарплату плати, за товар плати… Никакой прибыли!
- И чем я могу помочь?
- Сделайте мне прибыль!
- Каким таким образом? Купить у вас аспирин по спекулятивной цене?
- Нет! Вы должны придумать метод!
- Я никому ничего не должен!
- Это будет оплачено!
- Как?
- Пять процентов от прибыли.
- Я за копейки не работаю! И я не знаю, какую вы ждете прибыль. Может, предел ваших мечтаний пять тысяч семьсот гривен…
- Миллион! – молвил гость. И добавил: - Долларов!
- То есть, вы, не зная, как это сделать, жаждете получить прибыль в миллион долларов. Да, кстати, за какое время?
- Две недели меня бы устроили.
- Меня тоже. Но из расчета сорока процентов.
Сошлись на тридцати.
Теперь уже вопросы задавал хозяин.
- Скажите, каким препаратом вы затоварены в избытке?
- Аскорбинкой… - начал перечислять гость.
- Стоп! Стоп! – этого достаточно! И много ее у вас?
- Очень! – с болью произнес гость.
- Скоро не будет хватать.
Гость засмеялся.
- Это? Это в каждой аптеке есть. Это даже в больницах есть!
- Плохо! Надо выкупить!
Когда гость ушел, хозяин походил по комнате, останавливаясь, потом возобновляя ходьбу.
- Некрасиво и стыдно порядочному аферисту применять дважды один и тот же метод! – укорил он себя. А потом развел руками:
- А что делать?
Потом он сел за стол и начал обзвон. Сперва телевидение. Каналов было много, владельцев всего два. Договориться удалось быстро. Потом были разговоры со смотрящими за каналами. Там он уже приказывал. Суть приказов сводилась к тому, что надо срочно ввести в сетку вещания сообщение главного эпидемиолога города. Это сообщение повторять каждые три часа.
Разговор с редакторами газет тоже был несложен. Много СМИ и… те же два хозяина. Но два! Все-таки демократия!
Тут хозяина кабинета осенило. Он ринулся к телефону и набрал недавнего гостя.
- Марлевые повязки есть?
- Есть… - растерялся гость, - но мало…
- Скупите у конкурентов! Срочно!
И трубка была повешена.
Остался звонок главному эпидемиологу.
- Вовчик, привет!
- Привет! – обрадовался Вовчик. Он знал, что такие звонки сулят прибыль.
- Ты знаешь, что на наш город надвигается страшный грипп?
- Я? – поразился Вовчик. – Не знаю…
- Знаешь! – уверил его наш герой. – И поэтому ты очень встревожен!
- Встревожен? – обиделся Вовчик. – Не то слово! Я был бы просто в панике, если бы не долг перед людьми!
- Как приятно говорить с умным человеком!
- Взаимно!
- Слушай, а как называется этот грипп?
- Да-а, задача. Свиной был, птичий был… Слушай, пусть будет черепаший!
- Черепаший? Да, такого еще не было! Пойдет! Что еще?
- Ну, во-первых, вспомни, что жрецы майя, перед тем, как предсказать конец света, изобразили в каменной своей записи черепаху, изрыгающую скелеты. Ученые разгадали, что это значит…
- И что?
- А то, что конец человечества придет от черепахи, убивающей все живое. Как теперь выяснилось, гриппом!
- Здорово! А что дальше?
- А то, что их ученые буквально перед самым концом света обнаружили противоядие!
- Да? И что это?
- На календаре майя смертельная черепаха окружена скобками, причем, последняя скобка перевернута. Вот так
- ( черепаха(!
- И что это значит?
- Ученые столетия бились над этой загадкой. И она, наконец, разгадана, причем, нашими учеными! Скобки – это не скобки, а витамин С.
- То есть? Витамин С спас человечество, спасет он и наш народ! Он, слава Богу недорог и есть в наших аптеках! Ну, а на всякий случай и про марлевые повязки не забудь!
- Ясно! – бодро ответил Вовчик и помчался на ТВ. Время поджимало.
Не через две недели, а дней через десять недавний гость сидел в кабинете нашего героя и деловито отсчитывал пачки с долларами. В каждой было по десять тысяч, а всего пачек оказалось сорок.
- Прибыль оказалась больше, а я честный человек! – сообщил гость.
- Я это учту! – серьезно пообещал хозяин.
Уже уходя, гость замялся у порога.
- У меня… это… еще слабительного много…
- Умоляю, не принимайте сразу все! – пошутил хозяин.

Моя бабушка старая и очень больная женщина.
По крайней мере, она мне об этом постоянно напоминает, когда ей нужно поломать мои планы. Вот и сегодня ее взволнованный голос в телефонной трубке вытряхнул меня из постели.

- Мне срочно нужна твоя помощь! - заявила бабуленция вместо приветствия.

Как оказалось, ей с утра пораньше приспичило мотнуться на рынок за всевозможными продуктами. Оказывается, к ней проездом решил нагрянуть какой-то старинный приятель, и бабушка решила его встретить “как полагается у нас в Одессе”. Моя помощь предполагалась в виде бесплатной тягловой силы.

Когда я попыталась перенести мои “тимуровские” обязанности на более позднее время, мотивируя это тем, что я вчера занималась до половины ночи, моя беспощадная бабуля выдвинула главный аргумент:

- Ты таки хочешь,чтобы я надорвалась с этими сумками. А ведь я старая больная женщина и мне еще нужно готовить небольшой перекус для голодного мужчины… А если со мной что-то случится? А я ведь еще даже завещание не написала.

Зная, что бабушкин “небольшой перекус” легко может накормить свадьбу средних размеров, я сдалась. Заставить старушку тащить самой эти тюки с продуктами было бы действительно бесчеловечно.

На рынке, бабушка разошлась вовсю. Она покупала все, что видели ее глаза - зелень, фрукты, свежую рыбу… Я безропотно складывала покупки в большую тележку на колесиках, которую предусмотрительно прихватила с собой.

— Что вы мне подсовываете этот баклажан? Если он и был когда свежим, то лишь месяц назад. Вы хотите, чтобы икра из этого баклажана воняла плесенью? Я, может быть, плохо вижу, но очень хорошо нюхаю. И мой нос мне подсказывает, что из этих баклажан лучше готовить пенициллин, чем икру…

Бабушка лукавила. Видела она ничуть не хуже, чем я.

— Зачем вы принесли сюда эту камбалу? Ее нужно было тихонько похоронить, а не выдавать за свежую рыбу. И уберите эту селедку. Она была бабушкой, когда я еще в девках ходила!

Продавцы пытались оправдываться, но на все у бабушки был железный ответ:

— Пытаясь обмануть старую больную женщину, вы сильно рискуете своей репутацией. Если не на этом свете, то, как минимум, на том, на который я скоро попаду. Поверьте, я найду, что там о вас рассказать!

В итоге бабуля получала на руки самый лучший и свежий товар. Тележка потихоньку наполнялась. Неожиданно, когда я уже думала, что список покупок подошел к концу, бабушка резко развернулась в сторону тряпичных рядов.

- А теперь, мне нужно купить новое белье, - заявила она.

— Постельное? - спросила я.

- Постельное тоже, но потом. Сначала - нижнее!

- Зачем тебе новое нижнее белье? - опешила я.

Бабуля посмотрела на меня, как на недоразвитую и снисходительно пояснила:

- Девочка, когда к тебе в гости приезжает одинокий интересный мужчина ты должна быть во всеоружии. Мало ли что может произойти! Не хватало, чтобы я в самый ответственный момент краснела за свои старые трусы.

И моя старая больная женщина бодро потрусила в направлении кружевного белья…
@Ирина Подгурская