Уголок читателя - 3

ГУСИ! ГУСИ! «ГА-ГА-ГА!». ЕСТЬ ХОТИТЕ?...

Александр Бирштейн

Так съесть тарелку борща захотелось...
- Сема Накойхер таки да сволич! – веско объявила мадам Берсон, глядя косо в глаза тете Риве. – Он не хочит украсть для мене мозговую кость!
- Накойхер – коммерсант, - уважительно возразила тетя Рива, - и ему выгодней украсть вырезку за пять рублей кило!
- Но мене надо мозговой кость! – упорствовала мадам Берсон.
- Для укрепления одноименного органа… - по-научному встряла тетя Маруся.
- Для большую каструля борщ! – не приняла тетимарусин тезис мадам.
- Роза будет варить борщ! – со скоростью тети Ани понеслось по двору.
- Борщ – это вкусно! – подтвердил Межбижер, подслушивавший из подворотни.
- Но Накойхер сволич! – попыталась убить их надежды мадам.
- Мозговую косточку можно купить на Привозе! – постановила тетя Маруся. И добавила для утешения мадам, - А Сема пусть подавится!
На том и порешили.
Наутро мадам Берсон собралась на Привоз. Конечно, соседки предлагали свое участие в закупках. Но не мне вам говорить, что борщ – дело серьезное и требует личного присутствия на всех стадиях. Так что, вооружившись плетенной из конопли кошелкой и двумя авоськами, мадам поутру отправилась в путь. Ее провожали взглядами, похожими на те, которыми провожали Жанну д’Арк по дороге к костру.
Что вам сказать… Еще тот Привоз сильно отличался от нынешнего.
В самом начале базара, по левой стороне Новорыбной улицы шли длинные, приземистые лабазы, где торговали рыбой и немножко вином. В лабазах были мраморные столы и горластые торговки.
И торговкам было об чем горланить! На длинных столах копошилась РЫБА!
Переливалась всеми цветами радуги, разложенная десятками свежая скумбрия! Отдельно, но уже поштучно лежала скумбрия-малосолка, причем одна рыба была разрезана на кусочки, чтоб люди имели, что пробовать и убеждаться. Совестливые мужики выпивали «стакан вино» и закусывали дегустацией, оставляя на прилавке по пять копеек.
Как разведчики в маскхалатах, распластались на столах, старательно пряча белое брюшко, глоси, дальние родственники камбалы, деловито бугрившейся поодаль. Камбала – рыба не для простых. Ее подают на свадьбах и при встрече дорогих гостей, приехавших ненадолго.
Чистым серебром отливали клады тюльки, фиринки, сардельки – этого товара для бедных, которым далеко не брезгуют и богатые. Кто откажется от сардельки тушенной в масле и уксусе? А от биточков из фиринки? А от хлеба с маслом и тюльки сверху? Есть такие? Нет? То-то!
А бычки? Я не забыл за бычки! За этих пролетариев Черного моря. Сколько у них профессий! И каменщики! И кнуты! И песочники! Но костлявы… Но это между нами совсем! Правда?
За кефаль не буду. Потому что, где тот Костя и где та кефаль?
В банных тазах шевелят мокрую тряпку-занавес раки. Они не по пять и не по три. А всего лишь по рублю. Но суровые покупатели дорожатся и придирчиво спрашивают:
- Откуда?
- Из Маяков! С бублика! – заученно отвечают торговки.
На лучшем из столов отдыхает щука. Отдыхать ей недолго. Потому что без нее рыба фиш, которую так любят на русских свадьбах, украинских именинах и еврейском торжестве брис, всего лишь подделка, годная чтоб кормить бездомных котов и Межбижера.
Сверкает всеми своими зеркалами карп. Деловито щурится судак…
Ой, пошли уже отсюда, потому что мадам Берсон уже сладко поругалась с торговкой рачками.
Что? Вы не знаете, что такое рачки? Вы откуда? Из Орла? Так летите себе без несчастья. И не мешайте мадам покупать газетный фунтик вареных рачков за десять копеек вместо двадцати.
Сошлись на пятнадцати. За каких-то полчаса. Окрыленная победой, мадам потопала в мясной корпус.

О, мясной корпус это что-то! Тут разговаривают с достоинством и не визжат, как торговки картошкой. Тут товар для людей понимающих, имеющих свою копейку и авторитет у соседей.
Нет, конечно, есть идиоты, берущие биточное мясо для котлет. Про таких говорят:
- Каждый сам себе адиот! – и обвешивают мастерски, но нахально.
- Они, наверное, с газводы! – говорят про таких.
Мадам – из уважаемых людей. Ее тут даже слегка боятся и еле-еле обвешивают. Она зорко, как Илюша Муромец с картины на стене, оглядела окрестности. Рубщик Кадик с Карла Маркса был на месте, и мадам пошла к нему, с трудом растягивая улыбку.
Рубщик мяса… Что вы понимаете? Это же аристократ Привоза. В каком-то Букингемском дворце – герцог. А на Привозе – рубщик. И то – это две большие разницы. Может ваш хваленный герцог разделать сто кило так, чтоб двадцать пошло ему, а те же сто хозяину туши? И еще взять немножко денег за труды! То-то!
Сахарная мозговая кость для мадам появилась, как из-под земли. И почти даром. Кость была облеплена мясом, как летняя пивная будка народом. Более того, рубщик еще и разрубил ее на несколько частей.
Довольная мадам пошла за салом. Сало занимало – и по праву! – целый ряд длиной метров пятьдесят. Но в две стороны! Какого тут сала только не было! Но мадам знала, что ей нужно. Она брезгливо – да-да! – обходила прилавки, где сало было тоньше, чем в ладонь, игнорировала толстое сало, но без мясной прослойки и отворачивалась от продукта, который немного, хоть чуть-чуть, отдавал желтизной. Всего вероятных кандидатов на то, что они будут осчастливлены мадам, осталось, после первого круга человек двадцать. И мадам пошла на второй круг, интересуясь ценой, происхождением и рационом. Отобраны были те, кто кормил кукурузой. Это сузило круг до пяти претендентов. А потом…
Еще какой-то несчастный час и сало куплено!
Но на настоящий борщ нужна еще постная свинина или телятина…
При таком выборе…
Короче, еще час с кусочком. Мадам уже немного спешила.
Выйдя на воздух, мадам вдохнула полной – я бы даже сказал: очень толстой! – грудью и впустила в уши посторонние звуки.
- Дрожжи! Дрожжи! – надрывались цыганки.
- Примусный иголка! Примусный иголка! – голосили евреи.
- Нафталин! Нафталин! – вписывались в хор и вмешивались прочие нации.
Отмахнувшись от них, идет мадам в овощные ряды. Ее знают… Некоторые готовятся к обороне, некоторые трусливо бегут, укутав свой товар рядном и умолив соседа:
- Дядя Гриша, постерегите, Христа ради!
А мадам должна столько купить! Перечислить? Нате: картошку надо, морковку, буряк, капусту надо, а зелень, а перец сладкий, а лук-чеснок? А фасоль? Белую крупную фасоль, которую придется замочить очень заранее! Ша! А томат? Борщ без томата не бывает! Только в Одессе делают такой густой, темно-вишневый, ароматный томат! Знающие люди даже мажут его на хлеб и имеют от этой еды удовольствие, почти такое же, как Дуся Гениталенко от своего мужа Вани, если он трезв и серьезно настроен.
Нагруженная, как на войну, борщеприпасами, притопала мадам домой. Было уже за полдень, а дел впереди невпроворот.
Борщ в Одессе – блюдо торжественное. Но трудное. И требует, кроме времени, еще и минимум два примуса.
- Зачем? - Спросят люди несведущие, избалованные газовой плитой и полуфабрикатами.
Ну, что им сказать? Я добрый. Я продолжу рассказ, а вы впитывайте, как раскаленный июлем организм впитывает холодное пиво. Но тогда есть опасность, что ваше нынешнее счастье покажется вам худым и бледным. Вам не повезло. Вы – и я, увы – живете в то время, когда обед готовят для себя. Готовят… Или, чаще, покупают…
На один примус мадам поставила ведерную кастрюлю с мозговой костью, на вторую – сковородку диаметром с колесо от велосипеда «орленок», на котором гоняет без всяких правил рыжий Шурка.
Пока вода закипит, а сковородка раскалится, можно нарезать сало аккуратными кубиками. И нашинковать лук. А потом сало кинуть на сковородку. Пусть скворчит и выжаривается до шкварок. Шкварки очень полезны. Если кто понимает. На второе мадам сделает пюре. А какое пюре без жареного лука и шкварок?
Сняв шкварки, мадам кинула в сковородку, прямо в растопленное сало, лук. Пусть себе жарится. А мадам, пока, натрет морковку. Морковка очень крупная и что-то напоминает… Но зачем отвлекаться на глупости?
Ой, надо успеть почистить от кожуры парочку буряков.
Лук, лук мешать! А то подгорит!
А над варевом в кастрюле уже подымается желтый шум. Снять, немедленно снять! А то, не дай Бог! – закипит и борщ будет мутным, как глаза у Камасутренко, когда он с похмелья.
Лук уже почти золотой. Тогда можно кинуть в зажарку много тертой морковки и закрыть все крышкой. А в кастрюлю кинуть свеклу. И фасоль.
- Фасолю! – как говорит мадам.
Уф!
Нет, не «уф!». Надо отделить зелень от черенков, и черенки, связанные ниткой, кинуть в варево. И парочку чищенных луковиц.
Можно присесть? Куда там?
А чистить картошку, а шинковать капусту и перец? А вынуть свеклу из кастрюли и, обжигаясь, разрезать на куски, чтоб быстрей остывала для шинковки, а добавить чашку жидкости из кастрюли в сковородку? А попробовать ножом мясо? И вытащить в миску. А вынуть кости вместе с их мозгом?
Мясо нарезать кубиками и опять в кастрюлю. С мозговых костей тоже снять мясо и тоже нарезать. И опять в кастрюлю.
Натереть свеклу. Горячо? Но мадам терпит.
Еще чашку бульона в сковороду. И тертую свеклу туда. И закрыть крышкой.
И открыть крышку и добавить две ложки сахара. Но столовых. И полных! Не пожалеете!
А теперь…
Мадам разводит в кружке томат. Три столовые ложки. Как пахнет! И все это туда же – в сковородку.
А из кастрюли надо вынуть черенки зелени и лук!
Зато кинуть капусту с картошкой и перцем. И выбить, наконец, мозг из костей и отправить обратно в кастрюлю.
Можно присесть…
И вскочить. И пробовать, пробовать.
Соль! Надо кинуть соль.
Мясо.
Оно готово!
Картошка.
Легко протыкается ножом.
Фасоль. Слава Богу, готова!
И… Венец! Сковорода с зажаркой опустошается в кастрюлю. Все перемешивается.
Все?
Нет. Еще чуть-чуть.
Зелень срезанная с черенков мелко шинкуется. И в кастрюлю ее! И крышкой, крышкой закрыть!
И выключить примус.
И сесть, бросив руки на колени.
Но разве дадут спокойно посидеть эти крахаидлы, изверги и аферисты? Разве оставят они в покое несчастную женщину? Ну, зачем, зачем в этом еврейском городе Одессе у всех, даже антисемитов, такие длинные носы, чующие борщ из любого места двора и, частично, улицы Жуковского? И идут, идут соседи на запах, рассеянно расталкивая друг друга. Но для всех найдется место и тарелка с борщом. А как же?
- Сегодня – готовишь! – ты, а завтра я… - как поет Германн из Оперного.

Анна Каренина. Продолжение



После гибели Анны Карениной под колесами поезда ее дочь Анну на воспитание берет Каренин. Вронский в глазах общества превращается в чудовище, и все, кто раньше злословил по поводу Карениной, теперь выбирают своей мишенью Вронского. Он вынужден уехать из Москвы, но и высшее общество Петербурга его не принимает. Следы Вронского теряются где-то в глубине России.
Каренин воспитывает детей Сергея и Анну одинаково строго. Но подрастающей Анне кажется, что с ней он обходится особенно сурово. Сережа иногда, обвиняя Анну в гибели матери, грозит ей, что папа оставит ее без наследства, что не видать ей приличного общества и что, как только она подрастет, ее вышвырнут на улицу.
Романа Льва Толстого в доме Карениных не держат, но Анна прочитала его довольно рано, и в ее сердце вспыхивает желание отомстить.
В 1887 году совпадают сразу несколько событий: умирает Каренин, Сергей Каренин осуществляет свою угрозу — выгоняет Анну из дому, и становится известно, что Вронский жив. Практически разорившись, бывший блестящий офицер живет в небольшом волжском городе. На последние деньги Анна покупает билет на поезд и, похитив из дома Карениных револьвер, едет, чтобы отомстить отцу.

Вронский живет в приволжском городе Симбирске одиноко. Свет даже такого маленького городка после выхода в свет романа «Анна Каренина» не принимает его, и Вронский вынужден вращаться в полусвете. Однажды он знакомится там со странной парой бывших каторжан, недавно амнистированных. Его зовут Родион Раскольников. Его молодая подруга — Катя Маслова.
К Раскольникову Вронского привлекает еще и то, что волей случая они оба стали героями романов. Катя Маслова, бывшая проститутка, убившая любовника, завидует обоим и иногда говорит: «Вот напишу Льву Толстому, он и меня в роман вставит». Она даже иногда по вечерам пишет нечто вроде дневника, а потом отправляет листки в Ясную Поляну. На каторге она потянулась к овдовевшему там Раскольникову, но на свободе постаревший Родион не может идти ни в какое сравнение с сохранившим столичные манеры Вронским.

Раскольников в отчаянии, но сам он уже не может поднять руку на человека. Он решает найти исполнителя своей мести. Выбор Раскольникова падает на семнадцатилетнего гимназиста, у которого недавно казнен брат за покушение на царя. Володя Ульянов, читавший о судьбе Родиона Раскольникова, соглашается и из рогатки, почти в упор, свинцовым шариком в висок убивает Вронского. На крик Масловой сбегаются люди, собирается толпа, и в этот момент к дому на извозчике подъезжает Анна Каренина. Она понимает, что опоздала, что месть осуществить не удается.
Вечером в гостинице она узнает имя гимназиста, убившего Вронского, и то, что в городе созрел своеобразный заговор молчания. Из сострадания к матери Ульянова, уже потерявшей сына, и оттого, что Вронского все равно никто не любил, в свидетельство о смерти Вронского вписан апоплексический удар. Анна, не имеющая средств к существованию, в гостинице знакомится с купцом и на пароходе уплывает с ним.
Маслова в отчаянии, она должна вот-вот родить, но к Раскольникову возвращаться не хочет. Дождавшись родов, она подбрасывает родившуюся дочку в бедную еврейскую семью, а сама кончает жизнь самоубийством. Еврейская семья Каплан, приняла подкидыша, назвав девочку Фанни. Девочка знает, кто виноват в том, что ей приходится воспитываться в еврейской семье. Фанни решает отомстить.

Анна Каренина намеренно бросается в разгул, жизнь превращается в череду пьяных компаний и в переход от одного купца к другому. Идут годы. Однажды осенью 1910 года после пьяного кутежа в затрапезной гостинице Анна находит зачитанные прислугой книги Льва Толстого «Анна Каренина» и «Воскресение». Старая боль вспыхивает в душе Анны, и ей начинает казаться, что во всем виновен Лев Толстой, что именно он виноват в том, что брат выгнал ее из дому. Анна решает убить Толстого и отправляется в Ясную Поляну, послав по дороге телеграмму с угрозой. Лев Толстой понимает, что это не шутка, все бросает и бежит из Ясной Поляны. По дороге простужается и умирает.

Анна снова опаздывает. Снова загул, попытка утолить воспоминания в вине. Приходит в себя Анна только в 1917 году, когда узнает, что в Петрограде произошла революция, и во главе ее стоит тот самый гимназист из Симбирска, который убил Вронского. Это единственный человек, который сделал для Анны хоть что-то. Анна принимает революцию, уходит из занятого белыми города и присоединяется к отряду красных, которым командует Василий Иванович Чапаев. Она становится матерью этого отряда, обстирывает бойцов и готовит еду. Иногда в бою она ложится к пулемету. За это ее прозвали Анна-пулеметчица. Глядя на нее, комиссар отряда, уже выросшего в дивизию, Фурманов говорит: «Напишу роман, обязательно о ней расскажу, только придется фамилию изменить, а то не поверят. И помоложе сделаю».
В 1918 году Фанни Каплан настигает Ленина возле завода Михельсона и сказав: «Помни о смерти моего отца», — стреляет в Ленина из браунинга. Ее быстро казнят для того, чтобы никто не узнал о том, что Ленин в молодости был убийцей.

Гибнет штаб Чапаева, в живых остается только Анна, потому что ее узнал командир белых Сергей Каренин, ее брат.
Заканчивается Гражданская война и Анна перебирается в Москву, чтобы хоть иногда видеть Ленина, но в 1924 году Ленин умирает, и жизнь Анны теряет всякий смысл. Она опускается и идет работать в домработницы.
Однажды, сходив в лавку за подсолнечным маслом, она идет домой и на трамвайных рельсах вдруг вспоминает о смерти своей матери. Приближающийся трамвай кажется ей тем самым поездом. В ужасе Анна бежит, выронив бидон с подсолнечным маслом на трамвайной линии возле Патриарших прудов...
@ Валерий Лебедев

Фантазия, у автора, однако.....

Чёрный и белый кот сидят рядышком на крыше



Ночь спустилась на уставший от дневной суеты город. Укутала своим черным покрывалом дома и улицы, зажгла звезды, выпустила из укромных уголков странные, жутковатые тени, притушила уличные фонари и неоновые вывески. Мир людей замер. Но только в такое время можно услышать шёпот ангелов…
(Белый и Черный сидят рядышком на крыше и любуются звездами).



 Черный (легонько толкая Белого в бок): - Слышь, Белый, я вот спросить хочу: ты чего в последнее время такой, эм-м-м, серый? Ходишь, как в воду опущенный. Случилось что?
 Белый (не отрывая взгляд от мерцающих звезд): - Случилось. Не знаешь, как писать заявление на увольнение?
 Черный (настороженно): - Не понял сейчас.
 Белый (обреченно): - Я увольняюсь, Черный. Все. Финита ля комедия, как говорится.
 Черный (закатывая глаза): - Началось в колхозе утро… Ты серьезно сейчас? Какая муха тебя укусила?
 Белый: - Мне кажется, я еще никогда не был так серьезен.
 Черный: - Мне что-то страшно уже. Да не тяни кота за хвост, рассказывай!
 Белый (помолчав): - Вы победили, Черный. Поздравляю. Я сдаюсь. Моё терпение закончилось. Вот уже несколько тысяч лет я наблюдаю, как трещит по швам этот мир. Но я надеялся, нет, правда, надеялся до последнего!
Посмотри, что они делают, что творят со своими жизнями?! На что они тратят самый драгоценный свой ресурс – Время? На пустые разговоры, на ссоры и ненависть! Люди развращены. Такое чувство, что они заложили свои души и не собираются их выкупать.
Деньги для них стали ценнее дружбы, а собственный эгоизм важнее любви. Все хотят только брать, но никто не хочет дать что-либо взамен. Рушатся семьи, потому что не готовы к испытаниям. Детей рожают не по любви, а по расчету, либо вовсе не рожают, списывая свое решение на лишние хлопоты.
Вера обратилась в прах, Любовь - в пыль под ногами. Добро теперь считается слабостью, Уважение сменилось Презрением.
 (Срывается на крик).
Тысячи, десятки тысяч лет людям преподают одни и те же уроки, но они так ничему и не научились! Им нужны страдания и лишения, войны и эпидемии, голод и смерть, чтобы они начали ценить друг друга, заботиться о стариках и любить собственных детей.
И, иногда мне приходит мысль, которая сама по себе ужасна, но я не могу не думать об этом: не лучше ли сразу, одним махом покончить с человечеством?
 (Плачет).
Для чего я здесь? Показываю, кричу им прямо в уши, но люди глухи и слепы. Они разучились слышать друг друга, да что там других, они не слышат даже себя! Охотятся за призраками. Только в конце своей краткой и никчемной жизни они готовы слушать, но я уже ничем не могу помочь им…
 У меня нет больше сил. Ангел-Хранитель устал.
 (Черный потрясенно молчит. Ночь замерла в предчувствии чего-то неведомого и страшного. Погасли звезды и скрылась луна. Мир погрузился во мрак).
 
Черный (спустя Вечность): - Белый, я тебе сейчас одну умную вещь скажу, только ты не обижайся. Меня, конечно, могут дисквалифицировать за такие слова, и я до Страшного Суда буду подавать дрова дяде Люцику, но кто сказал, что я канонический Бес и не могу оказать поддержку другу в минуту сомнения? Так вот, ты не можешь уйти просто так, Белый. Ведь, если уйдешь ты, уйду и я.
 Белый: - Почему?
 Черный (распаляясь): - По-кочану, блин! Хаос и Порядок – суть одно. Добро и Зло – едины. Нельзя отделить одно от другого. Нет понятий «Правильно» и «Неправильно», - ты не знаешь что это. Не рассуждай о Жизни и Смерти, - ты не понял их.
 Да, ты абсолютно прав, в мире очень много зла и несправедливости. Но так было всегда. И так будет всегда, пока этот мир существует.
Однако, в нем есть место и для Любви, и для настоящей Дружбы. Люди продолжают строить дома, сажать деревья и рожать детей. А знаешь почему?
 Белый: - Почему?
 Черный: - Да потому, что у них есть Надежда. Если ты уйдешь, люди потеряют, пожалуй, единственное, что у них осталось. Надежду на лучшее. А лучшее – это и есть ты, Белый. Именно ты – воплощение Любви, Сострадания, Веры, Надежды. Бросив людей, ты лишишь их всего разом.
 Белый (тяжело вздыхая): - Я потерял Веру. Веру в людей. Как я могу остаться с ними? Я не знаю, что говорить им, как еще убедить их? Во что мне верить?
 Черный (вдохновенно): - В себя, мой бледнолицый друг. Нужно верить в себя. Ночь темна перед рассветом. Смотри, еще немного и наступит утро. И будет новый день. Пока это колесо вращается, нам всегда есть, ради чего и кого жить. И еще. Однажды, один очень мудрый чувак как-то сказал: «Смерть стоит того, чтобы жить. А Любовь стоит того, чтобы ждать». Подумай об этом на досуге.
Голос сверху: - Аминь.
О себе молчу

Монолог одного Рабиновича... 
 ВСЯ ЖИЗНЬ СОСТОИТ ИЗ «КУДА-ТО ВЫЙТИ...»

 ВЫЙТИ В СВЕТ меня принудили силой! 
Акушерка все время орала: 
- Женщина, не ленитесь, тужьтесь, как следует!
 Я сразу невзлюбил эту акушерку, и сопротивлялся, как мог! В животе мне было, как у Бога за пазухой!.. Но потом все же решил выйти, так как не мог слышать, как на мать кричат! Моему появлению все жутко обрадовались, а акушерка ни с того ни с сего шлепнула меня по заднице, по-видимому, раньше служила в гестапо!.. Белый свет оказался таким серым, что у меня потемнело в глазах! Но обратной дороги уже не было!
 ВЫЙТИ ПОГУЛЯТЬ во двор без разрешения, было нельзя, так как там росли одни бандиты, которые взрывали взрывпакеты и ели дички! А я, в отличие от них, рос в очень интеллигентной семье, где папа крайне редко посылал кого-нибудь в жопу! Поэтому, я позже других научился взрывать и меня реже других проносило! 
 ВЫЙТИ В ЛЮДИ меня заставляла еврейская мама. Как совпадение, она оказалась моей мамой, поэтому детства, как такового, у меня не было! Чтобы выйти в люди, нужно было, естественно, играть на скрипке, ходить в математическую школу и пить гоголь-моголь! Или забыть эти глупости, и когда вырастешь, жениться на дочке стоматолога Гуревича! Тот, кто видел дочку стоматолога Гуревича, поймет, почему я грыз математику как сумасшедший и с таким остервенением играл на скрипке, что даже вмешался Комитет по сохранению скрипок и Общество защиты грызунов! 
 ВЫЙТИ ВОН меня заставляли всю жизнь! Первый раз в детском саду, когда я спросил, почему заведующая Регина Петровна такая жирная, как корова?! Мне было это просто интересно! Но, мою любознательность зарубили на корню в детсадовском углу, в котором я уже знал каждую царапину!.. В школе мне предлагали выйти вон в среднем, раза два в неделю. Причем, незаслуженно! Например, я приносил в школу жабу, чтобы засунуть ее за шиворот дочке стоматолога Гуревича! Это была моя месть за его бор-машину! Или подливал столярного клея на стул «ботанички», и можно было просто ухохотаться, как она вставала вместе со стулом! Или проверял, есть ли у той же Гуревич сзади под кофточкой пуговички, чтобы понять, носит ли она лифчик?! За это я, как правило, получал по лбу «физикой», «географией» или «русским», в зависимости от того, на каком именно уроке у меня пробуждался интерес к ее пуговичкам!.. Потом мне предложили выйти вон из комсомола. Это было предложение, от которого отказаться было невозможно, потому что на уроке истории я нарисовал основоположнику Ленинизма рога и копыта. Антисоветчины в этом не было никакой, это нарисовалось как-то интуитивно и, как-то, само собой! 
 ВЫЙТИ ЗАМУЖ, в смысле, тьфу ты, жениться меня в девятнадцать заставили обстоятельства! Они были уже, как минимум, на пятом месяце, и тянуть дальше было нельзя, так как стоматолог Гуревич сказал, что в противном случае он меня посадит за совращение малолетних, или вырвет из меня все зубы! Чтобы посадить, он легко возьмет для дочки Симы новые метрики, где ей будет не девятнадцать, а шестнадцать! А взять новые метрики ему было проще, чем дернуть зуб без наркоза, потому что семья начальника Паспортного стола, слава Богу, не вылезала из кариеса! А, насчет вырвать все зубы, так это он обещал сделать за милую душу... Поэтому, жениться я не сопротивлялся, тем более, что Сима из «страшней атомной войны» давно превратилась в «кровь с молоком» и с ногами от ушей! 
 ВЫЙТИ ИЗ СЕБЯ меня постоянно заставляла Советская власть плюс одурачивание всей страны! Лучшим местом, чтобы выходить из себя, была кухня. Только на кухне я чувствовал, что я это я! Но подвели стены, у которых оказались уши. Так я попал в черный список... 
 ВЫЙТИ ИЗ ЧЕРНОГО СПИСКА мне так и не удалось, как и всем остальным, у кого были тонкие стены, и мама была еврейская мама! На всякий случай мы были под колпаком, так как считалось, что мы держим Советской власти фигу в кармане!.. Поэтому, мы четко знали, куда нам никогда нельзя поступить, и кем мы никогда не станем! А на еврея, который подавал на юридический, или на «Международные отношения», смотрели, как на сумасшедшего! 
 ВЫЙТИ ИЗ ОБЕЗЬЯННИКА мне помог третий этаж! А попасть заставила молодость! В час ночи ее инстинкты заставили меня полезть по водосточной трубе в женское общежитие «Ковровой фабрики». Но на мое еврейское счастье туда же намылились лезть два народных дружинника и один молодой лейтенантик милиции, которые тоже проявляли не детский интерес к коврам!.. По-видимому, они опасались с моей стороны конкуренции, и меня повязали. Но потом отпустили, когда я признался, что лез на третий этаж, а они собирались на второй!
 ВЫЙТИ ИЗ ЗАПОЯ мне, слава Богу, никогда не приходилось, так как я туда не входил, потому что мне все детство приводили в пример нашего дядю Гришу из Черновцов, который спился, хотя имел ум, как у Эйнштейна и Эйзенштейна вместе взятых! Помер дядя Гриша в районном медвытрезвителе, чем навел несмываемый позор на всех евреев средней полосы, о которых ходила легенда, что они не пьют, не курят, а только приносят всю зарплату в дом! 
 ВЫЙТИ ИЗ СОСТАВА СССР мне удалось только в девяностом! Без меня СССР быстро захирел и вскоре развалился. Но на это я уже смотрел из Израиля, а потом из Америки, куда я, по сплетням, поехал за длинным долларом, который оказался не таким уж длинным!
 ВЫЙТИ ИЗ КРИЗИСА среднего возраста мне помогли годы. Я куролесил до сорока, а в сорок обнаружил, что кризиса уже нет, и дальше жил спокойно, с грустью думая, что самое лучшее в жизни - это замечательные ошибки молодости и бесшабашные поступки среднего возраста! 
 ВЫЙТИ ИЗ ПОРОЧНОГО КРУГА я так и не смог. На мой взгляд, вся жизнь, это большой порочный круг, потому что она вся состоит из соблазнов. Говорят, что с соблазнами нужно бороться, засучив рукава! Но они такие заманчивые, что я давно понял, что сопротивление бесполезно и сложил оружие!..
 ВЫЙТИ ИЗ МИНУСА мне тоже никогда не удавалось! И я внушил себе, что он не должен пугать! Тем более, что в минусе сидят все, кроме Абрамовича. Но Абрамович, далеко не все, поэтому его нужно вычеркнуть из народного списка! Кстати, минус имеет свои плюсы – есть ощущение, что ты гуляешь не на свои, а на чужие! 
 ВЫЙТИ СУХИМ ИЗ ВОДЫ – это надо уметь! Но я так и не научился! Если кто-то попал под сокращение, так ,тут даже к гадалке не ходи, это я! Если кого-то заливают соседи сверху, тут, тоже, даже не спрашивай, кого?! Единственное место, откуда мне удавалось выйти сухим, это бассейн, потому что, как только я иду в бассейн, там, или переучет воды, или санитарный день, или всю воду выпили, сами знаете, кто!.. Поэтому, слухи, что евреи всегда выходят сухими из воды, слишком преувеличены! 
 ВЫЙТИ НА ЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ меня вынудил возраст. Сидеть на заслуженном отдыхе оказалось скучно! Спасают только кругосветные путешествия, встречи по пятницам в «Клубе анонимных миллионеров», и неторопливый секс три раза в неделю, как прописал доктор!.. 

 Автор А.К. доводит до сведения, что никакого отношения к вышеизложенному не имеет, хотя, почти все «выйти» к нему тоже хоть каким-то боком относятся! А все показавшиеся тут совпадения, крайне случайны, и все параллели совершенно не параллельны! 
/Аркадий Крумер/

Оле удалось выйти из минуса только спустя 20 лет!
Вот только если не выйдет на работу может опять влезть в этот проклятый минус!

#сказка на ночь 

 Сидим на работе, чай пьём. Заходит Ханна, юрист с другого отдела, толстая, некрасивая женщина сорока двух лет. Но очень яркая и неординарная личность. Наша новенькая секретарша, красавица модельной внешности, проводила её взглядом и говорит:
 - Вот, не могу понять, она и толстая и страшная, а муж у неё красавец и от неё без ума. За что он её любит? Она что, богачка какая то? 
 - Так спроси у неё – говорю.
 - Что ты у нас спрашиваешь, вон она возвращается, возьми и спроси. 
 Секретарша наша, побледнела, стыдно видимо стало. Ханну у нас все любят. А одна из сотрудниц, кричит: 
 – Ханна, тут интересуются за что тебя муж твой любит.
 - Не, я только хотела узнать, как вы познакомились – затараторила секретарша. 
 - Да ты не стесняйся – смеётся Ханна, - меня многие об этом спрашивают. Я вам расскажу. Нас познакомила его мама. Я ей понравилась.
 "Светлокожая, умная, из хорошей семьи" – так она ему меня описала.
 За него же и о встрече договорилась. Прихожу, вижу стройного смуглого юношу. Одет с иголочки. Костюмчик от Версаче, пахнет как парфюмерный магазин. И даже ногти явно в маникюрном салоне стрижет, такие они у него ровненькие и ухоженные были. И я, стою, как дура, тумба восьмидесяти килограммовая, в цветном, ситцевом платье. С первого взгляда обоим всё было ясно. Можно идти по домам. Так бы и поступили, но ему же потом перед МАМОЙ отчитываться.
 Он предложил прогуляться. Погуляли. И тут он говорит, что мама! Для меня! Ужин сделала! Не он, блин, меня в ресторан приглашает, а мама сделала, и ему на кухне оставила. Я подумала, а что я теряю? Хоть поем. 
Пошли к нему домой. Жил один, в собственной пятикомнатной квартире. Он уже тогда имел свою стоматологическую клинику и весь вечер говорил о зубах, и о новом, белом, кожаном диване который купил на днях. Мама постаралась на славу, приготовила несколько блюд, одно из которых это баранина с горошком и зеленью (это блюдо едят руками) Всё было так вкусно. А он только и делал что смотрел в телефон и всё время повторял: 
 - Осторожно, диван не закапай.
 И так это меня взбесило, думаю, такой прекрасный, тёплый летний вечер. Вкусная еда, приятная музыка, а ты, сука, только о своём диване и думаешь.
 - Как ты говоришь не делать? – его спрашиваю – вот так?
 И всей пятернёй, в бараньем жире, в соусе и специях, хрясь по его дивану. И мажу, мажу. Он аж дар речи потерял. Замер, потом покраснел и задыхаться стал и смотрит на мою руку. А я беру, обмакиваю её в блюдо и опять, хрясь по дивану. 
 - А потом? 
 - Потом взяла открытую бутылку вина, что на столе стояла, и ополовинила, прямо с горла.
 - А потом? 
 - А потом, вытерла руку об его рубашечку от Версаче, потрепала по щёчке как ребёнка малого и пошла ванну искать, руки мыть. 
 - А потом? 
 - А потом, сидела ревела в ванне, пьяная. Пока он своим медицинским спиртом диван оттирал. Обливалась слезами самосожаления, о том что я толстая, страшная, и никогда у меня, такого красавца мужа, не будет. 
 - А потом?
 - А потом он зашёл, с бутылкой виски в руке, сел рядом на пол, и стал рассказывать о строгой матери, о семейных традициях, о том как его подавляют и не дают жить как он хочет. 
 - А потом? 
 - А потом, мы напились, горланили песни до утра и прыгали "с ногами" на этом диване. 
 - А потом?
 - Потом мы на этом же диване, так сказать, сблизились – Ханна засмущалась - А через пол года поженились и вот уже трое детей. Ханна повернулась и вышла.
 - Ну что, всё поняла? – это одна из сотрудниц спросила секретаршу. 
- Вот так надо себя вести! 
 - Это что же, мне у всех мужиков, грязные руки об диваны вытирать? 
 - А ты попробуй милочка, попробуй, и расскажи что получится – сотрудница с усмешкой уткнулась в свой компьютер.
 А секретарша побежала в курилку. Советоваться видимо... 

  художник Sarah-Jane Szikora

=============================================================================
Признание комиссара полиции прокурору республики: кошек люблю(всех и всяких, без исключения). Собак (не всех) уважаю.


«В доме также печь имеется,
У которой кошки греются.
Лежит Мука, с ней Аншлаг.
Она — эдак,
А он так». Люди делятся на собачников и кошатников,
Булгаков был любителем собак, однако черновики
к "Театральному роману" ярко рисуют характер
самого автора — в отношении к братьям нашим
меньшим. «Я увидел желтые встревоженные зрачки моей
кошки.
Я подобрал ее год назад у ворот. Она была
беременна, а какой-то человек, проходя,
совершенно трезвый, в черном пальто, ударил ее
ногой в живот, и женщина у ворот видела это. Безсловесный зверь, истекая кровью, родил
мертвых двух котят и долго болел у меня в комнате,
но не зачах, я выходил его. Кошка поселилась у
меня, но меня тоже боялась и привыкала
необыкновенно трудно. Моя комната находилась
под крышей и была расположена так, что я мог выпускать ее гулять на крышу и зимой и летом. А в
коридор квартиры я ее не выпускал, потому что
боялся, что я из-за нее попаду в тюрьму. Дело в том,
что однажды ко мне пристали в темном переулке у
Патриарших Прудов хулиганы. Я машинально
схватился за карман, но вспомнил, что он уже несколько лет пуст. Тогда я на Сухаревке у одной
подозрительной личности купил финский нож и с
тех пор ходил всегда с ним. Так вот, я боялся, что,
если кто-нибудь еще раз ударит кошку, меня
посадят.
...Была жизнь и вдруг разлетелась как дым, и я
почему-то оказался в Москве, совершенно один в
комнате, и еще на голову мою навязалась эта
обиженная дымчатая кошка. Каждый день я
должен был покупать ей на гривенник мяса и
выпускать ее гулять, и, кроме того, она рожала три раза в год, и всякий раз мучительно, невыносимо, и
приходилось ей помогать, а потом платить за то,
чтобы одного котенка утопили, а другого растить и
затем умильно предлагать кому-нибудь в доме,
чтобы взяли и не обижали.
Обуза, обуза. Из-за чего же это все?
Из-за дикой фантазии бросить все и заняться
писательством». А вот что осталось в окончательной версии
"Театрального романа": «Тихо мяукнула кошка, которую я некогда
подобрал в воротах. Зверь встревожился. Через
секунду зверь уже сидел на газетах, смотрел на меня
круглыми глазами, спрашивал — что случилось?
Дымчатый тощий зверь был заинтересован в том,
чтобы ничего не случилось. В самом деле, кто же будет кормить эту старую кошку?»

Резюме.
С собаками и кошками мы живем 10 тысяч лет. И что: собак мы подчинили. А кошки подчинили нас.
Чему я очень рад.
Это вроде женщин: то ли мы их, то ли они нас.
А ведь кошка- идеальная женщина.
И наоборот: идеальная женщина-кошка.

На мущщин и котов это не распространяется.
Нет и не может быть идеальных мущщин.
Ибо они не утилитарны. В отличие от женщин-кошек с четкой специализацией. Узкой, постельной
@ М Булгаков

Александр Бирштейн

СИРЕНЬ

Хорошо, что я вышел пораньше. Май, а лето уже. Солнце печет неимоверно, а ехать довольно далеко. Впрочем, дорогой я не скучал. Было о чем подумать. Добрался. На центральной аллее людей многовато. Ясное дело – выходной.
Иду по центральной, потом сворачиваю на боковую аллею, потом на еле заметную тропинку.
Они уже ждут. Смотрят строго. Не осуждающе, а именно строго. Особенно отец. Мама спокойней, в глазах грусть, но хоть кончиками губ улыбается. Она так всегда смотрит, когда надо выбранить меня за какой-то проступок, когда надо говорить слова-наказания, а в душе поступок одобряет. Было, было такое и не раз. Помню, как самые отпетые стукачи во дворе привезли для ремонта какой-то особый речной песок. Еще и хвастали этим. Мы с друзьями очень рассчитывали на котов, но те, почему-то, песок игнорировали. Тогда именно мне пришла в голову идея продолжить эксперименты с валерьянкой. Казалось бы, что такое три или четыре бутылочки валерьянки на тонну песка. А эффект был потрясающий. Коты сперва пытались угоститься, но где там. «Не доставайся ты никому!», вслед за классиком повторили коты и, позвав подмогу, стали гадить в соседское добро. Скандал был тот еще. Неимоверный! Конечно, нажаловались родителям. Ясно же было, что без меня дело не обошлось. Вот мама и принялась меня отчитывать. Говорила, говорила, а уголки губ ползли и ползли вверх. Не выдержала и посреди гневного монолога расхохоталась.
Папа не так. Когда поступок нравился, говорил, что нравится. Несмотря ни на что! Помню, я притащил домой «В круге первом». Тот первый еще вариант. А папа увидел.
– Дай сюда! – скомандовал. Я отдал папку с листиками папиросной бумаги. Папа прочел стоя лист, другой, отмахнулся от меня, когда я попробовал забрать свое добро обратно. Сел в кресло и… полночи читал. А утром, вместо того, чтоб отругать, стал обсуждать со мной этот роман.
– Эх ты, Песталоцци! – часто говаривала мама.
– А кто это? – некстати встревал я.
– Узнаешь…
Узнал, конечно. Сколько их, самозваных Песталоцци, они же Макаренко и Ушинские, было в моей жизни. Корчаков, правда, не имелось. Ни одного!
Хотя…
– Пап, - говорю, -а во всем мире считают, что ты – лучший воспитатель!
– Это еще откуда?
– Ну, помнишь, я тебе про книжку говорил о нас с тобой? Я ее написал…
– Наврал, наверное, с три короба.
– Когда я врал?
– Он у нас правдивый мальчик! – вмешивается мама.
– Ладно. И что там, в твоей книге?
– Там про тебя, в основном. Ну, и про маму, конечно. Про бабушку…
– Про какую? – ревниво спрашивают родители в один голос. Знаю, знаю почему. Смеюсь:
– Про обеих, конечно.
– И кто-то это читает? – недоверчиво хмурится мама. Она до сих пор считает, что лучше всех писал ее троюродный брат, а мой дядя Даня. И некому вообще с ним тягаться. Папа несколько другого мнения, но помалкивает. Чего зря воздух трясти.
- Читают! – хвастаю я. Несколько изданий было. Расхватали. И тут, у нас, и за границу много ушло…
– Как назвал? – смягчается папа.
– «Мы с папой»…
Теперь мама недовольна.
– Про папу, выходит. А я для тебя ничего не значу?
– Значишь, еще как значишь. Мам, я о тебе еще большой рассказ написал. Он в книгу вошел. Только другую!
Так и говорим. В основном, обо мне. О, тут тем хватает. И то я делаю не так, и это. А как же! Но ни одного совета типа: «А я бы на твоем месте…». Такое у нас не водится. И не водилось. Спросишь, как поступить, ответят, подумав. Не спросишь, промолчат. Так во всем. Смешной пример вспомнил. Я никогда, даже в самые трудные, нищие времена не просил у них денег. Знал, что самим туго. Но каждый раз, когда край наступал, находил в кармане куртки десятку или четвертной, мелко-мелко сложенный в квадратик. Раз пришел, прямо в куртке за стол сел. Поняли… У мамы слезы в глазах.
– Глупый ты! – папа тогда сказал.
Вроде бы, обо всем поговорили. Наверное, надо уходить. Не хочется. Но они, я вижу, устали. Да и совсем жарко. Людей на аллеях-дорожках прибавилось…
– Ой, смотрите, что я вам принес! – говорю и протягиваю большой букет. Мама, я помню, что ты так любишь сирень!
Они грустно улыбаются и смотрят куда-то мне за спину.
Я оглядываюсь. И как я его не заметил? Позади огромный куст, усыпанный большими, ярко-фиолетовыми гронами самой ранней, кладбищенской сирени.

Александр Бирштейн

ВЕТЕРАН

Почитай, всю войну я был раненым. Так вышло. Прибыли мы под Майкоп, стали из эшелона выгружаться, а тут мессеры. Паника сразу. Кинулись, кто куда. И я, было, кинулся. Но что-то как даст по ноге. Потом только выяснилось – осколок. Лежу, ору. Больно же. Собственно, все орут. Кто от боли, кто от страха…
Улетели мессеры. Народ из щелей выползать стал. Кто уцелел, конечно. Санитары появились. Меня на носилки и… Вроде, в госпиталь. Хотя… Какой госпиталь? Палатка, а в ней доктора орудуют. Да и какие доктора? На год-другой меня старше. А мне только-только восемнадцать. Двое их было. Один полный притырок, второй, вроде, ничего. Сцепились из-за меня. Притырок орет, что ногу надо ампутировать, что осколок в кости и не вытащить. А второй, что хоть и анестезии нет, спасать ногу надо. Слава Богу, по второму и вышло. Кромсать начали. А я и вырубился. От боли, наверное. Очнулся в эшелоне уже. Санитарном. И началось. Один госпиталь, другой… Операции… Потом тиф. А как же. Ну, и воспаление легких перед финишем. Больше двух лет провалялся. Одна нога не гнется и короче другой сантиметров на десять. Короче, выпустили из госпиталя в начале сорок пятого. Костыль, рюкзачок тощий за спиной, документов-выписок пачка. Казахстан, минус тридцать…
Кое-как до вокзала добрался. Там двое суток прождал, а потом ребята, что на фронт ехали, в эшелон пустили. Аж до Запорожья довезли. Самые счастливые за всю войну пять дней были. Тепло, жрать дают… Лафа!
До Одессы почти месяц добирался. Хромаю себе по улицам, не узнаю город.
Добрался до двора своего. А там радость со слезами. Радость оттого, что комнату нашу соседи нетронутой сберегли. А слезы оттого, что родителей и бабушку румыны убили.
Горюю я, а все думаю:
- А как дальше?
Жилье, допустим, есть. Но это все. Еды нет, работы, чтоб на еду заработать, тоже. Да и какая работа для калеки отыщется? Сунулся, было в военкомат, а там нарядный старлей сидит и сообщает, что таких, как я, у них полная жопа. И что свалились мы на его голову. Короче, послал, куда подальше. Карточки, правда, выдал. А на что их отоваривать?
Выжил как-то. Соседи помогли. Дело нашлось. Ходил я по ночам зажиточным людям очередь за хлебом занимать. За деньги, конечно. Так и жил, пока. А потом в институт пошел. Заканчивать. Там стипендия!
И работа нашлась. В артели. Им – они ж артель инвалидов! – позарез инвалиды-фронтовики надобны были. Зарабатывал неплохо. Женился вскорости. Потом и дочка родилась. Короче, пошла жизнь.
Артель, правда, через пару лет разогнали.
- Твое счастье, что инвалид-фронтовик, - следователь внушал, - иначе сидел бы и долго. А так свидетелем пойдешь. Я ведь тоже с войны целым не пришел. – говорил и левой рукой протокол заполнял. А от правой у него только рукав в кармане пиджака.
Я и пошел… Свидетелем…
А потом в другую артель пристроился.
Так и жили. Соседка, что соседнюю комнату занимала, померла. Ну, и стали мы хлопотать, чтоб нам жилплощадь отдали. Жена особо козыряла, что фронтовик я, инвалид группы первой… Я сперва отбивался. Мол, какой фронтовик, если на фронте и не был? А она:
- Кровь проливал? Калекой остался?
Ох, не люблю я это слово – калека!
- Рана есть, аж страшно! Ходишь, как семь сорок!
Прямо не рана у меня, а пропуск какой. В лучшую жизнь, что ли?
Дали нам комнату! И закуток под кухоньку дополнительно. Отделились мы от остальных соседей, зажили самостоятельно.
А тут вообще фронтовики в почет вошли. На всякие мероприятия звать стали. Я сперва не ходил, стеснялся. Там люди с боевыми наградами, а я? Одна медаль «За победу над Германией» и все. Так такие медали почти у всех мужиков. А потом пересилил себя и ходить стал. В основном, туда, где подарки давали. А что? Я ведь тоже что-то заслужил.
Пайки, опять же.
А в шестьдесят пятом еще одну медаль навесили. И льгот, льгот! Ну, раз такое дело, я на машину с ручным управлением да на квартиру нацелился. Положено! И закон такой есть.
Дали!
Машину, правда, плохонькую. «Запорожец». Зато квартиру роскошную, со всеми удобствами, на проспекте Шевченко. Однокомнатную. Ну, для дочки сойдет. Студентка еще!
И магазины для нас ветеранские пооткрывали. С дефицитом всяким. Что себе возьмешь, что родственникам да знакомым. А что и на продажу можно. Прибавка, так сказать.
Так и жили.
Только с каждым годом все меньше нас, ветеранов.
Раньше в ЖЭКе на торжественное собрание человек пятьдесят нашего брата приходило. А сейчас… Вот на днях было девять человек!
Ну, и молодых несколько. Один молодой – спонсор, вроде, - и просит:
- А расскажите-ка отцы, кто где воевал?
- Хана, - думаю, - позорище! У людей иконостасы да заслуги, а я?
А как пошли рассказы – страшно мне стало. Двое – вохры с Колымы, еще один следователь НКВД… Четвертый, восьмой… Все из органов наших внутренних.
И я, фронтовик, твою мать! Единственный!
Встал, сделал вид, что худо стало, вышел да домой похромал. Иду и горько мне так…

Александр Бирштейн

МАМА

Лежал недавно лежмя. Болел... Беспомощность. Одиночество… И так захотелось съездить к маминой могиле. И постоять. Мне захотелось сказать, что теперь ее понимаю. И что мне стыдно теперь. Мы ссорились в последний год, когда она болела и стала раздражительной и нетерпимой.
А о том, что я ее люблю, она знала всегда.
Она мечтала стать химиком и стала, причем, отличным. Мечтала, чтоб папа вернулся с войны невредимым. Мечтала о сыне. Вот он я. Не самый удачный экземпляр, но какой есть. Других вроде не завозили. После войны мама очень-очень хотела работать в научно-исследовательском институте. И ее взяли туда… препаратором, но в разгар кампании, бьющей по безродным космополитам. Институт долгое время был почтовым ящиком, печатать труды запрещалось. Поэтому мама защитила кандидатскую диссертацию довольно поздно. В сорок пять лет. А докторскую тоже написала. Но ее отобрал у нее обожаемый начальник, вечный научный руководитель Николай Сергеевич Полуэктов – академик и гений. Отобрал, потому что срочно надо было выпускать соискателя. Какие-то цифры к плану подгонять.
- А ты еще напишешь, – сказал маме.
Не написала… кураж прошел.
- Неинтересно уже, – как-то она мне сказала.
Неинтересно… Сколько ее сотрудниц зубами, ногтями вцеплялись в диссертацию жертвовали всем – здоровьем, семьей ради заветного диплома. И… едва защитившись, уходили на пенсию.
- Зачем? – не понимала мама – мы лучше с папой по Волге поедем.
И они отправлялись в круиз по Волге. Ехали в Питер. Потом в Москву. Ходили по музеям, в театры, и были счастливы. Мне кажется, даже я в это время им не нужен был. Они говорили, что соскучились, но смотрели друг на друга, а в глазах было
- А помнишь…
Когда папа по здоровью и из-за сына-антисоветчика вынужден был уйти на пенсию, мама ушла вслед за ним.
Для меня всегда на первом месте был папа.
Мама делала все, что положено делать хорошей матери, но не более того. А с папой у нас были общие приключения.
Я не помню, чтоб мама была ласковой. Ласковой была бабушка. У детей, растущих в кругу близких, часто много разных имен. У бабушек, у папы, у дяди – у каждого из них было для меня особое имя. Для мамы я был Шуриком, Шуркой, а если мама сердилась, она говорила – Шура!
Я терялся, грубил старшим, самовыражался… Мама меня не наказывала. Она даже защищала меня, если папин приговор был суров. Мама приносила из библиотеки института хорошие, зачастую еще дореволюционные книжки, и читала нам вслух, когда мы все собирались вечером у стола. Свет давали редко. Горела керосиновая лампа, и родители с бабушкой упивались приключениями Тома Сойера, скакали за всадником без головы, вместе со мной жалели Жана Вальжана.
А какой мама стала бабушкой! Какой бабушкой!
И какой она была женой. Вся сила, нежность, мудрость, терпение, накопленные ею, достались папе и внукам. И это честно. Мне тепла хватало и от других. Без маминого тепла прожил бы намного меньше отец.
И вдруг я понял или вообразил, что понял, что я никогда не был у мамы на первом месте.
- Ты ни с кем не считаешься, кроме себя – ошибалась она.
- Какое счастье, что папа не видит – била наотмашь она.
После смерти отца она потребовала, чтоб я продал часть коллекции монет, собранной нами обоими, а деньги положил ей на книжку. Я возражал, говорил, что деньги уже мало что стоят, а будет хуже, что монеты, а не бумага, – хоть какая-то гарантия будущего.
Тогда-то она это сказала..
Я продал нехилую часть монет. Я положил крупную сумму ей на книжку.
Мамину сберкнижку берегу как реликвию. Сумма на ней та же самая.
Мама очень скучала по папе. Она говорила папе, уже ушедшему, такие слова, которых никогда не говорила мне.
А я радовался. Ведь это освобождало меня от необходимости отдавать ей всю душу, не оставляя ничего детям, жене, друзьям, близким, работе.
Мама верила в меня безгранично.
- Он все решит – говорила мама.
Он…
Я все решал. Удачно ли? Она не обижалась. Значит, все в порядке. Да.
Мама никогда не жаловалась на меня другим, но если на меня жаловались домашние, она всегда была на их стороне.
Она учила меня, а я думал, что унижает.
Когда мне было лет десять, родители и их друзья стали играть в преферанс. Я научился игре, стоя за спинами. Лет в пятнадцать я играл много лучше их. Ну, пожалуй, кроме папы. Хотя… папа-то редко выигрывал. Однажды мамина подруга тетя Нина и ее муж Георгий Иванович пришли к нам играть. А папа срочно уехал на объект. Не знаю, на какой. Тогда это было военной тайной. Телефонов в квартирах почти не имелось. Предупредить мы не смогли. Игра срывалась. Я вызвался папу заменить. Гости нехотя согласились. Не пропадать же вечеру. Как они плохо играли! Я ободрал их как липку. Больше меня в игру не брали. Никогда.
- Если будешь таким, растеряешь всех друзей – сказала мама.

Она зациклилась на моих друзьях, на редких ссорах с ними, на очень редких примирениях.
- Ты не умеешь прощать – говорила мама.
- Не умею – соглашался я.
И добавлял
- И не хочу.
- Чего ты этим добьешься? – спрашивала мама.
У нее всегда было много друзей. Из школы, института, с работы, из эвакуации, просто из парка Шевченко, куда она ходила с папой, а потом без него. И лишь однажды она поссорилась навсегда с подругой, отказавшейся помочь мне в очень трудную минуту.
Последняя мамина подруга умерла, дожив до ста. В Израиле.
Мама… Может, мне надо было взглянуть на нее пристальней тогда еще, в детстве-юности. И увидеть стальную волю, обязательность, самоотверженность. Понять, как она все время лепит из меня, нет, не собственное подобие, а просто нормального человека.
- Как, вы не читали эту книгу? – удивлялась она и снимала с полки книгу, с таким трудом добытую мной или папой, и давала почитать знакомым и полузнакомым. Иногда книжку даже возвращали.
Зато теперь на моих полках почти нет нечитанных книг.
Мама никогда не говорила
- Ты меня не раз вспомнишь.
Она в этом не сомневалась.

Ты снова Любу напугаешь)

ПтичкаBY пишет:

Ты снова Любу напугаешь)

Почему снова? Картинку с нечистью не я принесла. 

ПтичкаBY пишет:

Ты снова Любу напугаешь)

Переживёт 

Александр Бирштейн

БЕЛАЯ АКАЦИЯ

Я знаю, что некоторые из вас, друзья, читали этот рассказ, но о чем я еще могу говорить, вернувшись после почти пятимесячного отсутствия в Одессу!

Кто сказал, что бессонница это плохо? Кто хотел отобрать у меня – надеюсь, что невольно! – лучшие мгновения жизни?
Бессонница… Именно она, не давая закрыть глаза, умоляла думать и вспоминать. Именно она вывела, вытащила на балкон. Окна были погашены, и огромная черная ночь окутала бархатом, словно я был драгоценностью в шкатулке этой тишины.
Но не это, не это сделало счастливым!
Как, как описать аромат цветущей акации? Дерево, которое знаю всю жизнь, доверчиво тянуло ко мне гроны, светящиеся в темноте.
И вдруг… Одесситы знают, что я сделал. А кто не знает, кто никогда не проделывал такое, пусть поймет, что я его жалею!
Я сорвал гронку, пропустил ее через неплотно сжатый кулак и получил полную ладонь – жменю, как говорили у нас во дворе – цветов. И отправил их в рот. Ароматная, праздничная прелесть акации! Что, ну, скажите – что еще слаще напомнит о детстве?
Вдруг вспомнилось, как мы с приятелем решили варить компот из цветов акации. Компот был блюдом редким тогда и праздничным. В послевоенные годы с этим было неважно. Компот варили из сухофруктов и он, признаться, был горьковат.
Варить компот решили в большой кастрюле. Чтоб всем хватило. Но кастрюля была занята супом. Не пропадать же такой хорошей идее. И суп мы съели. Потом кое-как вымыли кастрюлю, залили водой и разожгли примус. Когда вода закипела, кинули туда цветы акации. Варево, получившееся в итоге, что-то не вдохновляло. Невкусно. И запах супа…
- Сахара мало! – сообразил приятель. И мы опустошили сахарницу. Но и сахар делу не помог…
В разгар наших кулинарных изысков пришел папа и почему-то сразу захотел пообедать. Узнав, что вместо супа есть только компот, но невкусный, папа велел нам этот компот этот выпить. Вариант с тем, чтоб просто его вылить не прошел. Я стал препираться, заранее зная, что это бесполезно. В разгар дебатов приятель позорно бежал. А я, глотая слезы пил этот, с позволения сказать, компот и разочаровывался в людях.
Как затяжки сигарет в темноте вспыхивали и гасли огни проезжавших машин. Их было мало. Три-четыре в час.
В час? Да, я провел на балконе много часов, нисколько не жалея о сне. Уйти от аромата акации, от мыслей, от воспоминаний? Как можно уйти от собственного детства, которое вдруг вернулось? А детство ведь так редко возвращается! А тут пришло, присело рядом, прильнуло…
Детство… Время, когда все еще живы…
Вспомнил, что одновременно с акацией зажигают вверх свои свечи каштаны. Каштаны… Когда я глядел на свечи каштанов? Да-да, когда… И думал… О чем я думал? А, пустое!
Если б кто-то знал, как несущественны дневные заботы ночью, когда воздух пропитан ароматом акации, а ты только что вынырнул из детства.
Вынырнул…
А как описать запах буро-зеленой тины на плитах Ланжерона? Он горький? Горький! И будоражащий, и свежий, и соленый…
Так это же запах моря!
На пляж или, как говорят в Одессе – на море, я попадал двояко. Или под строгим конвоем родителей или… В армии такие ситуации называют самоволками.
Я был до неприличия правдивым мальчишкой, но, каюсь, сотни раз обманывал родителей. Ведь они-то были на работе, а какой мальчишка откажется от призыва:
- Айда на море!
Без родителей ходить купаться было категорически запрещено. Но я ходил и врал, что не хожу. И все потому, что какая-то цыганка нагадала маме, что я утону в год. Я и вправду утонул. Родители заговорились, а мне надоело строить что-то из песка. И я решил скупнуться. Дело знакомое. И потопал в воду. Первая же волна сшибла с ног… Счастье, что купальщик, выходящий из воды, наступил на меня, и я даже не сильно нахлебался. Не помню, кто больше ревел – я или мама.
Итак, все свершилось, и маме бы угомониться, но она решила, что это не считается и раз и навсегда запретила без родителей или специальной бдительной охраны появляться на море.
Это продолжалось долго. Аж пока не взбунтовался. Оковы пали. И я ходил, ходил на море даже ночью. По воде бежала-переливалась лунная дорожка и рука, вынутая из воды, светилась.
А по берегу бродили сердитые от недосыпа и душной формы пограничники, гоняя всех с ночного пляжа. А то, не дай Бог, вплавь пустимся в Турцию…
Я вспомнил, как был ночью на море. Как-то так получилось, что все домашние куда-то разъехались. И я остался один. Это было непривычно, но, по началу, здорово. И точно такая же бессонница, и лето жаркое, как никогда. Захватив фляжку с коньяком, вышел на улицу. Таксист и не удивился, когда я коротко сказал ему:
- На Ланжерон!
Удивился я, когда попал часа в два ночи на пляж. Народу! Пляж, ночной пляж был полон людей и веселья. Компании, пары, одиночки… Все кружилось, перемещалось, радовалось. И потрясающее дружелюбие, снизошедшее на всех. Что-то пили, что-то пели…
Я ушел оттуда под утро, когда солнце еще не взошло, но горизонт уже ярок, обещая жаркий день.
- Интересно, какой будет завтрашний, то есть, сегодняшний день? – выныриваю я из прошлого. – Если бы дождь…
Но вместо дождя вдруг возникла на мостовой поливальная машина и, шумя водопадами, прошелестела мимо.
За дальней Слободкой как-то сразу заалело. На улице стало светлее. И я понял, что надвигается день.

Бегом по радуге

Стояла очень холодная зима, когда я, два моих братика и три сестры, родились на заброшенной стройке, под плитой. Наша мама согревала нас, как могла, но она часто уходила, оставляя нас совсем одних. И тогда мы прижимались друг к другу, насколько это было возможным, но всё равно мороз сковывал всё наше нутро.

Наступила весна. Мы подросли и стали выбираться наружу: ловили солнечные лучики, гонялись за журчащими ручейками и искали еду. С этим было туговато. Мы обшаривали все ближайшие помойки, но не всегда нам везло, поэтому часто мы ложились спать голодными, и слушали, как урчат наши животики.
Мы боялись людей. Этому нас учила мама. Она рассказала нам, что совсем недавно у неё был хозяин, но когда в её животе появились мы, он отвёл её на стройку и оставил там одну. Ей было страшно и одиноко. Она не могла понять, почему хозяин с ней так поступил. За что? Ведь она его так любила….

Я часто наблюдал за людьми, видел, как они обнимали своих детей, покупали им вкусно пахнущую еду, и мне хотелось тоже получать от человека порцию любви и тепла. И хотя бы иногда что-нибудь вкусненькое, но, когда я подходил к человеку близко, то меня прогоняли прочь.
Мои братья и сёстры были другими: они всегда лаяли на, мимо проходящих людей, и иногда даже кусали их. За это в них стреляли, били палками и камнями, часто доставалось и мне. И тогда они убеждались, что все люди – злые и их надо обходить стороной. Я так не считал до тех пор, пока не потерял своих близких.

Тем утром я проснулся позже всех. В желудке урчало от голода, и я выбрался наружу, там и увидел свою маму, братьев и сестёр спящими – мне тогда так показалось. Я пытался их разбудить, но они не просыпались, и я понял, что они уже никогда не проснуться. Я догадался, что это сделал человек и тогда я возненавидел людей всем сердцем. Я, сквозь слёзы, долго выл и скулил от несправедливости. Мне хотелось, чтобы мои близкие проснулись, но они не вставали, тогда я лёг рядом с ними и закрыл глаза. Мне было очень больно, невыносимо больно. Ещё я возненавидел того человека, который бросил маму здесь. Возможно, если бы у неё был любящий хозяин, то тогда бы этой беды не случилось, хотя… если на свете любящие хозяева? Тогда я подумал, что их не существует.
Когда стемнело, я побрёл, куда глаза глядят, и оказался на человеческом кладбище. Там было темно и тихо. Я чувствовал запах мёртвых людей и тогда я понял, что здесь их не надо бояться. Только когда они глубоко под землёй, тогда они безобидны для нас. И я остался здесь. Днём я прятался в кустах, а ночами подбирал еду, которую оставлял человек.
Я наблюдал за людьми, когда они приходили сюда: плакали, разговаривали с теми, кто под землёй, и я чувствовал, что они делают это искренне. Меня это сильно удивляло, ведь я считал, что люди не способны любить. А иногда я видел, как они приходили сюда с моими собратьями – собаками, которые, проходя возле меня, гордо поднимали головы. Они всем своим видом показывали, что любят своих хозяев. Наверное, моя мама тоже так любила человека когда-то…
Я старался не думать о том, что случилось, но в памяти то и дело, всплывали образы моих родных и то страшное для меня утро. И когда становилось, не выносимо, я выл на луну - только ей я мог передать всю свою боль. И порой мне казалось, что луна понимает меня и грустит вместе со мной.

Я не знаю, солько времени я жил на кладбище, но однажды моя жизнь изменилась. Я встретил человека.
Он сидел у могилы и тихо плакал – в нём было столько боли, я почувствовал эту боль. Он приходил сюда почти каждый день, позже я узнал, что там лежит его жена. Она умерла от какой-то человеческой болезни. Мне было жаль его – я ведь тоже потерял своих родных.
Я выходил из своего убежища и наблюдал за ним, и однажды он заметил меня.
-Привет, - тогда сказал он мне. – Есть хочешь? У меня, правда, только печенье.
И он достал самое вкусное печенье в мире – тогда мне так показалось. Я боялся подойти, и он кинул угощенье, прям мне под ноги. Это была и, правда, самая вкусная печенька в мире.
Позже он приходил с вкусными косточками и колбасой, и я перестал его бояться. Я подходил к нему очень близко, и, что странно – он не гнал меня от себя, а протягивал руку, пытаясь до меня дотянуться, но я пока остерегался. Мама всегда говорила, что людям нельзя доверять, что они сначала приручат, а потом бросят. Я это хорошо запомнил.

Но прошло время, и я подошёл еще ближе и тогда человек протянул руку и погладил меня по голове.
-Малыш, не бойся меня, я тебя не обижу, - сказал он и я ему поверил, тем более от его руки чувствовалось тепло, которое я никогда не испытывал, даже от мамы.
Он звал меня Малышом и мне это кличка очень нравилась.
-Малыш, ты где? – крикнет он, и я радостно бежал к нему.
А потом он взял меня к себе домой. Так у меня появился хозяин и тёплый дом. Мне больше не нужно было искать еду. А самое главное – я почувствовал от человека любовь и сам полюбил всем своим сердцем.
Мы обрели друг друга и были счастливы.

Я очень надеялся, что его любовь ко мне никуда не исчезнет, как у хозяина моей мамы. Я боялся этого и всем сердцем желал, чтобы наша друг к другу любовь была вечной.
А сейчас я медленно иду по радуге. Я вижу свою маму, братьев и сестёр, которые радуются мне. Вот только я, почему-то не рад.
-Давай, сынок, беги к нам! – крикнула мне мама. – Мы очень по тебе скучали!
-Я тоже скучал, - подумал я, но вслух этого не сказал.
Я сделал пару шагов вверх, а потом остановился и посмотрел вниз.
Там на мокром асфальте сидел самый дорогой мне человек. Он прижимал к себе моё окровавленное тело и плакал. Его седая голова вздрагивала от тихих всхлипываний. И он что-то шептал мне на ухо.
-Не покидай меня, - донеслось до меня и моя душа, будто разорвалась на части.
-Я не могу его оставить. У него кроме меня никого нет! - я с надеждой посмотрел на маму.
-Что ты говоришь сынок? - мама разволновалась и попыталась спуститься ко мне, но её что-то не пускало. – Он же человек, а здесь людей нет, нас теперь некому обижать. Поднимайся к нам, твои братья и сёстры тебя ждут.
Я колебался, тогда мама разозлилась.
- Ты же знаешь, что человек не способен любить, так зачем ты его жалеешь? Разве ты забыл, что с нами сделали люди?! - крикнула в гневе она, и я попятился назад.
-Нет, я не забыл…, такое не забывается…, но люди не все такие жестокие, как думаете вы. Ты ошибаешься, некоторые из них – умеют любить, - я ещё раз посмотрел вниз.
Мой хозяин всё ещё прижимал меня к себе. Его слёзы одна за другой беззвучно ударялись об мою шерсть. Я отчётливо почувствовал, что без меня он долго не протянет. Я смотрел на его седую голову, которая низко склонилась надо мной, и мне стало невыносимо больно покидать его навсегда.
-Зачем я выскочил на дорогу, прям под машину? – подумал я.
-Это судьба, - прочитав мои мысли, сказала мама. – Её нельзя изменить.
-Но он же умрёт без меня! Мама, он без меня долго не протянет, я это чувствую!
И я побежал, побежал вниз по радуге.
-Сынок, куда ты? Ты ничего не сможешь изменить, не имеешь на то право! – услышал я за спиной и обернулся.

Мама тревожно металась по радуге, не имея возможности спуститься ко мне.
-Мамочка, не переживай, - ответил я. – Если у меня ничего не получится, я вернусь, но я хочу попробовать, понимаешь? Я его очень люблю, и он меня любит, я это знаю, мама!
-А как же мы? Мы тебя тоже любим, - тоскливые глаза умоляюще смотрели на меня.
-И я вас люблю, очень, - ответил я.- Но вам здесь и без меня хорошо, а ему без меня будет очень плохо, понимаешь мамочка? Я вернусь, может сейчас, а может чуть позже, но мы обязательно встретимся!
-Мы будем ждать этого, - ответила мама, и мне показалось, что она улыбнулась. – Удачи тебе, сынок!

И я радостный помчался вниз. Я всем нутром чувствовал – любовь творит чудеса, она открывает все двери, а моё сердце трепетало от любви! И когда я увидел открытую дверь, то прыгнул….
-Малыш, - услышал я и открыл глаза.
На меня смотрели сквозь слёзы любящие глаза хозяина.
-Я так рад, что ты живой, - улыбнулся он. – Теперь всё будет хорошо, вот увидишь, мы ещё с тобой поживём. Ты только знай, что я тебя очень люблю.
-Я знаю, - подумал я и моя душа улыбнулась.
Галина Емельянова

До слёз.....

---

---

ВСЕМУ СВОЁ ВРЕМЯ....

ПРОДОЛЖЕНИЕ...