Уголок читателя

Странное дело, она чувствовала, что эта полянка, избушка, тот, кто в ней жил, были ей дороже
всего на свете, но она совсем не чувствовала разлуки, словно избушка поскачет за ней следом,
прихватив и поляну, и... Нет, избушка осталась стоять, где стояла (как ни в чем не бывало),... и далее

Отрывок напечатан дважды

Грустная история... И поучительная)))

ПЕТЬ И СМЕЯТЬСЯ?

Александр Бирштейн

Смело мы в бой пойдем
за власть советов.
И как один умрем
в борьбе за это…
К этой песне мы еще вернемся.
Песни… Они где-то рядом всю жизнь. Окружают, лгут, веселят, грустить заставляют. Думать? О, крайне редко. И, скорей, бардовские. Они другие. Они не для всех. Они для каждого.
Но я не об авторской сейчас. А о самой настоящей, советской. Вот, кстати, куплет, взятый в эпиграф. В юности мы не задумывались. А ведь в песне все сказано: в бой пойдем и все умрем.
коротко и ясно. И страшно. Еще не сознавая этого, мы спасались от этого страха:
Смело мы в бой пойдем
за суп с котлетой.
И как один умрем,
покушав это.
Да, этот способ высмеивать все ненастоящее, уродливое, даже дикое, со временем из забавы превратился в способ, я бы сказал борьбы что ли.
Но сначала, все же, была шутка.
– Пахнет летом, пахнет… - сообщала мне Инна Кашежева, когда я приезжал к ней в Дом творчества на дачу Ковалевского.
¬– Ты постой, постой, красавица моя, – откликался я – дай мне…
– Никто не даст нам… - была строга Инна.
Веселились.
Дальше шутки стали серьезней. Они превратились в загадки.
– Бьется в тесной печурке с огнем… – кто это?
Ответ был диким до невозможности:
– Это Сергей Лазо!
Собственно, почти в каждой советской песне имелись замечательные, удивительные строчки. Вот, например:
– Наши нивы глазом не обшаришь…
Лично мне слова эти нравятся. Да и все верно. Вороват глаз у homo soveticus. А ведь строка эта из песни о родине. «Широка страна моя родная» - помните?
Или вот. Тоже известная песня. Всю не буду. Только кусочек. И думать, думать…
Мы дети тех, кто выступал
На бой с Центральной Радой,
Кто паровоз свой оставлял,
Идя на баррикады.
Ну, тут все ясно. Мы дети тех, кто бросил паровозы и ушел воевать с Центральной Радой. Пока, все правильно. Центральная Рада – пардон за безграмотность – это Петлюра, да? Ясное дело, тогда она была плохая и с ней надо было, оставив паровозы, вести бой. Но следующий куплет-припев вводит в недоумение.
Наш паровоз, вперед лети.
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути—
В руках у нас винтовка.
Минуточку. Машинисты и прочие кочегары на бой ушли, а паровоз все летит вперед. Летучий, какой-то. И если остановка в коммуне, то там-то зачем винтовка в руках?
Ладно, проехали. Вернее, пролетели. А ведь точно – пролетели. И улицу Шварцборда у нас точно не построят…
А как вам такие слова:
- Нам хорошо в краю родном…
Песню, начинающуюся этой строкой я впервые прочел только что. А слова:
- Нам хорошо в краю родном,
тут пахнет сеном и гомном, – знаю с детства.
Ой, а вот не что-то там, а «Москва майская», слова Лебедева-Кумача, музыка братьев Покрас. Ну, та, где «Утро красит нежным цветом…».
– Разгорелся день веселый,
морем улицы шумят.
Из открытых окон школы
слышны крики октябрят. – режут их, что ли?
А помните песню «Моя Москва»?
… И врагу никогда не добиться,
чтоб склонилась твоя голова,
дорогая моя столица!
Золотая моя Москва.
Кстати, хорошая песня, но в 1967 году, числа 12 июня я с удовольствием слушал – и пел! – ее в другом варианте:
– И такому вовек не случиться
чтобы был тут арабам рай,
дорогая моя столица!
Мой любимый Иерушалайм!
Вообще, советские песни часто противоречат друг другу. Вот, например, Михаил Исаковский настаивал:
– Не нужно мне солнце чужое
Чужая земля не нужна…
А его тезка Светлов, наоборот, только о чужой земле и думал.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
"Гренада, Гренада,
Гренада моя!"
Не люблю эту песню. Впрочем, песню Исаковского тоже.
А еще мы пели, глотая сухарик на скамейке в парке:
– эту песню запивает молодежь…
Да, такую песню не запивать было невозможно.
И еще есть песня о мире. Та с которой «в бой за мир идут народы». Вот как это? Кричать: - Миру мир, строча из пулемета?
А вот, какая замечательная песня! Ее даже комментировать не надо после культурной революции, да и сейчас…
Русский с китайцем братья навек,
Крепнет единство народов и рас.
Плечи расправил простой человек,
С песней шагает простой человек,
Сталин и Мао слушают нас.
Э, да что говорить. Вот скажите, кто из вас, тех кому пятьдесят и более, не пел:
Союз нерушимый…
в штанах…
республик свободных…
без штанов…
сплотила навеки…
в штанах…
великая Русь…
без штанов..
Ну, и так далее. Сами допоете. Это вам не «Шаланды полные кефали» с тем же рефреном.
Знаете, можно много песен перечислять и передразнивать. Ограничусь одной. Наверное, главной большевистской песней.
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был никем — тот станет всем!
Припев:
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
II
Никто не даст нам избавленья:
Ни Бог, ни царь и ни герой —
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой. ………..
У меня тоже есть свой «Интернационал». Приведу. Уж простите тщеславие автора.
ИНТЕРНАЦИОНАЛ
Кто-то встал, а кто-то спать хотел.
Разбудили. Стало всем неловко.
Разум возмущенный закипел.
Посолили, кинули морковку…
Хватит ли, прикинули, гробов,
От «проклятья» только «прок» оставив,
Спутали голодных и рабов.
Очень этим сытых позабавив.
И воспрять позвали род людской.
Не хотел… И очень сторонился!
В сотый раз пошли в последний бой…
(Первый, к тому времени, забылся).
Всех смущая блеском портупей,
Словно звери, одевались в кожу.
Избавляли граждан от цепей.
Кольца и монеты брали тоже.

Интересная трактовка.....

Знаете, у англичан есть хорошая пословица: "Плохая или хорошая, но это моя страна"
И , извините за грубость, об....ть ту страну, в которой родился и жил до определенного времени, как-то не корректно и некрасиво.
Живешь сегодня где-то там, живи, говори о сегодняшнем, а не о прошлом. Его не изменить. ИМХО

ПтичкаBY пишет:Знаете, у англичан есть хорошая пословица: "Плохая или хорошая, но это моя страна"
И , извините за грубость, об....ть ту страну, в которой родился и жил до определенного времени, как-то не корректно и некрасиво.
Живешь сегодня где-то там, живи, говори о сегодняшнем, а не о прошлом. Его не изменить. ИМХО

Согласна с тобой!!!!

---

---

Монолог культурного человека (рассказ попутчика)

Александр Бирштейн

Нигде и никогда мне так сладко не спалось, как на диванчике в кафе Центра Помпиду.
Сложный это Центр. Там вообще очень даже устаешь. Да, конечно, вверх-вниз лифты-эскалаторы возят. Это облегчает. Но по залам самому ходить надобно. А там их ох сколько! И написано не по-нашему. А по-ихнему не очень-то понимаю. Вернее, ничего не понимаю. Но держусь. Пока…
И вообще… Я – человек в наших краях не самый простой. Кое-что в жизни видел, кое в чем разбираюсь. Но не тут! На верхнем этаже еще так-сяк. Картинки на стенках, фигурки на полу… Ничего нового. Художники у них, правда, плохие. Нормально даже человека нарисовать не могут. Какие-то люди у них или кривые, или голые. Или и то, и то…
Нет, конечно, смотреть можно. Правда, с сожалением. Жалко французов. Они-то люди неплохие. Вежливые… То и дело: - Бонжюр! Бонжюр! – не люди, а бонжюристы какие-то. А их так некрасиво рисуют. Ходишь, ходишь, хоть одного нормального ищешь… Устаю очень от этого. Поэтому, сразу после просмотра в буфет, а там и поспать можно. В смысле отдохнуть.
В музее Орсэ тоже неплохо спать, но там на втором этаже скамейки холодные. Да и жестковаты. Задумаешься о возвышенном, например, о том, что цены на парфюмы выросли, а они давят и холодят. Но спать, все-таки можно, ничего не скажу. Опять же, в Орсэ книжные киоски много лучше. Там есть альбомы на русском языке! А это очень важно! Всегда можно посмотреть, что же я видел. А, главное, что не видел! И фамилию художника уточнить. А то назвал как-то Моне монетой… Хорошо, вокруг свои были…
А в Оранжери вообще буфета нет! Тоже мне музей! Да, и спать негде! Столько картин понавесили, а на диванчики разориться в голову не пришло. Французы… Что с них возьмешь? Такие музеи, как Оранжери, доводят любителя искусства до полного физического истощения. Едешь в этот Париж отдохнуть по-человечески, а возвращаешься практически калекой. И нравственным уродом! Я как-то, когда еще силы имелись, прошелся по залам, на картинки ихние подглядел. Мало не показалось. Вернее, показалось, что мало, но жена убедила, что хватит. Я тогда сдуру с женой был…
Лувр, конечно, музей выдающийся. Я об этом даже читал. И киоски там с картинками неплохие, и кафе имеются, чтоб голодному человеку с ума не сойти. Но спать негде! Негде в этом Лувре голову преклонить! Диванчики, конечно, есть, но на одно посадочное место минимум пять человек претендуют. А уж насчет лечь да веки смежить и не заикайся. Где ж сил на этот Лувр взять? И галдят сильно. Особенно те, кто по-русски ругается.
А, еще японцы! Или китайцы… Ну, в общем, с фотоаппаратами. Они у них в автоматическом режиме щелкают. Все время. Просто снайперы какие-то по культуре.
И еще. Очередь в этот Лувр больно большая. Как в Мавзолей. Даже больше! Часа на два-три. Это, если стоять. Но зачем стоять, если можно без очереди. Как? А просто! Напрягите извилины и помыслите: если в этот Лувр столько народу заходит, то откуда-то они и выходить должны. Откуда? И я нашел! И, если в рифму, зашел.
А там… Сплошные магазины и пункты питания. Кстати, неплохие. Особенно, один. Там в один выход заходишь, а из входа выходишь. Прямо в этот Лувр. Причем, заметьте, бесплатно. А это – экономия. И еще какая! Ну, вы уже поняли, что хорошее кафе. Если б еще и кормили там задаром. Но нет, так нет! Никаких претензий!
А после музеев я в театр хожу. Оперный. Они его ОперА называют. Видать у этих, которые французы, с падежами туго. Недоучили. Но ничего. Мы, рано или поздно, научим. Они еще не знают, как им повезло, что теперь и нас сюда пускают.
Так в этой ОперЕ билеты минут за десять до начала почти даром раздают. И кресла очень удобные. И поют, вроде, негромко. Но соседи не очень хорошие попадаются. Криками будят! И это в храме, как его, искусства!
Вот так…
Но главное не в этом. А в том, что можно, приехав, сказать людям:
- Я побывал в Париже!
Чтоб им, гадам, ясно стало, что живу я и жил не зря!

О коте и теще...
 Ну, бывает)))

Девочки, ПОЧИТАЙТЕ ЭТО!!!!
Текста очень много, потому просто ссылку поставила. 
Наревелааасьььь.....

Всё это мне хорошо известно, но без слёз читать не могла...

Сегодня где то проскользнула заметка в новостях , что в Чернобыле лес горит. Рыжий лес.... который больше всего пострадал при аварии.

Это не из-за радиации, или из-за лесных пожаров, или из-за брошенного костра...

Ш А П К А

Посвящается Евгению Рейну, прекрасному
поэту и замечательному рассказчику.

В 1959 году премьер-министр Великобритании Гарольд Мак-Миллан прибыл с официальным визитом в Советский Союз. Политбюро в полном составе выстроилось перед самолётом, их нерпы и ондатры запорошены снегом. Звучат национальные гимны, грохочут приветственные залпы, трепещут флаги, щёлкают и жужжат фото и кинокамеры. Всё идёт, как по маслу. Никита Сергеевич произносит речь, его сменяет британский премьер и тоже говорит, что положено в подобных случаях, но… вдруг отступив от микрофона, замирает и, как зачарованный, смотрит в одну точку.

Все глаза устремляются за его взором, но не видят ничего, кроме горстки скромно одетых репортёров. К Макмиллану с встревоженный лицом склоняется английский посол:
-Что случилось? Вы плохо себя чувствуете?
– Всё в порядке, – тихо отвечает Макмиллан. – Меня интересует вот тот джентльмен, – и делает едва заметное движение подбородком. – Не могли бы вы узнать его имя?
Секундная заминка, посол шепчется с переводчиком, тот ещё с кем-то. Заворожённый премьер-министр не сводит взгляда с…
– Это господин Френкель, фоторепортёр газеты «Известия», – докладывает посол.
Премьер-министр широко улыбнулся, шагнул вперёд и, нарушая все нормы дипломатического этикета, направился к репортёрам.
– How do you do, mister Frenkel’, – сказал он, протягивая руку.

Товарищ Френкель не был героической натурой и от ужаса чуть не потерял сознание. Впрочем, любой советский гражданин на его месте поступил бы так же.
– Завтра мы устраиваем приём в британском посольстве, – продолжал Макмиллан, – и я был бы счастлив видеть вас среди гостей… конечно, если это не нарушит ваших планов. Мне совершенно необходимо поговорить с вами.

Он повернулся к переводчику, и тот, выпучив глаза, перевёл. Френкель, будучи в шоковом состоянии, никак не реагировал на любезное приглашение.
– Я очень надеюсь и рассчитываю видеть вас, – повторил Мак-Милан, и, снова пожав помертвевшую Френкелеву руку, двинулся вдоль почётного караула. Дальнейший его путь до лимузинов ничем примечательным не ознаменовался.

К сожалению, того же нельзя сказать о товарище Френкеле. Его окружили плотным кольцом и повезли куда надо.
– Не изволишь ли объяснить, что это значит? – прохрипел простуженный генерал-майор Мартышкин. Несмотря на грипп, он был поднят с постели и лично прибыл для допроса. – Какого хрена ты ему сдался?
Френкель плакал, клялся и божился.
– Ни ухом, ни рылом… ума не приложу… первый раз вижу.
Допрос продолжался семь часов, после чего стало ясно, что хоть распинай Френкеля, хоть четвертуй, хоть вздёргивай на дыбу, – правды не узнать. Разве что от инфаркта помрёт.
К ночи привезли репортёра домой. Супруга накормила его нитроглицерином, уложила в постель и отправилась рыдать на кухню.

На утро Френкель известил редакцию, что заболел. Никто не удивился. А в пять часов вечера на коктейль в британское посольство начали съезжаться гости во главе с Самим Никитой.

Макмиллан был рассеян, оглядывался по сторонам и наконец спросил посла, не видел ли тот господина Френкеля и можно ли быть уверенным, что господин Френкель правильно понял его приглашение. Посол навёл справки, после чего сотрудники Совмина и ещё одного учреждения приняли молниеносное решение Френкеля доставить.

В квартиру его ввалились шесть амбалов и приказали одеваться. Френкель упирался, хватался то за сердце, то за мебель. Но они неумолимо нацепили на него галстук и пиджак. Жена, заламывая руки, смотрела в окно, как его усаживают в “Волгу”.

Не успел трясущийся Френкель войти в посольство, как премьер-министр его заметил, извинился перед собеседником и через весь зал направился к нему. Вокруг них тотчас скопились переводчики и гости, кто-то сунул в руки несчастного репортёра бокал шампанского.
– Большое спасибо, мистер Френкель, что вы пожертвовали своим временем и пришли сюда, – сказал Гарольд Макмиллан. – Я был так настойчив потому, что понимал, что у меня вряд ли будет шанс встретиться с вами снова. Я очень ценю вашу любезность. Дело в том, что мне необходимо поговорить с вами о чём-то очень для меня важном. Где вы купили вашу шапку?
– Какую шапку? – одеревеневшими губами пролепетал Френкель.
– Шапку, в которой вы были вчера на аэродроме?
– Не помню… нет, знаю… На барахолке в Красноярске… Я был там в командировке три года назад.
– Позвольте объяснить вам, почему это так для меня важно, – продолжал английский премьер. – Ваша шапка сделана из редчайшего, я бы сказал, уникального меха, а именно из меха поседевшего в детстве волчонка. Когда волчонок вырос, его седина проросла новым чёрным мехом, – меховщики называют его «тандрек». Точно такую же шапку подарил мне отец, который знал толк в мехах. «Береги седого волчонка, – сказал он, – эта шапка принесёт тебе счастье». Но через два года в Брюсселе в аэропорту у меня украли чемодан, в котором была моя шапка… и с тех пор все мои попытки найти такую же терпели неудачу. А я, должен признаться, человек сентиментальный и суеверный, что вообще-то нехарактерно для англичанина… Господин Френкель, у меня к вам огромная просьба, не согласитесь ли вы продать мне вашу? Я заплачу любую сумму.

Френкель услышал тихий скрип. Над его головой повернулось колесо «Истории».
– О деньгах не может быть и речи, – наконец забормотал репортёр. – Я с удовольствием подарю вам эту (он чуть было не сказал «вшивую») шапку.
– Я не могу принять такого подарка, – покачал Макмиллан головой.
– Нет-нет, – запротестовал Френкель, – для меня большая радость… – он повернулся и ринулся в вестибюль.
– Господин премьер-министр, – тонко улыбнулся некто из политбюро. – Вы пренебрегаете вашим положением дорого и высокого гостя. Завтра мы доставим вам три таких шапки.
– Не думаю, что вам это удастся. За эти годы я запрашивал меховые фирмы Канады и Японии, Швеции и Норвегии, Америки и Австралии.. Такую шапку найти не удалось.
– Но вы не обращались в Совпушнину. У нас много таких. Мы обещаем завтра же одеть вас с ног до головы в эти шапки.

Кругом заулыбались удачной шутке.

– Господа, «много» таких шапок не бывает в природе, – продолжал терпеливо объяснять гость. – Поседевший в детстве волчонок сам по себе биологический нонсенс, но поседевший волчонок, шерсть которого проросла чёрным «тандреком» просто уникален. Вы же, я полагаю, имеете в виду седого волка. Это, действительно, красивый и ценный мех, но седые волки на свете не редкость.

Тут появился Френкель, неся на вытянутых руках свою шапку. Советская сторона брезгливо покосилась на лоснящуюся пропотевшую подкладку.

– Не вздумайте давать это… – процедил сквозь зубы Никита и, добродушно улыбаясь, обратился к Макмиллану:
– Надеюсь, господин премьер-министр, вы верите слову коммуниста. Я обещаю, что завтра же ваша мечта сбудется.

Воспитанный британец не счёл возможным настаивать. Он только бросил последний тоскливый взгляд на ускользающее из его рук сокровище и, поблагодарив Френкеля, простился с ним. Затем премьер-министр занялся политической деятельностью. А всеми оставленный репортёр спустился в гардероб, напялил свои пальтишко и шапчонку и отправился на троллейбусе домой.

На следующий день Гарольд Макмиллан покидал Советский Союз. Правительство посовещалось и решило обставить преподнесение шапки эффектно, а именно доставить прямо к трапу. В момент прощания с Хрущёвым на лётное поле вылетела чёрная “Чайка” и затормозила в двух шагах от премьеров. Из машины выскочил министр зверья и пушнины (впрочем, его официальный титул звучал иначе), держа пурпурную лакированную коробку, перевитую белыми лентами.

– Давайте откроем, убедимся, что мы не бросаем слов на ветер, – посмеиваясь сказал Никита Сергеевич.
Развязали ленты, сняли крышку. В коробке лежало пять великолепных шапок. Ветерок едва шевелил седой благородный мех.

Тень легла на лицо британского премьера. Горькие складки обозначились в уголках его губ.

– Я так и думал, господа, – печально сказал он. – Это замечательные шапки из седого волка… У меня их целая коллекция. Я же мечтал о шапке из меха поседевшего в детстве волчонка. Простите, но мне трудно скрыть своё разочарование…
Он пожал хозяевам руки и, сгорбившись, начал медленно подниматься по трапу. Лакированная коробка осталась в руках у министра пушнины.

… С тех пор политические обозреватели подметили, что отношения между Советским Союзом и Великобританией стали более прохладными. И всё никак не потеплеют. Впрочем, возможно по совсем другой причине.

А что же стало с товарищем Френкелем? Ничего особенного. Только на следующий день после отбытия британского премьера его уволили по сокращению штатов из газеты «Известия».

Лилёша пишет:Это не из-за радиации, или из-за лесных пожаров, или из-за брошенного костра...

ЧИТАЙ САМА...

Прочитала ну и что?
Радиация тут ни при чём! Предполагается поджёг, а поджог никак не связан с радиацией! Рыжий лес самое заражённое место Чернобыля, а это уже вредительство!

Да.... но радиация всё равно повышена,  хоть и небольшая. А ты говоришь -  ни при чём. Разумеется, не само по себе возгорание  случилось.

Спойлер:

Это ты уже перегибаешь палку! Я его не очень жалую, но к поджогу рыжего леса он явно не имеет отношения!

Лилёш , это не я. В комментах на ФБ так дурные головы шутят. Где бы и что бы ни случилось, везде  П..... виноват. Надоело уже до тошноты....

Вот и не повторяй за дураками всё, как попугай!
Своя голова на плечах для чего!

Пожар в чернобыльской зоне

и еще

И это- результат поджога. Было сообщение, что найдено 4 факела.

Александр Бирштейн
·

В Париже все ленивые. Особенно бомжи ихние, которые клошарами называются. Ленивые и праздные! Я это категорически утверждаю!
Вот смотрите. Долго ли в Одессе, в парке, например, Шевченко простояли бы просто так и где угодно металлические стулья? Ни к чему не прикованные, тяжелые – минимум полпуда весом?
Правильно! Максимум двадцать секунд! Причем, если бы их охраняли.
А в этом Париже? И в саду по прозвищу Тюильри, и в саду по фамилии Люксембургский стоят себе стулья из металла и… никто их в металлолом не тащит. Тысячи стульев, вес приличный… Миллионером можно стать! Не хотят, сволочи!
Ни себе, ни людям – приемщикам на пунктах вторсырья, короче!
Вообще никому!
Да для того, чтоб эти стулья переработать, второй завод Криворожстать, то есть, Парижсталь открывать надо! А это, заметьте, рабочие места и резкое снижение, как ее, социальной напряженности.
И…
И ничего!
Стоят, стоят себе стулья где попало, и никто их не крадет!
А бомжи ихние сидят себе под мостами в муниципальных палатках и на муниципальных стиральных машинах лохмотья свои стирают. (А лохмотья, небось, от Кардена и прочих врагов украинской моды!).
Жаль, не пускают наших бомжей в Париж! А то они бы порядок довольно срочно навели. Ни тебе стульев, ни тебе, в перспективе, и самого Парижа.
Хотя… Пускают же, пока, таких, как я. Вот и сижу себе в саду Тюильри на железном стуле, положив ногу на другой и думаю, думаю, думаю… О чем? Нет, не скажу!

До чего нибудь и додумается.....

Парень нашел старый бумажник. Он и не догадывался, что сотворит настоящее чудо!



Несколько лет назад, в один из морозных дней, я случайно увидел бумажник, лежавший на дороге. Внутри не было никаких документов, только три доллара, и письмо, выглядевшее так, как будто его перечитывали по несколько раз в день в течение многих лет.
На порванном конверте, кроме обратного адреса, ничего разобрать нельзя было. Я открыл письмо и увидел, что оно написано в 1944 году, т.е. больше 60 лет назад. Я очень внимательно его прочитал, надеясь узнать что-нибудь о владельце портмоне.
«Дорогой Майкл! Моя мать запретила мне встречаться с тобой. Прости меня и знай, что я тебя люблю и всегда буду любить. Твоя Анна». Это было так трогательно, что я решил найти адресата, чего бы мне это не стоило, и вернуть ему пропажу. Но как? Ведь кроме имени, у меня ничего не было…

И тогда я обратился к оператору телефонной станции, чтобы по адресу на конверте попробовать узнать номер телефона. «Девушка, у меня к вам необычная просьба. Я нашел бумажник и теперь разыскиваю владельца. Может, вы мне подскажете номер телефона по этому адресу?» Однако девушка отказалась помочь, так как не имела права разглашать такие сведения. Но когда я ей рассказал про необыкновенное письмо, она предложила самой связаться с абонентом и, если он согласится поговорить со мной, то она нас соединит.
Я ждал минуту, которая показалась мне вечностью. И вот, наконец, я услышал женский голос и спросил, знакома ли она с некой Анной? Да, ответила женщина, тридцать лет назад мы купили этот дом у её матери. Но уже несколько лет мать Анны живет в доме престарелых. Я дам вам телефон и адрес, и может вам там смогут помочь?



Я поблагодарил добрую женщину и попросил координаты дома престарелых. Сразу же набрал номер и узнал, что мать Анны, к сожалению, уже умерла, но сама Анна жива и находится в другом доме престарелых. Когда я туда позвонил и объяснил, зачем мне нужна Анна, мне ответили, что, учитывая позднее время, скорей всего она меня не примет. Но я чувствовал, что вплотную приблизился к разгадке таинственного письма и поэтому проявил настойчивость.
Вскоре я уже был на месте. Вместе с директором мы поднялись на третий этаж и вошли в комнату отдыха, где я наконец-то увидел Анну. Она оказалась очень милой пожилой дамой, с теплой улыбкой и добрыми глазами. Я рассказал ей о своей находке и показал письмо.
Когда Анна увидела его, она отвела взгляд, глубоко вздохнула и произнесла: «Я очень его любила. Его звали Майкл Голдстайн. Но мне было только шестнадцать лет, и моя мать считала, что я слишком молода, к тому же Майкл был очень красивым парнем, знаете, как Шон Коннери, актер».
Она глубоко вдохнула и, сквозь слезы, чуть слышно произнесла: «Если вы найдете его, передайте, что Анна всё ещё любит его и так и не вышла замуж. Никто для неё не смог стать таким как он».
Я попрощался с пожилой леди и спустился на первый этаж. Дежуривший там охранник спросил, помог ли мне визит к леди Анне.
«По крайней мере, я знаю фамилию владельца. Но я и так потратил почти день, поэтому начну поиски, когда у меня будет свободное время». Произнося эти слова, я машинально вытащил из кармана бумажник — коричневый кожаный с переплетением красного шнурка.
И вдруг охранник закричал: «Я знаю, кто владелец! Это господин Голдстайн! Он живет в соседнем корпусе и когда выходит на прогулку, постоянно его теряет. По крайней мере, три раза уже точно!».
Услышав такое, я практически бегом вернулся к директору. Вместе мы прошли в соседний корпус и спросили у медсестры, где сейчас находится Майкл Голдстайн.
Она провела нас в комнату, в которой, сидя в большом, уютном кресле, наслаждался чтением приятный пожилой джентльмен. Директор спросил его, не терял ли он сегодня бумажник. Пожилой господин с достоинством поднялся, осмотрел свои карманы и, виновато разведя руки, произнёс: «Вы совершенно правы, он отсутствует». На что директор ответил: «Вот этот добрый человек нашёл его и возвращает вам».
Старик с видимым облегчением обратился ко мне: «Чем я могу отблагодарить вас, молодой человек? Какое вознаграждение вас устроит?» «Мне ничего не надо. Но я должен сказать вам кое-что. Я очень сожалею, но мне пришлось прочитать письмо. Я же должен был как-то разыскать хозяина портмоне». Улыбка на лице старика исчезла. «Вы читали ТО письмо?!» «Я не только прочитал, но я думаю, что знаю, где ваша Анна».



Он вздрогнул и побледнел. «Анна? Вы знаете, где она? Как она? У неё всё в порядке? Пожалуйста, скажите мне, я очень хочу её увидеть!». Схватив мою руку, пожилой господин сказал, «Вы знаете, когда я получил это письмо, моя жизнь закончилась. Я так никогда и не женился. Я всегда любил только мою Анну. Пожалуйста, проведите меня к ней!».
И мы пошли. Анна всё ещё сидела в комнате отдыха, ведь с нашего визита к ней не прошло и часа. «Анна», мягко сказал директор, «Вы знаете этого человека?» Майкл и я застыли в немом ожидании в дверном проеме. Она посмотрела на мгновение, но не сказала ни слова. «Анна, это — Майкл. Майкл Голдстайн. Вы его помните?» «Майкл? Майкл? Это — ты!» А пожилой, выдержанный джентльмен, не скрывая слёз, протянув руки, медленно шел в ее сторону.



Она бросилась ему навстречу и они крепко обнялись.
Мы оставили их наедине, а сами вышли в коридор. «Да, неисповедимы пути господние!», сказал я философски. А директор ответил: «Если это должно случиться, оно обязательно будет. Неважно, когда, но будет!».
Три недели спустя я получил приглашение на свадьбу. Замечательная и чудесная свадьба стала настоящим праздником для всех обитателей дома престарелых и персонала. Майкл в темно-синем костюме выглядел очень импозантно, а Анна в бежевом платье была просто красавицей.



После свадьбы Анна и Майк поселились в собственной комнате, и если бы вы когда-нибудь хотели бы увидеть 76-летнюю жену и 78-летнего мужа, ведущих себя как два подростка, то вы должны обязательно увидеть эту пару. Они всю жизнь любили только друг друга и после долгих 60 лет их мечты сбылись! Что может быть чудеснее!

Я читала это. И не один раз.... хорошая история!!!!