Уголок читателя - 3

«Конь Буян, детишки, Афанасий». Рассказ в наших традициях



На зелёном полотне земли, какое бывает  всегда, и во все времена долгожданным тёплым или дождливым, но всегда покуда существует наша красавица Матушка – Земля,  именно долгожданным летом. Стоял сильный, молодой конь Буян. Был он чёрно – коричневого окраса. Пасся Буян на довольно большой лужайке, длинная верёвка к которой конь был привязан, позволяла ему вольготно гулять, щипать траву, да смотреть добрыми, благодарными  глазами на людей.  И совсем не было понятно, почему хозяин назвал коня Буяном, ведь конь был настолько добрым, что многие старушки переехавшие из деревни жить в город,  глядя на него говорили:
— Вот бы пожить хошь маненько. На эдаку животину добрую полюбоваться, деревню помянуть.
Рядом стояли два девятиэтажных  и один десятиэтажный, дома. В них как водится в нашей жизни, жили взрослые и дети. Одна девочка Даша,  каждое утро просыпалась в восемь часов утра, и бежала к коню, чтобы с ним поздороваться, и красивый конь, опускал свою красивую голову, тем самым, здороваясь с девочкой. Потом прибегали её друзья, Яна, Андрей и Марат. Каждый доставал из кармана  то конфетку, то яблоко. Конь подходил к детям, аккуратно брал из их рук гостинцы, и быстро их съедал. Даша говорила вслух:
— Ну, вот чего так взрослые долго спят, надо Буяна кормить, а они самые настоящие засони, спят и спят.
Потом глубоко вздохнув, девочка добавила:
— Наверно на работе устают.
Рядышком стояла строящаяся уже много лет частная зубная поликлиника. Это было строительство зубного врача Михалыча. И хоть другие зубные врачи стали давно богатыми, Михалыч не стал. Жалел людей, знал, что у земляков маленькие зарплаты, и брал с них за лечение меньше чем другие врачи. А эти самые богатые врачи, злились на Михалыча, за это вот доброе дело. Так вот, конь Буян, был конём Михалыча. Зачем он его купил, он, и сам толком не знал, всем говорил, что для внуков, но те были ещё  маленькими. Михалычу было уже далеко за шестьдесят, а вот внуки были у него совсем крошечными, потому что сыновья его женились поздновато.  Пожилой врач решил, что пусть тогда дети родного посёлка радуются коняжке. К тому же рядышком со строящейся больницей была большая лужайка, вот он и привязал коня, как оказалось на радость людям. В наше современное время две тысячи девятнадцатого года, в магазинах было много еды. Люди её конечно же покупали. И вот к часу дня к коню направлялась прямо таки целая делегация взрослых. Были это старенькие бабульки, два деда, и конечно же  дети, которых наконец – то, вечно ворчливые родители отпустили погулять. Несли они Буяну конфет, яблок, печеньки, словом, кто что мог, то и несли. Кормили его с рук, радовались этому, обсуждали, какой красивый конь. Один дед встрепенувшись изрёк:
— Были когда – то и мы рысаками. В деревне бывало не слазили с коней, умные они животины, чего там говорить.
Все ведали, что это конь Михалыча. Все были его пациентами, и  знали, что другие врачи злились на доброго врача. А этот самый врач, уезжая по делам, всегда знал, что коняжка его будет сыта, потому, как доктор ведал ещё, и о доброте поселкового народа, да к тому же любил читать русскую классическую литературу. На вопросы, почему он много читает, отвечал просто: « Как – то нравиться мне это дело, там же наша жизнь описана, а самое интересное, жизнь наших русских людей, которые жили до нас».
У Михалыча был покос, он уезжал на две недели косить сено, потому, как держал корову. Очень хотел старый врач, чтобы его внуки пили натуральное молоко. Дети, а это были два сына, тоже выучились на зубных врачей. Стали строить отец и два сына одноэтажное здание, на месте бывшей тридцать третьей столовой, которую давно разобрали. Кто постарше ещё помнили, что при строительстве Братска, хлеб в столовой был бесплатным. Здание было уже под крышей, вставлены новые пластиковые окна, внутри делался ремонт, но вот с бумагами, была огромная канитель. Потому, и не открывалась эта зубная больница. Ведь в стране нашей живут не только взрослые и дети, а ещё и чиновники. Вот эти самые чиновники, и не давали доброму доктору, открыть добрую больницу…
Дядя Афанасий, проснувшись в понедельник, понял, что после дачных посадочных работ он сегодня не работник. Но вот решил, чтобы день прошёл не напрасно, сделать своей жене Ирине окрошку. Зашёл к своей старенькой маме Анастасии Андреевне за квасом. Почему же зашёл? Потому как мамочка его накануне сказала:
— Вот ещё на квас деньги тратить, сами  испокон веков делаем, заходи сынок.
Вот и пошёл Афанасий к маме за квасом. В их посёлке, один армян открыл магазин под названием: «Советский Союз», а на стенах магазина, были  изображены из прошлой жизни страны, известные люди,  на пример был изображён Леонид Ильич Брежнев. Но не только это привлекало покупателей. В этом магазине были немножечко снижены цены на макароны, консервы, хлеб, сок, и ещё на что – то. Купив огурцов в этом магазине, которые тоже были подешевле, Афанасий направлялся к стареньким двухэтажным деревянным домам, где он жил в двухподъездном, восьмиквартирном доме. Проходя мимо двух девятиэтажных домов, где в проёме в любую погоду дул всегда ветер, Афанасий полез в карман, потому что испугался, не потерял ли ключи от дома. Ключи, слава Богу, были на месте, и именно в этом проёме, где всегда дует ветер, у него из кармана упала конфетка. Этими конфетами его угостила подруга жены Ирины, Татьяна. У Татьяны заболел муж воспалением лёгких. А была пора посадки картофеля. Афанасий с женой Ириной помогли Татьяне посадить картошку. Они давно дружили семьями. Второй сын Татьяны учился в другом сибирском городе на фельдшера, старший же сын был инвалидом,  третий сын  Михаил учился в старших классах, сам спахал огород, а вот младшенькая дочка их Дашка, тоже помогала маме чем могла. И пока Афанасий, Ирина и Татьяна, садили огород, Дашка отварила им картошку, и запекла в духовке курицу.  Татьяна во время посадки всё бегала, и набирала в бочке пепла, они весело разговаривали с Ириной, и за дружной работой, большой огород был посажен за два часа.  И вот Татьяна насыпала Афанасию целый карман конфет. Почему же она их насыпала? Потому, что Афанасий любил кисленькие карамельки с лимоном, и апельсином, а ещё они жевались, словно магазинная жвачка. Афанасию нравилось, что их не надо выплёвывать как жвачку, эти конфеты растаивали во рту, и как ему всерьёз казалось, помогали пищеварению. Вот одна из подаренных конфет и вывалилась на асфальт. Подобрав конфетку, Афанасий поглядел на строящийся из красного кирпича храм «Преображения Господня». Помолился, и вдруг на лужайке увидел красивого – прекрасивого коня,  зрение у него было плохое, и Афанасий решил подойти поближе к коню. Вся команда детей к тому времени была в сборе. Дядя Афанасий спросил, как зовут детей, они живо отрапортовали: Даша, Яна, Андрей и Марат. Афанасий, вспомнив о конфетах спросил:
— А ест ли конь конфеты?

Даша тут же громко – прегромко, звенящим молодостью голосом сказала:
— Конечно ест.
Афанасий, опустив сумку с припасами для окрошки, протянул детям конфеты. Даша сразу развернула конфетку, и дала из рук Буяну. Конь аккуратно слизнул конфетку, и девочка весело закричала:
— Смотрите, смотрите, он улыбается.
Афанасий, который сам не так часто улыбался,  спросил:
— Как же ты поняла, что конь улыбается?
Девочка, вовсе не задумываясь, ответила:
— Да как же, видите, он зубы показывает, это же он улыбается.
Афанасию, очень понравилось, как конь слизнул конфетку, он спросил у Даши:
— А можно я дам конфетку? Он меня не укусит?
Даша улыбнулась в ответ:
— Да что вы дядя Афанасий, Буян будет только рад. Буян и сам не знал, что он сладкоежка, а мы ему подсказали.
Афанасий развернул конфетку, и дал коню. Буян привычно  слизнул конфету, а Афанасий на крохотное мгновение ощутил ладонью руки, что – то приятное, подивился, как же быстро исчезла конфетка.
Вдруг мальчик Андрей спросил:
— Дяденька, а у вас нет ещё таких конфет, я сам такие люблю.
Афанасий раздал все  конфеты. Оказалось, что не только конь Буян любил конфеты, дети тоже любили конфеты. И быстро, быстро их съели. Теперь на лужайке валялись обёртки от конфет, и Даша вдруг сказала:
— А Буян фантики тоже ест.
И не успела она это сказать, как Буян, и вправду слопал  все фантики. Даша, вздохнув глубоко, добавила к сказанному:
— Ну как же, фантики – то конфеткой пахнут, вот он их и ест.
Вдруг Андрей снова сказал:
— А вот в Осиновке тоже кони гуляют, там одна злая коняга есть, а Буян добрый.
К ним подошёл мальчик, назвался Стёпкой, и стал доставать из карманов печеньки, и давать коню. Печеньки все покрошились, и потому кормление замедлилось. Видя такое, Марат сказал:
— Теперь я тоже буду разминать печеньки, так дольше кормишь, а то конфетки отдал, и он сразу их языком слизнул.
Стёпка вывернул карманы, и от туда посыпалось сладкое крошево. Конь подошёл поближе, и слизал с зелёного полотна земли это самое крошево. Марат глядя на это снова сказал:
— Всё теперь только печеньки в карманах буду таскать.
Подошёл другой мальчик, он никак не назвался, просто протянул яблоко Буяну. Все обернулись, потому, как за мальчиком бежала его мама, громко говоря:
— Так вот куда яблоки исчезают. Я каждый день покупаю по килограмму, и не поняла, куда они пропадают. Затем подойдя поближе, и видя, как Буян ест яблоко, успокоилась, и даже улыбнулась. А мальчонка, и рад, глядя на мамину улыбку, гроза отошла, теперь ему не попадёт, и мамочка разрешит ходить к красивому Буяну.
Поглядев на всё это, и порадовав свои подслеповатые глаза, Афанасий поплёлся до дому готовить окрошку. Думал он по дороге вот о чём: « В этой самой тридцать третьей столовой двадцать девять лет назад была их с Ириной свадьба. Народу было на ней около ста человек, а может и больше, широко тогда заводские мужики гуляли свадьбы, а он и был самым настоящим заводчанином.  Вспомнил, и своё барачное детство, как каждый раз мама оставляла ему рубль, чтобы он пообедал в этой самой тридцать третьей столовой. Обычно они ходили втроём, три друга: Афанасий, Эдик и Вадик. Но однажды они с Вадиком почему — то не зашли за Эдиком. И вот когда они обедали в столовую вбежал Эдик, был он сильно обижен за то, что за ним не зашли. И проходя с подносом еды возле друзей, он даже не сел с ними за один стол. Лицо его при этом было злое. Быстро помирились друзья. А  память столько лет хранит это всё в Афанасьевом сердце. И вот теперь на месте бывшей тридцать третьей столовой почти построена зубная больница. Молодец Михалыч, чего там говорить, и конь Буян дивно красив»…
Недавно приехал с вахты старший сын Афанасия Виктор, сообщил родителям, что собирается увольняться с работы, и уже были написаны, и отданы начальству заявления об уходе.   Они с другом Михаилом  уже пять лет работали на дорожном строительстве инженерами. Иркутскую область, и Читинскую исколесили за это время вдоль и поперёк, познав строительство дорог, живя, и греясь в вагончиках с буржуйкой, а не в чистеньком кабинетике. И совсем недавно перешли в организацию, которая занимается контролем качества дорог. Вышестоящее начальство сказало им, чтобы они подписали документ о принятии в эксплуатацию моста. До этого они сами построили с десяток мостов, и знали, что мост построен, мягко говоря, некачественно. Словом не подписали друзья документ. В сердцах друг сына Михаил сказал:
— Да что же они делают, люди могут погибнуть. Пусть увольняют, не подпишем документ.
И вот вырисовывалась такая картина, что за правду пострадали инженеры, оказалось не нужны нынче нашей стране честные инженеры. Афанасий с женой Ириной, конечно же загрустили. Младшего их сына Сергея забирали в армию. Повестка уже лежала на столе. И от всех этих мыслей на Афанасьевой голове добавлялись седые волосы, но всё же добравшись до дома, с готовя окрошку, перекрестившись на иконы, Афанасий глубоко вздохнув вслух сказал:
— Хорошо, что Буяна с детишками встретил…
Рано утром просыпается посёлок Гидростроитель. Взрослые, как и заведено в нашей всамделишной жизни спешат на работу.  Так как лето уже наступило, дети к своей огромной радости уже не ходили в школу, а вот дети которые ходили в детский садик, по – прежнему посещали его,  хотя было лето. Многие ребятишки даже злились, вот – де, школьникам везёт у них каникулы, и они могут поиграть на улице, и покормить Буяна, а нам надо в садик идти. Но так думали те детишки, кто был в старших группах детских садов. Младшие по счастью не расстраивались из – за этого, потому что были маленькими. Так вот, каждое утро, когда просыпается посёлок, на лужайке рядышком с девятиэтажными домами пасётся конь Буян, и это всё действо просто волшебно и прекрасно…
@Анатолий Казаков

ИЗ КНИЖКИ "Я И ПАПА" ПРОВЕРКА

Александр Бирштейн

Когда от моих бесчинств родителям окончательно стало невмоготу, когда многочисленные соседи ультимативно потребовали не выпускать меня во двор без конвоя, когда моя слава хулигана перевалила через мост и люди из десятого номера специально ходили на меня посмотреть, - отец стукнул кулаком по столу и сказал:
– Хватит!
Я не возражал, ибо занят был разборкой трофейного будильника с двумя звоночками на корпусе. Колесики от будильника очень хорошо изображали волчка, да вот беда, закончились. Поэтому пришлось взяться за будильник, который до этого вполне исправно служил родителям вот уже четыре года.
Ободренный моим молчанием, отец сообщил маме и бабушке, что завтра же пойдет к заместителю командующего по тылу и добьется для меня места в знаменитом окружном детском саду, что на Канатной угол Базарной.
Бабушка отвернулась, словно говоря, что иного она от зятя и не ожидала. А мама начала, было, уговаривать отца повременить, ибо я, конечно, больше не буду… Но вдруг прервалась, грозно вопросив:
– А что это ты делаешь?
– Работаю! – буркнул я.
Как раз в это время будильник рассыпался на всякие мелкие детали.
– Этот ребенок сведет меня в могилу! – трагическим голосом произнесла мама. – Он сломал наш будильник!
– Ну и что тебе за это сделать? – спросил меня папа.
– Ничего! – подсказал я ему оптимальный способ наказания.
– Ох, и всыпал бы я тебе… – размечтался папа.
– Не смей бить ребенка! – хором исполнили мама с бабушкой.
– Понял? – спросил я у папы.
Остаток вечера я простоял в углу, уныло воя – так положено! - и ковыряя пальцем обои. А дня через три мне было объявлено, что с завтрашнего дня поступаю в детский сад, где буду находиться с восьми утра до шести вечера, завтракать, обедать и полдничать там, а также днем спать. Ни одно из перечисленных мероприятий энтузиазма во мне не вызвало, поэтому я попробовал отказаться, заявив, что так и быть готов идти в эту проклятую школу, а в детский сад не хочу.
– В школу в четыре года не берут! – сказала мама.
– Тебя не спрашивают! – ответил мне папа.
– Пусть папа пойдет к заместителю командующего по тылу и добьется, чтоб меня взяли в школу! – ответил я маме. А папе отвечать демонстративно не стал.
Наутро меня, упирающегося и ревущего, папа отконвоировал в детсад.
А там встал вопрос, в какую группу меня определять. Дело в том, что в саду имелись четыре группы: младшая, младшая средняя, средняя и старшая. По возрасту – четыре года – я должен был пойти в младшую среднюю группу, но папа считал, что мне там будет скучно. Поэтому, чтоб определить мой интеллектуальный уровень, меня отвели к директору на проверку.
– Как тебя зовут, мальчик? – спросила директор.
– Шурик! – ответил я.
– А у нас ты будешь Сашенькой!
– С какой стати? – не согласился я.
– Вообще-то дома мы его зовем Шуриком… – попробовал смягчить ситуацию папа.
– Тут ему не дом! – сказала чистую правду директор.
Потом она стала читать начало стихов, а я должен был их продолжить.
– Наша Маша горько плачет… – начала директорша.
– Плакса и дура! – продолжил я. – Реветь из-за какого-то мячика! Полезла бы в воду и достала! Заодно и выкупалась!
– А если она боится утонуть?
– Плавать надо уметь! – заявил я и покосился на папу. Папа покраснел. Дело в том, что плавать меня он действительно научил, но предательским образом затащив на глубину и бросив. Впрочем, попало ему за это прилично.
– Уронили мишку на пол… – продолжила экзамен директорша.
– Голову ему надо оторвать за то, что согласился у такой девчонки жить!
– Почему? Ведь она же говорит, что его не бросит!
– А кто лапу оторвал, а кто на пол уронил? – упорствовал я. – Нечего нормальному медведю у такой дуры делать!
– У него лексикон хулигана! – взвизгнула директорша.
– А вы недоразвитая! – констатировал я.
– Почему? – опешила она.
– Потому что, доразвитые читают Пушкина или даже Блока! А вы только какие-то детские стишки знаете!
– Блоооооооока? – задохнулась директорша. – Ну что ж, почитай нам Блока!
– Я не помню – он был или не был
Тот вечер. Пожаром зари… – завывая, начал читать я.
Когда я дошел до черной розы в бокале, директорша заплакала.

РОДИНА?

Александр Бирштейн

Я бывал в этом дворе уже раза три. Но днем. Там было тихо и сонно. Кто-то возился у крана, шелестели акации, стол под одной из них, самой большой, был пуст.
Я отправлялся в правый угол двора, смотрел на окна первого этажа, на щербатое крыльцо. Потом оглядывался. Длинный, как воспоминания об каких-то обидах, двор, ни сантиметра асфальта, все мощено камнем-дикарем, рыжим, как я в детстве, палисадники, железные ворота с новинкой – кодовым замком. Но код я уже знал.
Молдаванка…
Именно сюда я привел знакомых киношников, выбиравших натуру. То ли потянуло, то ли очень походил на их описание желаемого двора. Хотя, если честно, многие и многие дворы Молдаванки похожи.
Был вечер. Теплый июньский вечер. И двор не был пуст. За столом под акацией сидели мужики и рубились в домино. Трехлитровая бутыль бессарабского вина была пуста всего на треть. Знать сидят недавно.
Я начал, было, показывать двор, две двухэтажки с открытыми галереями, домики в палисадниках…
Я начал, но был остановлен.
- Ну, и? – требовательно произнес немолодой дядька в синей местами майке и татуированной русалкой на предплечье. О, она сильно отличалась от картинок, которые нынче носят на себе наши и не наши люди.
Мы остановились.
- Ну, и? – еще более требовательно произнес мужик и положил руку с костяшками домино на стол. На пальцах у него были татуировки-перстни. Один, вроде, совсем новый, синий. Остальные были выцветшие, голубые.
Надо было отвечать.
- Я привел сюда друзей для выбора натуры… - не очень умно и внятно начал я…
Это им не понравилось. Видимо, натура была для них плохим словом. Ненужным. И вообще, пришли люди с работы, пьют свое вино, культурно общаются. А тут какие-то натуралисты в натуре.
- Валите! – проронил тот, что с перстнями, словно отмахнулся.
И остальные подтвердили:
- Валите!
Киношники вопросительно посмотрели на меня. Замялись.
- Через почему? – миролюбиво спросил я. Тут уж удивились все. Это, почему-то обрадовало.
- Через то, - уже спокойно начал тот с перстнями-ходками, опять примостив задницу на скамейку. – что люди пьют свое вино, бьют камни обо стол, и им важно, чтоб всякие без штанов не ходили и зыряли по двору. – тут он осуждающе посмотрел на шорты моих спутников.
- Мы имеем лето, - объяснил я, - а летом немножко тепло…
- И что? Кто-то имеет лето, кто-то не имеет штаны, а кто-то вообще прыщ на попа. Ты хочешь прыщ на попа?
- Шо я малохольный?
- Тогда вали отсюда без нещастья и этих голоногих забери с нашего двора!
- С нашего? С какого бока он ваш?
- Я тут родился!
И тогда я сказал:
- У меня тут папа родился!
- Иди ты! – изумился тот, с перстнями. – Заливаешь?
- И где? – спросил один из его партнеров.
- Там, в углу, - я показал правый угол двора, - первый этаж, два окна слева.
- Феня! – пророронил татуированный. И тут же подле него появилась женщина.
- Стаканы! – велел он. И тотчас появились стаканы.
- Котя! – представился он, но протянул руку только мне.
Стаканы наполнили вином, сдвинулись люди, освобождая места, мы сели к столу.
- Говори! – сказал Котя, и это была честь.
Я встал и провел стаканом перед лицом. Запах вина… Запах темно-красного домашнего, бессарабского вина… Его впервые налили мне на похоронах деда Гриши в соседнем дворе. Дед Гриша был мужем бабушкиной сестры. В честь него назвали моего дядю, папиного старшего брата…
Я начал говорить об этом. А потом я говорил о том, что бабушка моя из соседнего двора переехала к мужу. И я назвал его имя. О, этого человека помнили. Хотя знать его не мог никто! Моего деда – картежника, пьяницу и местного Робин-Гуда – застрелил чекист, проигравший ему в карты казенные деньги…
Стаканы пустели, их наливали… На столе появилась еда: жареные бычки, брынза, хлеб, тяжелые бордовые помидоры, макитра с солеными огурцами, нет, огурчиками с пупырышками и налипшим укропом.
Вечер таял, собирая слова.
- Шоб мы были здоровы!
- Как наша Одесса!
- Как все места, где живут и кушают свой хлеб хорошие люди!
Вечер потемнел, смуглое ночное небо открыло масенькие окошки там далеко-далеко, на самом верху. А над столом зажглась лампа под железным абажуром.
Зажглись и окна, те два окна в углу двора.
И вдруг я пошел туда. Я не заглядывал в окна. А примостившись на корточках у стены ждал. Я знал, знал, что увижу и боялся этого. И они пришли – дядя Гриша и тетя Женя. И дядя Гриша нес на руках моего папу. Они шли сюда с самого Фонтана, из детдома, куда их отдала моя бабушка. Она привела в дом нового мужа, а он, уйдя из прежней семьи, не хотел детей. Так она говорила.
Я всю жизнь боялся этой истории. Я не понимал происшедшее и отвергал его. Сейчас, размышляя об этом, прикидываю: год 1920, голод, разруха. Как прокормить, одеть, обуть трех детей? В детдоме скудно, но кормили. Но папа отказывался есть. И старшие брат и сестра принесли его домой.
Я вижу, вижу, как они стоят, боятся зайти и зовут:
- Мама!
Я так любил ее, мою бабушку! Я был похож на нее. Только она была красивой. Очень красивой медовой еврейской, одесской, необыкновенной красотой. А ведь я знал ее уже в старости. А она могла прийти утром, днем, вечером, хоть на пять минут, чтоб только посмотреть на меня.
Зачем? Зачем узнал эту историю?
Вот они стоят. Дети. Папе пять лет…
Маму свою зовут.
И она вышла.
И сказала: - Убирайтесь!
Дядя Гриша тогда осмелился поднять голос
- Он умрет! – сказал он и протянул ей папу. -
Он не ест и молчит.
Мы уйдем обратно, а его оставь.
- Спаси братика! – сказала тетя Женя.
- Убирайтесь! – повторила бабушка.
Она говорила тихо – соседи вокруг. Но соседи уже приникли к окнам. Думаю, она понимала это, но и в третий раз велела:
- Убирайтесь!
Не прокормить… Только ли? Может, ей просто нужен был покой без нужды и пьянства, без побоев и скандалов? И добрый работящий, пожилой муж.
Он был хорошим человеком.
Он вышел из комнаты и велел:
- Возьми ребенка!
И она не посмела ослушаться.
Он был хорошим человеком? Но он не взял других детей!
Он был хорошим человеком! Он усыновил моего папу! И у меня с двоюродными сестрами разные фамилии. Он воспитал папу и дал ему возможность получить образование.
Да, все-таки, он был хорошим человеком. Он помогал дяде и тете. Потом… И они привезли его в сорок седьмом из Ессентуков, куда он поехал на курорт и умер. Война… Ранение… Госпитали… Демобилизация…
Они, все трое, поехали за ним. И привезли, чтоб похоронить в нашей одесской земле, на втором еврейском несчастном кладбище, разрушенном немного лет спустя.
Что это я? Я пришел к папе, а думаю, вспоминаю о человеке, которого никогда не видел, не знал. Но он воспитал папу. А папа…
Я вернулся к столу. Мой стакан был полон. Я взял его в ладони. Хотел что-то сказать и не смог.

НА ЛАНЖЕРОН

Александр Бирштейн

Построил-таки дачу Ланжерон. Губернатор все-таки. У моря, конечно. В самом конце будущего парка имени категорически тогда неизвестного Тараса Шевченко. На дачу Ланжерон частенько зазывал Пушкина. Любил декламировать Ланжерон свои стихи, да трагедии столичному поэту. А в награду за терпение давал почитать письма, которые писал ему будущий император Александр Павлович.
Эх, славные были времена. Прошли, правда. Где та дача? В море сползла. Где та гора по имени Ланжерон, торчавшая хозяйкой над входом в залив? Оползни, оползни… Где геройские батареи, стоявшие высоко и лупившие по англичанам? Где командный пост генерала Лидерса? Бульвар, высотки, никаких оползней. Дай Бог!
Где тот Ланжерон? Хотя… Ланжерон все-таки остался.

- Хотите, я вам город покажу? - спросил я как-то одну красивую знакомую. Вышли.
- Мы на улице Ланжероновской… - начал я.
- Знаю, знаю, - захлопала она в ладоши, - это в честь пляжа названо?

Дерибасовская, Оперный, Потемкинская, Дюк… И, конечно, пляж Ланжерон.
А для нас он был просто пляж. И то нет! Мы и слова такого – пляж – не знали. Ходили на море. С мамами и папами. Мам было больше. Папы не у всех. Потом ходили сами. Довольно долго тайком. Потом, наконец, убедившись, что чада плавают, как рыбы, родители милостивились. Отпускали…

Я родился совсем белокожим. На солнце обгорал мгновенно. Становился красным, пугая окружающих. Дома меня мазали сметаной, приговаривая:
- Сколько можно говорить, чтоб не лез на солнце?
Потом я болел, стонал, то и дело переворачивал подушку, чтоб немного остудить лицо. Еще потом облазила лоскутами кожа.
Сейчас легче. Сестра Мила присылает всякие кремы. Намажешься и сиди себе, принимай солнечные ванны. А тогда страдал.
И надо же такому произойти, что из всех своих работ больше всего я любил шастанье по пустыне Каракумы вдоль газопроводов. Иногда, правда, приходилось отвлекаться на Кызылкумы и Устюрт. Кавказом еще побаловался.

Купались обычно на плитах. Огромных бетонных. С них прыгнешь – и сразу на глубине. И вода почище. Считалось, что на песок ходят приезжие, а на плиты свои, одесситы. Так это? Не так?
Искупавшись всласть, то есть почти до синего цвета, падал на подстилку – греться. Солнце припекало, мелкие наглые крабы копошились рядом, периодически пытаясь ущипнуть. Крабы побольше водились на скалках, совсем большие, с царский пятак, уже на скалах, но на пляжах диких.
Почему-то, когда лежал на подстилке, всегда сон наваливался.
- Обгоришь! – говорили те, кто со мной.
- Обгорю… - покорно соглашался я.
Дремота такая сладкая. И сквозь сон:
- Рачки, рачки, рачки!
- Какаруза! Кому какаруза!
- Фото снимаю! Фото снимаю!
- Морожено! Морожено!
- Акамупить! Акамупить!
Море, накатывая на плиты и уползая, слегка шипело. И вроде бы качало. Баюкало.
- Нет ничего ласковей моря! – думалось.

Первый шторм я увидел не на Ланжероне, а в Люстдорфе. Там у нас какое-то время дача была. Метров тридцать от моря. На обрыве. Спустился вниз по тропинке и… умываться подано. Скатился вниз, умылся, поплавал, повалялся на спине, глядя на небо, и на берег, и домой завтракать.
Однажды море встретило меня ревом. Встретило? Скорей, не подпустило. Берега, широкого песчаного берега не было. Мутная вода подымалась чуть не над головой и падала вниз. Неумолимая такая. Вместе с водой падали какие-то обломки, камешки. Но страшно было даже не это. Берег, сухой, теплый, надежный берег медленно и неумолимо сползал в воду. Я подался назад. Вода, если ЭТО можно было назвать водой, не догоняла меня. Просто тропа, по которой я отступал, исчезала за спиной.
Шторм на Ланжероне совсем другой. Волны, вспрыгивая и роняя белые парики, накатывают на плиты. Вот одна из них, самая большая, накатив, поднимает стену воды и брызг. Стена рушится . Плеск, шорох, шипение. И камни, довольно увесистые, принесённые волной, летят в немногих зрителей. Летом штормы – шторма, как говорят у нас, – нечасты. А под зиму обычны.
Я любил ходить на Ланжерон в ноябре, когда небо налито свинцом и спускается почти к склонам. Верней, не так. Я любил пешеходную тропу от Ланжерона до Аркадии, гуляя по которой так хорошо думается и сочиняется.
Шторм всегда привлекал, и я спускался к пляжам, чтоб полюбоваться водой. Редкие гуляющие с пониманием оглядывались.
Я вдруг понял, что шторм на плитах, к которому привык, сильно отличается от шторма на песчаном Ланжероне, а тот, в свою очередь, совсем иной, чем в Отраде, где скалки тогда чередовались с ровным берегом, где между Лермонтовкой и Отрадой ржаво торчал в воде заброшенный буксир. Волны лупили в него с особой яростью. Буксир содрогался, его шатало, скребло, давило… А на песок волны накатывали спокойней. Они как бы соревновались, какая волна дальше забежит. И шипели, и бранились, разозлясь и проиграв.
Волны всегда проигрывают, ибо вслед за одной обязательно будет другая. Больше, меньше, какая разница?

Но есть, есть нечто пострашнее шторма. Мертвая зыбь. Это когда волны на берег не накатывают, а подымаются и опускаются равномерно, как дыхание. Мало кто мертвую зыбь выдержать может. Я не выдержал. Это меня и спасло.
Уговорил я Витьку-быка взять меня на рыбалку. Лет четырнадцать мне было. Взрослый. А Витька только-только откинулся – из тюрьмы на свободу вышел. В большом авторитете был. Водиться с таким лестно и перспективно.
- Ладно! Беру! – сказал вечером Витька. – Мелкой услугой отплатишь.
- Какой?
- Потом скажу…

Утром он разбудил меня свистом. Я выскочил во двор.
Витька на рыбалку собрался не один. С ним был хлопец лет тридцати, как Витька. И тоже в наколках.
- Глеб! – представился он.
И мы отправились в путь. Парк, арка, спуск, плиты, пункт проката…
А на море была мертвая зыбь.
- Пацан выдержит? – спросил Глеб.
- Куда денется? – усмехнулся Витька.
Вышли. Метрах в ста от берега встали на якорь. Не клевало… Ну, совсем не клевало…
Зато стало мутить. Лодка равномерно поднималась вверх-вниз.
Витьке хоть бы что! Сидит на банке, курит свой Памир.
- Подойдем к берегу через часок, - говорит он, - сядешь на весла и будешь лодку на месте держать. А мы на берег прогуляемся, пару приемников сшибем и назад. Будешь в доле!

Тогда только-только появились миниатюрные японские транзисторы. Размером с пачку сигарет, они ловили все! И голоса, и настоящую музыку. Чудо! Мечта!

И вдруг до меня дошло, что приемнички просто украдут, а я буду соучастником.
Отказаться? Я представил себе, что со мной сделает Витька и стал прощаться с жизнью. Но не успел. Потому что пришлось склониться над бортом.
- Ты что?
- Травит… - спокойно сказал Глеб. – Уболтало салаку.
- И что с ним теперь делать? – растерялся Витька.
- Кинь за борт!
- Еще потопнет…
- Ну и что?
А мне было все равно. В дополнение навалилась головная боль.
В несколько гребков направил Витька лодку к берегу. Когда до него оставалось метров пятьдесят, Витька скомандовал:
- Плыви, малый! И рот зашей! А то урою!
Как был – в шароварах и майке – перевалился за борт и поплыл. Стало чуть легче, но когда я лег на спину отдохнуть, стало снова укачивать. Не помню, как выбрался на берег. Рухнул на песок. Навалилось что-то вроде сна. Когда очнулся, солнце было в зените. Встал. Тело горело. Отряхнув песок, собрался домой. Покачивало. Потом прошло. Зато обнаружилось, что тапочки остались в лодке.
- Дешево отделался! – решил я, отправляясь домой босиком.
Больше во дворе Витька меня не замечал.
Вроде, и вправду отделался.

В следующий раз на рыбалку пошел нескоро. И то с условием ловить с берега. Везло. Притащили домой полные куканы бычков. Понравилось. Стали ходить регулярно. Ловили с причала для катеров, но лучше ловилось со скалок за песчаным пляжем. Не доходя до Лермонтовки. А еще был Австрийский пляж с мелким белым песком и скалами, облепленными мидиями. Но туда не пускали, приходилось пробираться судоремонтным заводом, а на завод тоже надо было пробираться… А обратно? Так что, ходили на скалы перед Отрадой. В принципе, улова хватало. Мы ж не торговать! И еще одно привлекало на рыбалке – мидии! Отрыбачив и оставив куканы в воде, срезали, кто сколько мог, тину с мидиями со скал. Потом выдирали мидии из тины, мыли их, как следует. Ну, чтоб без песка. Укладывали камни вокруг костра, на них ставили противень – тогда он назывался – лист – а на лист мидии, причем, без всякой воды. Они сами, раскрываясь, сок пускали. В бульон макали серый хлеб. Вкусно! Ради этого стоило жить. А еще и комки самих мидий! Когда подросли, стали запивать все это сухариком. Бутылки – обычно две – не выбрасывали, а умело били об скалу, чтоб получилась розочка – горлышко и стекло бутылки с зазубренными краями.
Шли толпой, выставив розочки напоказ. На склонах кучковались бичи – нынешние бомжи, но агрессивные и сильно пьющие. Они норовили отобрать улов, обшмонать карманы. Мы их ненавидели. Собственно и розочки были для них. Но, слава Богу, в ход их пускать не пришлось.

Ланжерон. Одесское время мое.

Я понимаю Ланжерона. Он был с морем, не отрываясь от дел, не выходя из дома. С морем можно говорить, жаловаться и советоваться.
А от дома Ланжерона осталась только арка, построенная в 1830 году, за год до смерти графа.
А за аркой шлагбаумы и будки. Это жадные люди взимают плату с автомобилистов за проезд на Ланжерон.

О ПОЭЗИИ

Александр Бирштейн

– Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! – сказала бабушка.
Что такое «фарфолен», я не знал. Но не это меня интересовало.
– А куда волки ходят по билету? – спросил я.
– В баню! – в сердцах крикнула бабушка. – Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
– Мне не нужен волчий билет, – поставил я бабушку в известность. - Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, – успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина.
В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: – Не такой уж жалкий я пропойца… – попыталась сползти вдоль стены.
– Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! – возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!
Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
– А что такое тягловая бредь? – спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
– Тягостная! – поправил я.
– Марина Андреевна, почему вы плачете? – спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту - мера все-таки воспитательная.
Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
– Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? – вопросил я папу, педалируя слово – старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
– Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем подозрительно охотно.
– Кроме тех, которые зададут воспитательницы! – спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
– Какие? – спросил я.
– Какие хочешь! – ответила потерявшая бдительность воспитательница.
– А Маршака можно?
– Разумеется! – заулыбалась она. Для нее Маршак – это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
– Какое стихотворение? – уточнил бдительный папа.
– Маршака? – удивилась она и назидательно добавила: – Стихи Маршака детям можно читать любые! Пора бы вам это знать!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали. Пришла моя очередь.
– Самуил Маршак, – объявил я. – «Королева Элинор».
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
– Королева Британии тяжко больна, – начал я, – дни и ночи ее сочтены… – и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал…
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
– Родила я в замужестве двух сыновей… – слабым голосом королевы проговорил я.
– Старший сын и хорош и пригож…
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно… И они требовали продолжения. Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.
– Да, кстати, – наконец сказал он, – ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка.

Спасибо!

ДВОР

Александр Бирштейн

Двор был, как я теперь это понимаю, небольшим. Посреди квадрат из цемента десять на десять примерно, слева, где кран, слегка замусоренная земля, утыканная желтым камнем-дикарем. В левом дальнем углу уборная, в правом дальнем углу спуски в разные жилые квартиры и чугунная лестница вверх в два флигеля: двухэтажный и трехэтажный. Окна подвальных квартир выходили на спуск Деволана и там оказывались окнами второго и третьего этажей. При входе во двор слева был подвал с окнами ванного отделения бани № 1, сараями и входом в катакомбы. После подвала имелось крыльцо и дверь в трехэтажный флигель. Там были единственные во всем дворе самостоятельные квартиры. В том числе и наша, на третьем этаже. Справа имелись окна женской бани, к которым вечером сползались мужики-страдальцы. Еще была пожарная лестница, высотой метров двадцать и труба бани длинней лестницы метров на десять. Баню топили мазутом. Из трубы валил и валил дым. Иногда он был черным и тогда на двор и улицу падали черные же лепестки сажи. Во двор выскакивали хозяйки и матерились вниз в качегарку, расположенную под окнами женского отделения.
Посреди двора, как раз там, где цементный квадрат, снег не лежал никогда. Под квадратом постоянно кипела вода в огромном котле бани. Еще один котел, раньше был над дворовой уборной. В мое время он не работал, назывался баком и там в хорошие времена была голубятня. Голубятни имелись и в других дворах: и у нас на Жуковского, и на Лизогуба, и на Кангуна. Как нам, малышне, казалось, разводить голубей – занятие крайне опасное. Любая кража голубей, обычно, заканчивалась дракой с поножовщиной, больницей, судом и тюрьмой. Так что племя любителей голубей все уменьшалось. В нашем дворе оно сошло на нет, когда мне было лет шесть или семь. Бак сам по себе оставался почти до нынешних дней, пока какой-то не то новый русский, не то новый украинец, не то и вовсе новый еврей, выкупив квартиру рядом с уборной, не обеспечил сортирами всех нуждающихся и не построил на месте уборной и бака себе дополнительную жилплощадь.
- Ему там не пахнет? – деликатно шушукались во дворе.
Кстати, первое время уборные в квартирах имелись только в нашем флигеле. Нашу семью так и называли: - Те, со своей уборной!.
Все остальное население ходило в уборную дворовую, что давало возможности нам делать разные пакости.
Утром к сортиру выстраивалась очередь с горшками и ведрами. Люди, слегка приплясывая, обменивались снами и новостями. Кто-то, стеная, пытался прорваться без очереди.
Впрочем, постепенно уборными начали обзаводиться жители и других флигелей. И сортир стал отрадой, в основном, для людей, «забегавших» туда после танцев в парке Шевченко или футбола.
В одном из самых первых моих рассказов я написал о том, как жестоко отомстил семье поляков-полотеров, ябедничавших на меня родителям, причем, постоянно. Поляки – муж с женой – жили в бетонном подвале прямо под нашим флигелем. Ложились спать они рано, и в одиннадцать, когда закончились танцы, уже крепко спали. Народ повалил из парка, не минуя и наш двор. Вход в сортир был заколочен доской, зато табличка «УБОРНАЯ» красовалась над спуском – шесть ступеней – в подвал. Люди и шли, дергали дверь, та была заперта, поэтому мочились прямо на стенку. Разбуженные шумом, обитатели подвала вышли узнать, в чем дело… Представляете, что они увидели?
Поляки хотели подать на меня в суд, но как-то их угомонили.
На улице были входы в баню, ванные кабинеты и парикмахерскую. Парикмахерская по прозванию «двуликий анус» была плохим местом. Там меня стригли наголо. Стрижка наголо была высшей мерой наказания в нашей семье. К ней приговаривал только папа. Приговор всегда был окончательный. Приговор исполнял парикмахер Изя. Был еще один парикмахер, он недолго побыл частником с патентом, стриг за выгородкой. У его заведения даже было название – «Двуликий Янус». Название красовалось на фанерке с полухудожественно исполненными профилями небритого и лохматого и бритого и стриженого мужчины. Я писал об этом. Кто-то исправил букву «я» на «а». Разницу никто не заметил.
В баню ходили по субботам семьями. По малолетству, меня, было, мама взяла в женское отделение. Кстати, в первый раз. До этого меня купали дома в цинковом корыте. Мне было года три, но я был дворовым мальчишкой. Слов и терминов знал немало. Вот и принялся выкладывать маме свои замечания по поводу статей окружающих женщин. Скандал помню до сих пор.
В баню стал брать меня папа и, клянусь, для него это была каторга, почище моей стрижки наголо. Но волосы отрастали долго. А «сеанс» помывки был сорок пять минут.
Баня, пожалуй, была чуть ли не старейшей в Одессе. Там сохранились огромные мраморные полки и медные мощные краны. Пар, шум, знакомые лица соседей. С некоторыми у меня были счеты…
Шампуней, гелей, губок тогда не имелось. Было мыло, едкое и, простите, вонючее и старая папина майка вместо мочалки. Намылившись, люди просто обливались водой из тазика. Кипяток в тазик неприятелям я не доливал никогда. Просто менял зазевавшемуся клиенту его тазик на тазик с ледяной водой. И никто не додумался посмотреть на номер на тазике и выявить диверсанта. Кстати, трудней всего было осуществить обратный обмен.
- Ой, дядя Толя, вы простудитесь! – врывался мой тонкий голосок в поток проклятий, - сполоснитесь из моего тазика!
Дядя Толя споласкивался и долго благодарил. Потом я вызывался принести ему водички…
Баня была слева от ворот. А справа была бодега. И там всегда шумела толпа. Я писал уже о бодеге. Впрочем, ее вскорости закрыли. Вместо бодеги открыли молочную…
Зато против бани появилась будка с газводой и пивом. Особо доверенным клиентам будочник дядя Боря наливал и самогон. А как не доверять людям из двора напротив? И куда, в таком случае, ходить в уборную?
В праздники во дворе накрывали общий стол. Хозяйки старались превзойти друг друга. Садились за стол все. Пили, ели, иногда, поев и выпив, дрались. Но это было, скорей, развлечение, нежели какая-то вражда всерьез. Выпили, подрались, помирились и обмыли это дело.
Языком общения был язык, который считался русским. Но еврейских, украинских, молдавских и армянских слов там было множество. Да и сам язык был специфическим. Вместо «да», говорили: «С почему нет?». Вместо «хорошо» - «гит». В детстве еврейская речь сопутствовала мне всегда и везде. Собственно, это было не так уж необычно, ибо тогда мир мой ограничивался, в основном, двором, а там больше трех четвертей «населения» говорило на идиш. И собственно евреи и представители других народов, русские, например. Причем их словарный запас не ограничивался выражением… Как бы его помягче перевести… Ага, нашел: - Поцелуй меня ниже талии. Нет, это был вполне вразумительный идиш, выученный в процессе долгого и, заметьте, мирного общения. Впрочем, собственно евреев во дворе было больше половины. Это, включая суржиков, которые тоже тогда считали себя евреями.
Дома у нас говорили только по-русски, но стоило бабушке вывести меня погулять во двор или на улицу, как она, с видимым облегчением, переходила на идиш, благо собеседниц и собеседников хватало. Это были, в основном, такие же, как она, старики. Сапожник дядя Ицик, его жена Фаня, ее невестка, тоже Фаня, Сара Борисовна, Дора, дядя Арон… Ох, позабыл многих!
Надо сказать, что тогда люди, разговаривающие меж собой по-еврейски, не выглядели как-то необычно. Я бы ощутил это. Ведь начал же ощущать я позднее стену отчуждения, встававшую между дворовыми евреями и всеми остальными.
Не помню, когда это началось, вероятнее всего году в 1952-53, не позже. Ибо позже стало еще хуже. А для меня началось с того, что произошло небывалое – лучший друг Валька обозвал меня жидовской мордой. Мы были детьми. Довольно маленькими детьми, но то, что творилось во взрослом мире, утрированно и гипертрофированно переходило в наш, расслаивая и отделяя друг от друга. Чем бы это кончилось? Не знаю. Мы опять дружили, но не так, как раньше, мы опять играли, но не в те игры. И росли…
Еврейская речь перестала звучать во дворе, пожалуй, в пятидесятые. Одной из причин стало то, что начали умирать старики, а у молодых не было мужества и сил хранит свой язык. А может, это было и небезопасно?
Возможно, мне кажется, все-таки столько лет прошло, что еврейскую речь стал заменять мат. Взамен умерших евреев, вселялись «хулиганы», как говорили оставшиеся старики. Какая тут еврейская речь? И русской-то почти не осталось!
Страшный и последний удар нанесла по еврейскому населению двора эмиграция. Началось все в семидесятые и не прекращалось до тех пор, пока из евреев во дворе остались только мама и я.
Мама умерла, а я давно уже во дворе не живу. Захожу изредка… Возле ворот, где раньше собирались старики, сидят местные синяки и делятся видами на шмурдяк. Вместо молочной, которая была тут, теперь опять распивочная. А на воротах нарисована свастика. Ее стирают, но она, периодически, появляется снова…

МУСИЧКА .

Эта кошечка пришла в нашу фирму одним осенним утром. Старенькая, маленькая серая в белую полосочку. Все наши двадцать работников дружно стали её подкармливать. Потом она непонятно как переселилась в помещение, где мы и работали. Самое главное было прятать её от пожилого, почти пятидесятилетнего, злого начальника. Она казалось поняла наши старания как основания считать нас всех своей семьёй. Судя по всему, мы стали для этой коти её последними котятами. Каждое утро она соблюдала свой ритуал. Забиралась по очереди на колени ко всем, облизывала лицо и только потом шла завтракать. 
А вскоре видимо ей показалось, что её новые котята плохо питаются. И началось. Сперва она притащила огромную палку колбасы. Мы смеясь порезали ей на кусочки и посадив Мусичку в центре стола, всё и сожрали. Именно за этим занятием нас и застал хозяин мясного магазина, который от избытка возмущения и чувств не мог ничего сказать, а только жестикулировал руками. Потом поехало, покатилось. Солёная рыба и булки, куски халвы и пирожные. Никакие уговоры и объяснения не действовали. Кошка упрямо кормила своих котят. 
Скоро она стала широко известна за пределами нашего квартала и ровно к 8−00 на улице собирались люди с телефонами в руках и ждали следующего выхода знаменитой кошки. Мусичка строго соблюдала расписание и кормила нас сворованными вкусностями всегда точно в одно и тоже время. 
А потом пошли клиенты. Они приходили к начальнику и прежде чем заключить договор требовали предъявить нашу Мусичку. Начальник кричал что так совершенно невозможно, что это чёрт знает, что и как это можно пережить, когда вся его работа по созданию нашей фирмы оказалась ничем по сравнению с одной старой серой кошкой. Ведь она привела к нам больше клиентов чем было за все прошедшие годы. 
А потом прибежал полный маленький мужчина в белоснежном халате. Он ворвался без стука в кабинет к начальнику и стал предлагать ему любые деньги, чтобы Мусичка украла у него булку. Понимаете ли вы, кричал он начальнику, у меня семья, жена, дети, тёща, ссуды, а она тащит булки у моего конкурента. Ведь я так разорюсь. Я вас очень прошу, я заплачу сколько надо. Вы понимаете, старые люди идут только в тот магазин, где таскает ваша кошка. Они говорят, что кошке можно верить. Я вас очень прошу. 
Начальник вылетел из кабинета и вытолкал булочника на улицу. Начальник прыгал посреди фирмы, рвал волосы на голове и кричал так, что дрожали стёкла. 
Самое интересное что единственный кто не боялся его — это Мусичка. Она совершенно спокойно сидела посреди фирмы и смотрела на беснующегося начальника. Он вдруг затих и подойдя к нашей питомице обратился к ней с речью. 
-«Я конечно понимаю, что я ненормальный раз разговариваю с кошкой, но если ты меня понимаешь, то я тебя прошу. Ну укради ты уже у этого идиота хоть что-нибудь. Он не оставит меня в покое, а кроме того он наш заказчик. Он деньги нам платит. Боже мой, что я говорю?!» 
Повернувшись, он побежал в кабинет и хлопнул за собой дверью. А Мусичка повернувшись пошла к выходу. Мы побросав работу помчались за ней. Котя вышла из дверей фирмы и вы можете мне не поверить, но она направилась к магазину несчастного булочника. Он вылетел на улицу и затанцевал джигу оглашая округу яростными криками. 
Толпа пенсионеров у магазина его конкурента насторожилась и с удивлением смотрела на толстого маленького человечка в белом халате и с руками в муке, яростно отплясывающего посреди улицы.
 Мусечка вышла из магазина с булкой в зубах и понесла её в сторону нашей фирмы, а булочник остановившись посреди дороги поднял руки к небу. Судя по всему он молился.
 Толпа пенсионеров разделилась на две части и двинулась к магазину только что ограбленному нашей кошкой. На следующее утро к 8−00 перед нашей фирмой остановилось такси и из него вывалился долговязый человек обвешанный со всех сторон фотоаппаратами. Он вломился к нам и стал кричать что у него нет времени, и что пора начинать работать и вообще у него только пол часа. Начальник выскочив из кабинета и узнав фотографа из центральной газеты, бросился к нему и спросил, что он хотел бы сфотографировать в его фирме и что ему рассказать? Как что, удивился фотограф — самое главное в вашей фирме — вашу знаменитую кошку. Начальник поперхнулся, сплюнул и ушёл к себе, а мы побросав работу и подняв нашу любимицу на стол, стали рассказывать истории и фотографироваться с ней.
 Фотограф разумеется не верил. Он смеялся и фотографировал нас с Мусичкой. Но вдруг она сорвалась со стола и помчалась на очередное дело. Фотограф схватил фотоаппарат и помчался за ней. Отсняв весь процесс он появился у нас с огромной бутылкой виски и с сумкой полной закусок. 
— «Это лучшие снимки в моей жизни», кричал он и плакал. Столько лет, столько лет. Спасибо ребята- и он умчался. А вскоре его снимки облетели всю страну.
 Мусичка умерла на следующий день. Она не донесла палку колбасы до наших дверей всего пару метров. Котя положила головку на еду, которую несла нам, своим котятам и тихонько уснула. Новость быстро разнеслась по нашей улице, и все побросав свою работу и магазины собрались вокруг маленького серого тельца заботливой нашей мамочки. Мы осиротели. Некому больше будет кормить нас и облизывать каждое утро шершавым ласковым язычком. Все работники нашей фирмы высыпали на улицу не стесняясь плакали. Даже злой старый начальник вышел и стоял молча. 
Мы нашли большую красивую коробку, куда каждый положил самую свою дорогую в жизни вещь. Потом туда же положили и нашу любимую мамочку. После чего мы наняли автобус и поехали за город, где нашли большую полянку с раскидистым деревом, где и похоронили нашу котю. А на следующий день возле дверей нашей фирмы оказались пять. Нет, вы себе можете представить — ПЯТЬ маленьких котят. Начальник опять прыгал посреди фирмы и кричал так, что дрожали стёкла. Он всем объяснял, что невозможно так работать. Что у него уже дома две кошки и так совершенно нельзя. И что это фирма, а не кошачья гостиница. После чего ушел к себе в кабинет хлопнув дверью. 
А на следующий день его поймали на горячем. Он ползал на коленях вокруг котят и вытащив из кармана кусочки молочной колбасы кормил их и объяснял, что эти злые и дурные тётьки ничего не понимают в котятах и кормят их чёрт знает, чем. Котята лопали колбаску и ползали по злому начальнику, как по дереву, а тот счастливо смеялся. Потом он опять сделал страшное и злое лицо и объяснив нам что так совершенно невозможно работать ушел к себе, хлопнув дверью. Но мы больше не боялись его. Мы улыбались. 
Вот такая история про Мусичку, злого начальника, про нашу фирму и про котят.

  Олег Бондаренко

Про стариков так трогательно. Светлая им память!

Любава пишет:Про стариков так трогательно. Светлая им память!

===================================================================================================================ЮБКА МИНИ

Александр Бирштейн

Люди любят поговорить. Особенно о других. И общество собралось. И делать нечего.
- Я бы ни за что не одела короткую юбку! – сообщила присутствующим мадам Берсон.
- Надела… - машинально и на горе себе поправил ее Герцен.
- Шови мене лечите? – обиделась мадам. – Юбки одевают, а на дело ходют! Ви на дело ходите? Ви мазурик? А с виду прыличный человек…
Герцен уже не рад своему повышенному образованию и длинному языку. Он втягивает голову в плечи и делает вид, что незаметен. На его счастье, тема коротких юбок волнует не только мадам Берсон.
- Я с тобой глубоко согласная, Роза! – вступает в дело тетя Аня. – Короткие юбки – это позор!
Тетя Маруся, прикинув, какой вид будет у десятипудовой мадам Берсон в мини юбке, начинает что-то разъяснять о корове и седле.
- А мне что ты, Маруся, скажешь? – нарывается на комплимент тетя Аня. И получает.
- А у тебя, Аня, ноги вообще зажигательные…
Это довольно старая хохма. Но тетя Аня ее не знает, поэтому сперва радуется.
- Правда? Правда?
- … как спички! – завершает фразу тетя Маруся, а тетя Аня срочно обижается.
- На свои посмотри! – видимо, с аргументами у нее плоховато.
- А зачем мне на свои ноги смотреть? – удивляется тетя Маруся. – Пусть на них другие смотрят! Если им нравится, конечно…
Тетя Рива, поймав дядю Петю именно за разглядыванием Марусиных ног – красивых ног сорокапятилетней женщины! – больно бьет его локтем в бок.
- Ай! – послушно говорит дядя Петя и начинает демонстративно смотреть на пивной ларек напротив. Тетя Рива уловила альтернативу и выдала мужу двадцать две копейки.
Из подъезда выходит девушка Валя. Она в мини юбке и босоножках на шпильках. Выглядит это очень и очень красиво!
Валя проходит мимо смертельно добрых соседских глаз и направляется в сторону Пушкинской.
- Приститутка! – тяжело, как булыжник на ногу Межбижеру, роняет мадам Берсон.
- Шалава! – говорит и свое мнение тетя Аня.
- Ни стыда, ни совести! – не отстает от подруг тетя Сима.
Ну, с этими все ясно!
- Господи! – говорит, вдруг, тетя Рива, - и куда годы прошли?
- Война… - словно ждала вопроса, одними губами отвечает тетя Маруся.
Остальные как-то сразу заткнулись. И каждый вспомнил о своем.
- А первая бомба как раз на углу Канатной и Жуковского упала! Помнишь, Маруся, как мы еще смотреть бегали? Вот дуры! – оживляется тетя Аня.
- Помню… А потом на окопы… Почти на месяц…
- А я тоже на окопах была… - говорит тетя Рива. – Мы тогда на Чижикова жили…
- С Петей? – тетя Сима всегда была идиоткой.
- Нет, с Петей мы в госпитале познакомились…
- А что вы там делали?
- Лежали… Нет, скорее уже ходили…
- Ты, что раненная была? – удивляется тетя Маруся.
- Осколок. В ногу… Хромаю, иногда, немного. И шрам…
Мадам Берсон, «провоевавшая» в городе Чирчик, Узбекской ССР, заявила, что женщины на войне совсем лишние.
- Не всегда… - усмехнулась тетя Рива.
- Еще как не всегда! – подтвердила тетя Маруся. А тетя Аня кивнула.
- А ведь почти двадцать лет прошло… - удивился Герцен.
- Ага. В мини юбке! – рассмеялась тетя Маруся.
А вслед за ней рассмеялись и остальные.
И всем стало, хоть немного, но хорошо…

БРОНЗОВЫЙ ПРИЗЕР

Александр Бирштейн

Вот, не новый, но один из любимых.
В детстве я терпеть не мог пионерский лагерь! Жить по расписанию и за забором! Жуть!
Но в тот раз родители были неумолимы!
- Годовая тройка по поведению в табеле лишает тебя права поехать с нами по Волге! Но одного в квартире тебя оставлять категорически нельзя, а присматривать за тобой некому. Поэтому, вот путевка и будь добр послезавтра отправиться в пионерский лагерь на одиннадцатой Фонтана. Ключи от квартиры мы тебе не оставляем. Вернемся к концу смены. – так молвил папа.
- Сам во всем виноват! – роняя слезу, сообщила мама.
Я знал, что виноват. Но скажите, кто из вас, сидя на первой парте, откажется привязать погремушку к тесемкам от кальсон учителя математики?
А эта идиотка-практикантка по географии? Развесила карты и спрашивает:
- Что вам показать?
- Стриптиз! – честно ответил я.
А сочинение на тему «Каким я вижу будущее»? Я честно написал, что вижу будущее без школ, потому что станут всех обучать во сне. Тогда всех учителей сократят, и они станут безработными. Поэтому их бывшим ученикам придется скидываться на милостыню педагогам, причем ее размер должен зависеть от степени вредности учителя.
- Ну и сколько же я у тебя заслужила? – спросила директорша школы, она же учительница литературы. Сделала она это при всем классе, то есть при барышне, к которой я был очень неравнодушен. Поэтому пришлось ответить, что на стакан воды с сиропом директорша вполне может рассчитывать.
Мог ли я теперь получить нормальную оценку по поведению? Увы… Так что лагерь был неизбежен. Я точно знал, – проверено и не раз! – что больше недели в лагере не вынесу. Что делать? Все просто: дождаться отъезда родителей и вернуться домой.
А ключи? Где их-то взять? Как где – у папы в запертом ящике буфета.
Как открыть ящик? А зачем его открывать? Туда можно забраться с обратной стороны, где имеется большой зазор между столешницей буфета и верхней кромкой ящика. В свое время я уже использовал этот способ, а папа долго гадал, как я добрался до наградного пистолета ТТ, чтоб попугать соседа по двору Межбижера.
Итак, ключи у меня. Прихватив метрику, еду на Привоз. Прошу слесаря в будке у входа сделать мне комплект ключей.
- Заказы у несовершеннолетних не берем!
- Но мама с папой работают, а тетя Нина завтра приезжает… Мама мне специально метрику с собой дала, чтоб вы данные записали, если не верите!
Куда он денется? Через час ключи у меня.
Вы видите, на что я вынужден тратить каникулы?
Папины запасные ключи опять в ящике, а мои спрятаны за балкой на чердаке.
Теперь осталось немного. Но и немало. Иду к папиному товарищу-филателисту дяде Володе Петридису и сообщаю, что очень хочу участвовать в соревнованиях по гребле. (Дядя Володя – тренер гребцов).
- Куда тебе? – смеется он, поглядев на меня.
Но у меня есть, чем развеять его сомнения. У папы еще вчера были две марки Леваневского с надпечаткой, а теперь, увы, только одна. Дядя Володя глядел на марку и добрел на глазах. Понимание того, что соревнования без меня – вообще не соревнования, созрело сразу и окончательно. Результат? Письмо от руководителя спортивного общества «Спартак» с просьбой отпустить меня на всесоюзные соревнования.
Все? Нет, еще малость. Я стал неумеренно много есть и просить, просить еду.
- Ребенок растет… - озаботилась мама. – А в лагере хорошо кормят?
- Думаю, да! – с сомнением в голосе ответил папа.
Результат? Мне оставили дополнительные деньги на питание!
Теперь можно было податься в лагерь. А там оказалось все гораздо хуже, чем я предполагал.
От директора несло чесноком, которым он пытался замаскировать запах перегара. Вожатая оказалась уродиной редкой, стало быть, никто на нее не позарится и подглядывать будет незачем. Короче, ждали нас нудные линейки, бег наперегонки в мешках и разучивание песни «Взвейтесь кострами синие ночи…».
Ставлю себе задачу надоесть всем хуже горькой редьки.
Пионервожатой, требующей надеть панамку, заявляю:
- Эти трусы вам не идут!
Она пугливо хватается за юбку, ощупывает ее сзади…
Отряд ржет.
После завтрака исчезаю и появляюсь только к обеду.
- Где был?
- На пляже!
Тащат к директору.
- Выгоню! – орет он.
- Сперва протрезвейте!
В общем, к исходу второго дня меня ненавидит директор, вожатая и лагерный доктор, которую я попросил какие-нибудь таблетки от триппера.
Мама с папой приехали прощаться. Желаю им хорошо отдохнуть. Они мне тоже. Ну, раз они так хотят…
У родителей сегодня поезд. Так что, они ненадолго, и никто не успел наябедничать им на меня.
Для верности, иду еще и в библиотеку и прошу что-то путное почитать. Например, античных авторов. Адаптированную «Одиссею» отвергаю возмущенно и требую Апулея. Даже пытаюсь склеить для библиотекарши аннотацию «Золотого осла». Она в обмороке.
Ну, кто теперь из халдеев не мечтает от меня освободиться?
Несу письмо директору. Он счастлив, но виду не подает.
- Кто за тебя теперь будет отвечать?
- Старший тренер! – отвечаю и добавляю: - Он чемпион мира и депутат Верховного Совета!
Если б можно было, провожая, вручать хлеб-соль, я б их получил от имени всего педагогического коллектива!
А я сел в трамвай № 18 и поехал домой.
Дома пусто и тихо. Соседи по двору уже успели слегка оправиться за время моего отсутствия. Так что, в глазах у них появляется немного затравленное выражение. Ладно, я добрый, поэтому обижать никого не стану. Тем более, в нашей стране у каждого имеется право на отдых. Даже у Межбижера и мадам Берсон.
Я спал до полудня, завтракал пирожными, шел на пляж или в кино, обедал колбасой или сосисками, лазал с друзьями через забор на стадион или в Зеленый театр и был счастлив.
А время шло. Так пролетело десять дней.
Потом я смотался опять к дяде Володе и выменял у него бронзовую медаль по гребле и грамоту.
За день до приезда родителей я вернулся в лагерь.
- Ну, как успехи? – снисходительно и неуважительно поинтересовался директор. Совсем без меня охамел!
Я протянул ему медаль. Она была большая, тяжелая и с номером.
- Т-твоя? – умудрился начать заикаться директор.
- Нам чужого не надобно! – скромно ответил я и, ковыряя носком кеда пол, добавил:
- И в сборную СССР берут. Юношескую…
На вечерней линейке директор призвал всех пионеров брать с меня пример.
Хорошая идея, правда?

ОТКУДА, ЧТО БЕРЕТСЯ?

Александр Бирштейн

(Вполне кулинарный (???) рассказ)
Все хотят похудеть. И никто не хочет поумнеть! Потому что, похудеть – это красиво, а поумнеть – вредно. Мысли, они же, как клопы. Если заведутся, то не выведешь… И кусают, кусают…
– Вот, например, Герцен. Он, конечно, умный, но какой нервный!
Так говорила тетя Рива соседкам. А те слушали, зная, что их время поговорить еще придет.
– А Межбижер и худой, и дурак! – сделала сообщение тетя Аня, заметив, что Межбижер, как муха над повидлом, крутится рядом.
Несмотря на то, что его обозвали тощим дураком, Межбижер таки встрял в разговор.
– Зачем далеко сказать, - начал он, - мадам Берсон опасна для человеческой жизни!
Он и не догадывался насколько прав, ибо мадам Берсон стояла у него за спиной и молчала только потому, что жевала.
А Межбижер пел дальше:
– Какие-то шлимазлы надели на асфальтовый каток безразмерное, но замурзанное платье, приделали сверху большую тыкву…
В это время тяжелая рука упала на его плечо. Межбижер присел, но оглянулся. Он увидел мадам и понял, что завещать хоть кому-то свой единственный золотой зуб уже не успевает.
– Я об тибе щас нога витру… – сообщила ему мадам. Но пока что вытерла руки о межбижеровский парусиновый пиджак, что, естественно, не добавило пиджаку свежести.
– … а потом уже закопаю в землю совсем! – закончила озвучивать свои ближайшие планы мадам.
– Спасите! – хотел завопить Межбижер. Но у него почему-то получилось:
– Спасибо!
– Не за что! – опешила мадам и выпустила Межбижера.
Тот, отскочив метров на пять, приободрился и ответил:
– За то, что не скушала!
– Не люблю козлятину! – поделилась с народом вкусовыми пристрастиями мадам.
– Ну-у, если козлятину вымочить в пиве… – не врубилась тетя Аня, – а потом протушить с овощами…
– Людейедка! – обозвал ее Межбижер, решивший, что тетя Аня всерьез делится рецептом его приготовления.
– Все такие! – философски заметила тетя Маруся. И пояснила специально для Межбижера:
– Как ты думаешь, почему докторская колбаса так называется?
– Неужели? – зашлось сердце у Межбижера, который по недостатку средств пользовал именно этот сорт колбасы.
– А одесская колбаса? – с замиранием сердца произнес он.
– Ой, лучше не вспоминайте! И вообще, не дай Бог! – неумело перекрестилась на крышу дома № 8 тетя Рива.
– Надо у Семы спросить! – подала идею тетя Маруся. – Вот он, кстати, идет.
Сема, укравший на мясокомбинате свои полпуда мяса и колбасы и привязавший их между ног, действительно шел, переваливаясь, по Новиковскому мосту.
– Сема! – бросился к нему Межбижер, – из кого одесскую колбасу делают?
Сема, решивший, что Межбижер выступает в роли предателя, огрызнулся:
– Из таких гадов, как ты!
Не доверять такому специалисту, как Сема, оснований не было. И Межбижеру стало страшно. Он пошел домой, лег и начал страдать. Он жалел себя, жителей Буковины, оплакивал москвичей и бесконечно печалился судьбой несчастных жителей иностранного города Кракова…
И еще одно не давало, ну, совсем не давало покоя Межбижеру:
– Откуда, ну, скажите, откуда берется вологодское масло и портвейн Таврический?

---

---

 - Але, доктор? - женский голос в трубке сочился трагизмом, - Это к вам беспокоит покойный супруг мадам Розы. Скажите, вы сегодня работаете пешком? 
 Хаим Канарейчик медленно отнял трубку от уха и задумчиво почесал ею лопатку. Мадам Роза отказывалась изменять себе. Доктор вздохнул, потом вернул трубку в исходное положение. 
 - А почему, я дико извиняюсь, покойник говорит голосом своей безутешной вдовы? - вежливо поинтересовался он. 
 - Если бы Додик был обратно живой, так он всё равно умолял миня позвонить заместо его, - загудела трубка, - Он такой стеснительный, вы же знаете, доктор. Он даже мёртвый боится вас потревожить. Так вы придёте до нас? 
 Хаим почесал нос. Трубка умоляюще всхлипнула.
 - Ну хорошо, - ответил Канарейчик, - До обеда я уже имею три вызова до живых больных, но сначала я таки забегу до вас.
 - Ой, спасибо, доктор! Так мы ждём с нетерпением! - затараторила трубка, - Вэй, мать моя женщина, я же должна скоренько привести себя в порядок!
 В половине десятого доктор интеллигентно постучал в дверь мадам Розы.
 - Дорогой пан Хаим, здравствуйте вам! - Роза широко распахнула дверь, - Заходите, снимайте ботинки, вот тапки. Ходите до большой комнаты.
 - А где же покойный? - спросил Канарейчик, входя в гостиную и озираясь по сторонам, - Мадам Роза, войдите же в моё неудобное положение! Я таки крепко затрудняюсь произвести осмотр усопшего, если он гуляет неизвестно где. 
 Роза смущённо опустила глаза. 
 - Боже ж мой, доктор! Причём тут усопший? Ему же ж все равно. Он вас позвал, потому шо у его вдовы скочет давление и усиленно бьётся сердце. Садитесь на диван, там удобно. 
 - Я так понимаю, шо очередная смерть наступила насчёт планового несчастного случая? - спросил Канарейчик, присаживаясь.
 - Смотрите сюдой, пан Хаим, - Роза тоже присела на диван и доверительно положила ухоженную руку доктору на колено, - Сегодня утром галантерейщик, пан Яша, случайно проходил мимо и занёс счёт за прошлый месяц. Вы же знаете этих мужчин, они же ничего не соображают за денежные вопросы! Разве можно так просто совать такой некрасивый счёт в руки такому неподготовленному Додику? Нет, вы представляете себе, какой шлимазл? 
 - Та об чем речь, мадам Роза? Или я да не представляю! - Канарейчик не позволил себе даже намёка на усмешку, - И шо же пан Додик? Немедленно умер? 
 - Шо вы так торопитесь? Вы шо - должны ему деньги? Додик почитал счёт, потом встал, сказал искать себя на кладбище и ушёл. А пан Яша увидел, какое у меня горе и побежал заказывать материал для платья. Может он и не понимает за тактичность, но таки да шикарно понимает за утешить безвинно овдовевшую женщину.
 - Мадам Роза, скажите мине, как врачу, - доктор раскрыл саквояж и вытащил тонометр, - Так вы уже искали пана Додика? 
 - А я себе подумала - шо его там искать? Во-первых, я ещё не слышала шобы с кладбища терялись. А самое главное, я же могу поиметь инфаркт от горя и неожиданности, и кто тогда будет ухаживать за Додиком? Этот эгоист всегда боялся, шо я умру до него, как будто мне мало головной боли по хозяйству. Доктор, придвиньтесь до меня и скажите, как я себя чувствую? Я уже имею широкий инфаркт? 
 Телефонный звонок помешал Канарейчику пойти навстречу просьбам вдовы. 
 - Ой, доктор, прошу вас - подойдите до телефона, - мадам Роза вздрогнула и молитвенно прижала руки к груди, - Я вся на нервах! Вдруг это шо-то случилось с Додиком? 
 - Мадам Роза, шо уже ещё такого непоправимого может опять случится с вашим паном Додиком? - пожал плечами доктор и взял трубку, - Але? О! Таки теперь вы именно туда попали, пан Додик! Шо там на кладбище? Без изменений? Ах, вы в лавке у мадам Сони! Или вы с ума сошли пить этот шмурдяк из прошлогоднего нафталина?! Шоб я так жил, как вы даже после смерти не хочете бросить ваших губительных привычек. Слушайте, дорогой мой, ходите до дому, пока вы, не дай бог, обратно не умерли, но в этом разе уже бесповоротно. У мадам Розы давление, ей нужен полный покой и ласковое слово. Шо? Нет, не вечный - полный. Шо? Нет, не последнее. Таки последнее останется за мадам Розой даже если лично вы, не дай бог, оглохнете, а лично она, не дай бог, онемеет. Шо? Или я видел этот счёт? Я видел этот счёт, пан Додик. Он не включает траурное платье для вашей вдовы и будет лучше, если вы оживёте в ближайшие десять минут, потому шо пан Яша уже спит и видит вас в белых тапочках по сорок шесть рублей за метр чёрного гипюра. Так вы уже бежите? Я рад! И слушайте сюда ещё раз, пан Додик - когда вы умрёте в следующем месяце, ради бога, не ходите на кладбище. Вы всю дорогу вертаетесь оттуда пьяный, люди уже стали плохо думать за похоронные власти, а тем это крепко неприятно. Не злите их, дорогой мой, как врач говорю - когда-нибудь вам таки придётся иметь с ними дело на полный серьёз. 
 Доктор Канарейчик положил трубку и повернулся к Розе. 
 - Нет, как вам это нравится, пан Хаим? - с возмущением спросила та, - Люди спокойно живут с широким инфарктом, а этот жмот имеет нахальство умирать через какой-то несчастный пеньюар! Из-за чего весь этот гвалт, я интересуюсь? Вы бы видели этот пеньюар. Постойте меня тут, я сейчас покажу вам эту смешную причину смерти усопшего. 
 Роза направилась в спальню, но суеверный Канарейчик замахал руками.
 - Мадам Роза, я вас умоляю - только не показывайте на себе! Как врач вам говорю!
 - А как мужчина? - прищурилась та. 
 - Я же по вызову, мадам Роза, - укоризненно покачал головой доктор.
 - Ах, пан Хаим! - Роза покачала головой, - Какая жалость, шо в таком разе медицина сильнее вас! 
 - И не говорите, мадам Роза! - кивнул Канарейчик, направляясь к двери, - Хотя Гиппократ мине свидетель, вы уже второй человек в моей практике, против которого медицина таки бессильна. 

 Наталья Жишкина

САМОГОН

Александр Бирштейн

Этот рассказ один из любимых. Я не собирался его сегодня показывать, но Лариса Демьянишина нарисовала такую потрясающую иллюстрацию к нему, что неудержимо захотелось... похвастать.
Дядя Ваня своей судьбой напоминал Фунта из романа Ильфа и Петрова. Только Фунт всегда сидел, а дядя Ваня всегда гнал самогон. Он начал еще в юности при царе Николае, гнал затем при гетмане, при Антанте, при большевиках, при румынах и снова при большевиках. И никто его не трогал. Потому что власть властью, а жажда жаждой. А утолить по-настоящему жажду мог только дядиванин продукт.
Первая стопка этого самогона согревала и лелеяла душу.
Вторая просветляла даже самый закоренелый разум.
А третья вела к блаженству и счастью.
Четвертая…
А вот до четвертой дело редко доходило. Упившись счастьем, человек тихо засыпал с блаженной улыбкой. Лишь немногие, самые избранные доходили до четвертой стопки. И с тех пор в глазах их светились высокое понимание и неиссякаемая жажда познания. Таких людей не трогали милиционеры и обходили десятой дорогой карманники. Они существовали в этом городе, ставшем для них волшебным, легко и свободно и слова их, и дела их славились годами.
Миллионеры и нищие, секретари партячеек и уголовные отщепенцы, бравые командиры и трусливые сочинители анонимок – все знали дорогу к дяде Ване, но не для всех и не всегда распахивалась заветная дверь, не все имели счастье взять в руку стопку, поднесенную дядей Ваней, выпить и закусить твердым и хрустким огурчиком, вынутым из уютного и освежающего рассола.
Я сам не видел, но рассказывали, как однажды чекист Лева Задов, известный всем по роману Алексея Толстого и живший в нашем дворе под фамилией Зиньковский, безуспешно торкался в дядиванину дверь и молил впустить. Но не дождался, ибо чем-то дядю Ваню обидел… Конечно, он мог воспользоваться властью своей немалой, позвать шариковых, облаченных в кожаные куртки, ворваться в квартиру, реквизировать весь самогон… И… Скажите, а сколько томительных минут он бы после этого прожил? Одну? Десять? Полчаса? Успел бы допить свою стопку перед тем, как настигла бы его справедливая кара пьющих товарищей?
Нет, дядю Ваню не трогал никто!
Ни городовой Ястржембский, ни чекист Блюмкин, хлопнувший в свое время немецкого посла точно так, как он впоследствии хлопал дядиванины стопки. Дядя Ваня тогда был еще молод. Он зачем-то уважал Блюмкина и даже иногда подсовывал ему вместе с огурчиками моченое яблочко.
Многих, ох многих видела квартира дяди Вани.
Тут опер мог столкнуться с медвежатником, за которым бегал вот уже которую неделю. Они мирно выпивали по своей стопке-другой и мирно же расходились. Вор – прятаться, а сыщик искать. Обидеть человека арестом в дядиванином доме было настолько неприлично, что и голову никому не приходило.
В войну у дяди Вани продавался не только самогон, но и евреи. Вернее, евреи выкупались за колечки, царские десятки, в общем, за все, что желали взять жадные румынские лапы. Выкупленные какое-то время жили у него под полом, а потом их увозили в безопасное, относительно, конечно, место. В дальнее село или в катакомбы….
Румыны, лживые, вшивые и жадные румыны, получив у дяди Вани задаток, всегда выполняли то, за что им было заплачено. Потерять возможность бывать в доме дяди Вани означало не только экономическую, но и жизненную катастрофу!
Когда в апреля 1944 года в город вошли наши, дядю Ваню арестовали. За сотрудничество с оккупантами. Часа на два. А потом с почетом отпустили.
После изгнания захватчиков город встрепенулся, начал отстраиваться и хорошеть, несмотря на то, что население его снова и безуспешно строило социализм.
Но построение социализма и его байстрюка – коммунизма – дядю Ваню не касалось. Так он однажды сказал самому первому секретарю обкома партии товарищу Синице, когда тот, ссылаясь на объективные трудности построения социализма, потребовал от дяди Вани скидку на партию самогона к свадьбе каких-то родственников.
- Моя партия важнее твоей! – припечатал тогда дядя Ваня. И первый секретарь не посмел ему возразить.
Годы шли. Социализм скорее разрушался, чем строился. А людям все еще угрожали коммунизмом. И, знаете, многие боялись. Но, может, и не было никогда никакого коммунизма, а просто бегал по умам недопризрак, придуманный бородатым хиппи Марксом и посланный бродить по Европе.
Бродить…
Дядя Ваня точно знал, что по-настоящему бродит только брага, сотворенная из сахара, воды и сухих дрожжей, специально украденных для него на хлебзаводе. Плюс еще кое-какие ингредиенты, известные только ему самому. И пока бродила эта брага, бродила и жизнь в старом, уже очень старом дядиванином теле.
А потом исчез сахар.
И самогон гнать стало не из чего.
Опускаться до бурячного пойла, вонючего, как поганое ведро мадам Берсон, дяде Ване и в голову не пришло. Он загрустил и приготовился умирать.
- Дальше ничего интересного не предвидится! – сказал он своему любимцу и тезке сержанту Гениталенко.
А потом дядя Ваня обошел всех жильцов двора. Он просил прошлогоднее и позапрошлогоднее засахарившееся варенье. И ему давали. Если было, конечно. И из этого варенья он приготовил НАПИТОК. И очистил его сперва марганцовкой, а потом пропустив через противогаз. И всего самогона получилось меньше четверти. И дядя Ваня отдал жидкость участковому Гениталенко.
- Сохрани, - сказал он, - скоро пригодится!
И пригодился самогон. Очень пригодился!
Потому что, в ту же ночь дядя Ваня уснул, а утром не проснулся…
Поминки справлял весь двор. Женщины принесли еду, а Гениталенко заветную четверть, все сели за длинный, не накрывавшийся уже много лет, стол и дружно помянули дядю Ваню. Первой… Второй… Третьей… И всем стало весело и хорошо.
А ближе к ночи за столом остались одни мужики. И то не все.
Главное, конечно, что и я там был.
Первые три мы выпили раньше. И встал вопрос: пить ли по четвертой? И он был решен положительно.
И мы выпили.
И посмотрели почему-то вверх.
И увидели небо.
А еще выше мы увидели дядю Ваню, который улыбался нам оттуда, куда рано или поздно придет каждый.

---

---

В районную администрацию пришла жалоба. Спустя полтора месяца секретарша случайно увидела её, распечатала на принтере и отнесла заместителю главы района.
Заместитель не любил жалобы, он считал, что нужно работать, а не жаловаться. Каждые два–три дня он читал на эту тему лекцию кому–нибудь из подчинённых. А в этот раз прочёл жалобу, и она оказалась странной.
«Уважаемый Игорь Станиславович, это уже пятая жалоба за последние два месяца. Полгода назад вы обещали завершить ремонт дороги в нашем посёлке к концу августа. Сейчас декабрь, а дороги всё нет.
На каждое моё обращение вы придумываете причину, по которой не исполнили своего обещания и продолжаете ничего не делать. Больше я не могу этого терпеть и накладываю на вас могущественное заклинание икоты. Чем больше вы бездельничаете, тем сильнее будете икать. Но самое главное – эта икота будет очень заразной. Наслаждайтесь!
С уважением, маг восьмидесятого уровня, Серёжа Никаноров».
— Каких только идиотов нету в стране? – спросил у потолка заместитель и швырнул лист в корзину. Нужно было отчитать секретаршу за эту письмо. – Аня, иди сюда!
— Да, Игорь Станиславович, – просунула Аня голову в кабинет к шефу.
— Ты сама читала жалобу, которую мне принесла? – заместитель нагнулся, выудил письмо из корзины и потряс им в воздухе.
— Нет, – засмущалась секретарша, – а что–то не так?
— А ты зайди и прочти!
Аня вошла, взяла бумажку, посмотрела на неё и вернула обратно.
— Чепуха какая–то, – сказала она.
— Вот–вот, а ты её мне приносишь! Впредь сначала читай, а такие письма сразу выбрасывай. Я не могу разбираться со всяким…
Тут заместитель замолчал, вздохнул и вдруг громко икнул.
— Ничего себе! – выдохнула секретарша, глядя в округлившиеся глаза шефа.
Сергей Станиславович постоял на месте, прислушиваясь к себе, но больше ничего не происходило. Он осторожно прошёлся и решил вернуться к разговору.
— Я говорю, что не собираюсь… и–ик…
Секретарша начала медленно пятиться к выходу.
— Ты дура что ли? – крикнул на неё заместитель. – Это же просто совпа… ик!
Аня выбежала из кабинета, перевела дыхание и села за свой стол. Событие было столь занимательным, что нельзя было не поделиться таким. Аня открыла свои странички в соцсетях и стала выбирать, кому написать. Но как только она занесла пальцы над клавиатурой, как вдруг икнула.
Она бросилась к кулеру, налила целую кружку воды и залпом выпила её. И тут же икнула. Тогда она задержала дыхание и сразу прервалась, чтобы икнуть ещё раз. Начинало становиться страшно. Аня в спешке села за стол, нашла в почте злополучное письмо и открыла его.
— «Чем больше вы бездельничаете, тем сильнее…» ик…, – прочла она и тут же спохватилась, – нужно попробовать… ик… работать!
Она закрыла пасьянс, разложила документы и приступила к своим рабочим обязанностям. Икота начала стихать и через пять минут прекратилась. А вот за стеной всё было плохо, оттуда каждую минуту раздавались характерные звуки такой громкости, что в шкафу вздрагивали чашки.
— Аня! – раздался жуткий крик из–за двери.
Аня слегка приоткрыла дверь и, не заглядывая внутрь, спросила:
— Что вы хотели?
— Кофе… ик… мне… ик… принесиииииик!
— Я к вам туда не пойду, – заплакала она и тут же икнула сама, – всё равно не пойду!
Из кабинета выбежал красный Игорь Станиславович, не глядя на Аню, схватил кружку и плеснул в неё горячий кофе. После чего демонстративно развернулся и пошёл назад к себе. По дороге он икнул, расплескав кофе на рубашку.
— Твою ма… ик! – сказал заместитель и швырнул кружку на пол.
Секретарша собрала осколки, вытерла пол и сразу же села за работу. Через полчаса она посмотрела на часы и увидела, что уже наступило время обеденного перерыва.
Аня остановилась и посидела, ожидая, что же произойдёт. Ничего с ней не случилось, хотя за стеной икота не стихала. Она распечатала жалобу, вытащила из сумочки деньги и пошла в столовую обедать.
В столовой было немноголюдно, Аня рассмотрела за одним столиком бухгалтера Елену Сергеевну, с которой временами любила посплетничать, и подсела к ней. Елена Сергеевна была дамой серьёзной, но даже она не выдержала и рассмеялась после рассказа Ани.
— Анечка, я и не знала, что ты такая у нас выдумщица!
— Елена Сергеевна, да пойдёмте ко мне, вы сами всё услышите!
— Аня, ты совсем заработалась, – потрепала её по плечу Елена Сергеевна, – давай я лучше вечерком за тобой зайду, поедем ко мне, выпьем чудесного итальянского вина. Мы с мужем его недавно привезли, тебе понравится.
Аня с грустью кивнула головой и осталась за столиком в одиночестве. Елена Сергеевна с улыбкой выплыла из столовой и отправилась к себе. Через полчаса она вбежала в кабинет к Ане с требованием прекратить это немедленно.
— Я же говорила! Просто работайте! – снова расплакалась Аня, не отрываясь от документов.
К вечеру всё здание сотрясалось от икоты. Хуже всех было главе администрации, которого трясло так, что он сломал стоящий в кабинете диван.

Каждый пытался начать работать, чтобы прекратить икать, кто–то даже умудрился отобрать швабру у уборщицы, но быстро выяснилось, что от чужой работы икота не проходит. Потихоньку народ стал собираться в эпицентре проблемы, пытаясь выяснить, как жить дальше.
Игорь Станиславович ругался, выгоняя ходоков, пока ему в кабинет не притащили главу района.
— Игорь… ик, – сказал он, – ты… ик… что натворил?
— Сергей… ик… Георгик… евич, – затрясся заместитель, – я не… ик… виноват. Это… ик… вот…
Он протянул письмо, Сергей Георгиевич прочёл его за три захода и затопал ногами.
— Где этот… ик… Никаноров… ик… живёт?
— Да в… ик… Кирилловке!
— Поехали!
Главу с заместителем погрузили в машину и рванули в Кирилловку. Всю дорогу они пугали водителя своим грозным рыком с заднего сиденья. Наконец показался поворот к деревне, машина свернула туда и почти сразу же остановилась.
Разбитая дорога была совершенно не прочищена, лишь огромные сугробы искрились под светом Луны.
Долго вызывали трактор, так как разговаривать было трудно и на том конце не хотели верить, что звонит действительно глава района. Наконец через полчаса трактор приехал, все набились в его кабину и двинулись, убедив тракториста не пугаться и не бросать руль от страха.
Трактор ревел, расталкивая сугробы, но пассажиры всё равно были громче трактора.
На краю деревни остановились и отправили общаться с местным населением водителя машины, так как он был в курсе проблемы и не икал. Водитель постучал в двери крайнего дома, через минуту зажегся свет, и на крыльцо вышел невысокий взлохмаченный мужичок в фуфайке.
— Чего вам? – спросил он.
— Скажите пожалуйста, а где живет Никаноров Сергей? – спросил водитель.
Мужичок заглянул ему за спину и всмотрелся в стоящих в стороне людей, но никого не узнал.
— Деда Серёжу ищите? – сказал он. – Так пoмeр он уже месяц назад. После Нового года схоронили.
— Как ик… пoмeр? – выскочил сзади глава района.
— Ну как обычно, – пояснил мужик, разведя руками, отчего края фуфайки разошлись и стало видно, что она надета на голое тело, – взял и пoмeр. Всю осень рассказывал, что пока дорогу не починят, помирать не собирается. А оно вон как бывает!
— Это… ик… – сказал глава.
— Полный ик… – подтвердил заместитель и сел в сугроб.
На следующий день сообщили в область о катастрофе, и оказалось, что зараза передаётся по телефону.
На целый день область встала.
Такого количества критики Игорь Станиславович не слышал никогда. Да и вообще, никто никогда про себя такого не слышал.
Губернатор был в ярости, страшно икал, поэтому делал небольшие паузы, а потом скороговоркой выдавал ужасающие проклятья. Но его можно было понять, в области было ЧП, о котором нужно сообщать в Москву, а икающая Москва может запросто уволить за распространение эпидемии.
Губернатор за день поседел от раздумий и накачал пресс от икоты. Вечером не выдержал, снял трубку и позвонил в Кремль. Там посмеялись и посоветовали взять отпуск.
Вечером вся область сидела у телевизоров в ожидании московских новостей. Но с экрана выступали бодрые столичные политики, которые без запинки декламировали многостраничные речи.
Видимо, Москву защищал маг уровнем повыше, чем Серёжа Никаноров.
За следующий месяц в области был выполнен план последней пятилетки. Никто и не предполагал, что можно столько сделать за жалкие тридцать дней.
Всё было прекрасно, кроме некоторых моментов. Из администрации пришлось уволиться половине народа, так как они продолжали икать, за какую бы работу там ни взялись. Но они быстро нашли себя в других областях деятельности.
Игорь Станиславович с Сергеем Григорьевичем задержались вечерком на рабочих местах. Они откупорили бутылку водки и разговаривали под гул новостей из телевизора.
— Знаешь, а ведь даже как–то легче жить стало, – говорил глава района.
— Да, другое ощущение от жизни, – кивал заместитель, вытирая ладонью усы, – я даже не думал, что так бывает, когда работаешь. На душе светло! И совесть…
— Ещё скажи, что воровать бросил! – остановил его Сергей Григорьевич.
Заместитель поперхнулся и чуть не выдернул себе усы.
— Да не пугайся ты так, ей–богу! Как маленький! – продолжил глава. – Хорошо, что дед этот только про безделье написал, всё остальное–то можно. Представляешь, если бы он какие–нибудь десять заповедей выдвинул? Ты смотри, если у тебя в почте ещё письмо от него завалялось – не открывай!


Алексей Аксёнов

Да, если бы такие заговоры в самом деле были...

БИЛЕТ В ЛОТЕРЕЮ

Александр Бирштейн

– Разлепите глаза, Межбижер, и посмотрите совсем вокруг! – сказала мадам Берсон.
Межбижер послушно завертел головой, как пропеллер с набалдашником.
– Смотрите сюда, – продолжила мадам, – вот есть аферистки Маруся и Рива, но они дуры!
– Почему? – трусливо прошептал Межбижер. Соучастие в таком разговоре было довольно опасно.
– Они сами у себя украдывают свое и мое счастье!
– Счастье? Как это?
– А так! – мадам возвысила голос. – Я им, как людям, предлагала дать мне по три рубли. Я бы купила у знакомого продавца Бутермана хорошие лоторейные билеты...
– Лотерейные... – решил сдуру показать грамотность Межбижер.
– Как дам! – отвергла синтаксический спор мадам. – Я сказала лоторея, так и лоторея. И шоб тихо мне! И слушайте сюда дальше! Хорошие лоторейные билеты дают хороший выигрыш. А они имеют ровно половину!
– А почему половину? – не врубился Межбижер.
– Вторая половина как раз мене! – пояснила этому адиоту мадам.
– За что? – возопил, как бормашина у доктора-дантиста Краснера Межбижер.
– За билеты...
– А если не выиграют билеты? – решил он до конца познать истину имени мадам.
– Тогда нет, так нет!
– А деньги взад?
– За что? – взвыла, в свою очередь, мадам.
Межбижер трусливо отбежал метров на семь, оценил дистанцию, понял, что мадам его не догонит и тогда заявил:
– Правильно, что не дают! Я бы тоже не дал!
– Капцан! – обиделась мадам. – Да у тебя десять копеек большие деньги!
– Не десять копеек, а десять рублей! – ликовал Межбижер, показывая мадам красненькую!
– Настоящая? – звенящим, как колокол собора, голосом спросила мадам.
– Токи-токи получил! – похрустел десяткой в воздухе Межбижер. Десятка хрустела, как шаги по снегу.
Мадам сходу огорчилась, что она не юный натуралист. Иначе у нее был бы сачок, и она поймала бы, если не десятку, то самого Межбижера, что, впрочем, то же самое.
– И что вы имеете купить на эти жалкая купюра? – сделала мадам морду, как сплошной траур.
– Подпишусь на газету «Правда»! – явил миру и отдельно мадам Берсон свой идиотизм Межбижер.
– Газета «Известия» таки интересней! – сообщила мадам.
– Таки да, но подписка стоит аж двенадцать сорок...
– Ой, что вы так огорчаетесь, – полезла мадам в карман кофты, – нате вам эти вшивые два сорок!
Не веря счастью, Межбижер приблизился... Что и требовалось доказать!
– Грабют! – орал встревоженный Межбижер.
Кто ему поверит?
Тридцать три билета купила мадам. Тридцать три! И даже – вот доброта! – показала их Межбижеру.
Трудно сказать, с каким чувством ждал тираж Межбижер. А мы и не будем, а просто пронесемся сквозь его бессонные ночи и наполненные ужасом дни. До тиража...
И что вы думаете? Что вы имеете думать против чистой, как слеза биндюжника Бори Горбиса, мадам Берсон?
Она таки выиграла!
Чайник заварочный, сувенирный за пять сорок!
Часы-кукушку за девять шестьдесят!
Футбольный мяч кожемитовый за целых девять рублей!
И еще за один билет рубль! Потому что серия не совпала...
Всего двацать пять рублей. Думаете она, мошенничала, думаете жалась, как тетя Аня, когда у нее попросит та же мадам в долг пол стакана постного масла?
Нет! Нет! И снова нет!
Мадам честно и почти сразу отдала Межбижеру его законные двенадцать пятьдесят!
Так что, подписал он вожделенную газету «Известия».
Еще и десять копеек осталось. А это – два пончика с повидлом! Не шутки! Так что, учитесь, пока Межбижер жив!